(Обложка от чудного кавермейкера Elina18032002)

– Этот меч да добрая память – всё, что осталось от него.
  Слова эти, принадлежавшие богато одетой молодой женщине, не были адресованы кому-либо из людей, находящихся в этой комнате. Да и служанка – миловидная девушка-крестьянка, держащая на руках грудного младенца, – давно привыкла к тому, что молодая госпожа часто обращалась к кому-то невидимому. Всем было известно, что леди Гвенн тоскует по погибшему мужу, и её странное поведение объяснялось именно этим.
– Сэр Ричард был хорошим человеком, – тихо сказала служанка.
– Ах, Лесли, он был много лучше всех ныне живущих. Смерть знает, кого выбирать.
  Губы леди Гвенн скривила горькая усмешка. Столько бессонных ночей, столько пролитых слёз… Слёзы, слёзы, солёные и горькие, словно кровь… Иссушили, выжгли молодое сердце, а теперь – даже их не осталось. Ничего не осталось, кроме ощущения пустоты и одиночества. К чему такая жизнь? Лучше прервать её… Ей бы хватило мужества… если бы Лесли не вмешалась, не напомнила о сыне…
– Видишь, сынок, это меч твоего отца, – обратилась Гвенн к младенцу, взяв в руки меч, лежавший до этого на низеньком столике. – Я сохранила его для тебя, чтобы ты всегда помнил, чей ты сын. Вот ты вырастешь, и в тот день, когда тебя посвятят в рыцари, я отдам тебе этот меч. И ты будешь носить его с честью… как твой отец…
  Голос Гвенн прервался. Она заплакала – впервые за долгое-долгое время.
  А младенец, нимало не смущённый слезами матери, по-видимому, заинтересовался отцовским мечом. И тут – то ли малыша привлекла красивая рукоять, то ли это и вправду был знак свыше – мальчик потянулся к мечу и крепко-крепко ухватил рукоять своей детской ручонкой.
  Лесли на мгновение лишилась дара речи.
– Это знак, миледи, – наконец прошептала служанка. – Это знак свыше, добрый знак! Ваш сын недаром потянулся к оружию – он будет славным рыцарем и прославит королевство!
  А Гвенн, улыбнувшись сквозь слёзы, торжественно произнесла:
– Будь таким же, как твой отец, сынок!

***
  Быстрые шаги в коридоре нарушили тишину старинного замка, построенного ещё в Средневековье. Мэри-Энн вздрогнула и подняла голову от книги, лежавшей у неё на коленях.
  Тяжёлая дверь со скрипом открылась, и в комнату робко заглянул белокурый мальчик лет девяти.
– Ах, Генри, это ты… А я уж испугалась, – облегчённо вздохнула женщина. – Почему ты пришёл так рано, сынок? Иди, поиграй с детьми.
– Я уже играл… вернее, хотел поиграть… – потупился Генри.
– Что-то случилось? – забеспокоилась Мэри-Энн.
– Меня прогнали, мама. Мальчики сказали, что не желают играть с сыном головореза, убийцы и морского разбойника. Я хотел поколотить их, но они убегали, и всё кричали: «Сын морского дьявола! Сын морского дьявола!» Мама, неужели моего отца и вправду так называли?..
– Его называли по-разному, сынок. У каждого человека достаточно врагов. – Женщина  ласково обняла мальчика. – Но ты должен запомнить раз и навсегда: твой отец не был разбойником. Всю свою жизнь он верно служил королеве. Наша страна выигрывала морские сражения только потому, что в них участвовал твой отец. Да, он топил корабли, – но то были корабли противника. Он убивал, – но убивал врагов страны. Ты понимаешь меня, сынок?
– Да, мама, – кивнул мальчик. – Но ведь и солдаты убивают врагов страны, так почему же все ругают только отца?
– Люди злы, Генри. Злы, жестоки и несправедливы. Мальчишки, дразнившие тебя, лишь повторяют слова своих родителей, которые тоже не знают всей правды… Идём, сынок. Я хочу тебе кое-что показать.
  Мэри-Энн поднялась и быстрыми шагами направилась к дверям, выходящим в коридор. Генри побежал следом.
  Экскурсия по замку не была долгой – мать и сын поднялись по крутой лестнице на верхний этаж, прошли в конец коридора, и Мэри-Энн открыла дверь в одну из комнат, жестом приглашая мальчика войти.
  Первое, на что Генри обратил внимание – это огромное, в человеческий рост зеркало, висящее на стене как раз напротив двери. В нём отражались две человеческие фигуры: высокой, красивой женщины лет тридцати в траурном платье и прекрасного мальчика с истинно ангельской внешностью. Зеркало ловило каждое движение посетителей, и Генри не сразу привык к этому.
– Зеркало есть в каждой комнате, сынок, – чуть улыбнулась женщина. – То, что действительно заслуживает твоего внимания – портреты на стенах. И я привела тебя сюда ради одного из них. Погляди на портрет этого мужчины. Лицо истинного аристократа, богатая одежда, драгоценности… Но я полюбила его не за красоту и богатство. И эту любовь не убьют глупые сплетни.
  Мэри-Энн грустно улыбнулась.
– Мужчина на портрете – твой отец, Генри. Верный слуга королевы, «пират на службе её величества». Бесстрашный, отчаянный воин. «Морской дьявол». И герой. Меньше всего на свете я хотела бы, чтобы ты стыдился такого отца.
– Никогда, мама. Я ведь уже знаю всю правду, – серьёзно ответил мальчик.
– Вот и умница. Люди могут заблуждаться, но ты должен идти в жизнь твёрдо, с гордо поднятой головой, не обращать внимания на сплетни, и свято хранить в душе память об отце.
– Я так и поступлю, мама, – сказал Генри. И, посмотрев на портрет, добавил с недетской решимостью:
– Однажды я стану героем. Как ты, отец.

***
  «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началась война», чеканя каждое слово, читала стих какая-то женщина.
  Димка устало прикрыл глаза, стараясь привести мысли в порядок. Итак, сегодня девятое мая. День Победы. Той самой победы, до которой не дожил отец Димки.
  Парень протянул руку и прикрутил колёсико радио. Голос женщины зазвучал тише. Интересно, почему в День Победы передают стихи о начале войны. Хотя не всё ли равно? Передают стихи, и они ему мешают. Мешают сосредоточиться.
  На столе, по-праздничному накрытом белой скатертью, стоит шкатулка с письмами, которые отец писал его матери. Уже который год в День Победы Димка снимает шкатулку с полки, бережно стирает пыль и перечитывает письма, чувствуя, что именно эти листочки, исписанные неровным почерком, помогут ему, шестнадцатилетнему пацану, разобраться в чём-то, что-то понять. Что именно понять – он пока не знает. Но всё равно каждый год читает, читает…
  Димка наугад вытащил из шкатулки одно письмо. «Дорогая Маруся!», прочёл он вслух, но дальше приветствия не продвинулся. Почему-то он представил, как мать разворачивает это письмо, быстро пробегает его глазами, плачет от счастья (муж жив и здоров – чем не повод?), а потом, в ожидании новой весточки, по нескольку раз перечитывает старые письма. Снова плачет. Может быть – молится. И так – почти всю войну. Пока не пришло то самое, последнее письмо. Но уже не от мужа, а от какой-то санитарки Даши, которая извещала мать Димки, что Арсеньев Сергей Николаевич, 1920 года рождения, умер такого-то числа и месяца в таком-то госпитале. Почему-то это письмо всегда оказывалось на самом дне шкатулки. Как казалось Димке – не случайно.
  Всплыла в памяти такая на первый взгляд маловажная подробность: мама всегда называла письма отца «летучками». Наверное, потому, что отец был лётчиком. Но Димка всегда думал, что, когда отец наконец-то вернётся (в его смерть он окончательно поверил сравнительно недавно), он, Димка, раскроет шкатулку, достанет письма, сделает из них самолётики – этой премудрости он ещё в первом классе научился – и выпустит самолётики в открытое окно своей комнаты. И полетят-полетят эти самолётики туда, где нет войны. И какой-то человек – может, взрослый дядя, а может, такой же пацан, как и Димка, – подберёт самолётик и прочитает письмо. Может, люди, прочитав эти письма, и узнав, что такое война, наконец научатся жить в мире и согласии.
– Летучки-летучки… – прошептал Димка. И вдруг – заплакал, горько, громко заплакал, сжимая в ладонях письмо. Он всегда стеснялся слёз, но сейчас он был один, и ему было настолько больно и тяжело, что он не мог не рыдать от горя.
  Димка не один потерял отца, и он это прекрасно знал. У Коли, Павлика и Володи – ребят, живущих по соседству, – тоже не было или отца, или матери. У Наташки (девчонки, которая… в общем, неважно), старший брат пропал без вести. Димка не один в своём горе, тогда почему же ему так тяжело, так одиноко…
  Он плакал, закрыв лицо руками, чтобы слёзы не капали на пожелтевшие от времени письма, и всё повторял, практически бессознательно:
– Стану… таким, как ты… папа… вот увидишь…
  «Это радость со слезами на глазах», негромко, торжественно пело радио.
  Много их было таких – подростков, плачущих навзрыд в День Победы. Много больше, чем вы думаете.

***
  Голограмму было практически не отличить от реального человека – она разве что двигаться и говорить не могла, да ещё лёгкое вздрагивание изображения указывало на то, что в каюте находилась «живая копия», а не отец Кэя.
– И снова здравствуй, папа, – негромко сказал Кэй, обращаясь к голограмме. – Как видишь, у меня всё хорошо, если не считать корабля повстанцев, с которым мы рано или поздно пересечёмся. Ты не думай, я не струсил, нет. Я готов ко всему. Ты ведь говорил мне, что нельзя показывать врагу спину.
  Мужчина замолчал и постарался вспомнить, когда отец сказал ему эти слова. Кажется, это было на каком-то торжестве – скорее всего, во время Всеобщего Праздника Империи. Да, несомненно. В тот день в доме родителей Кэя собрались сослуживцы отца. Все как на подбор – молодые, симпатичные, в новенькой форме Имперского флота. Отец и мать угощали гостей шампанским, смеялись, вспоминали общих знакомых, а Кэй, которому тогда едва исполнилось двенадцать, смеялся со всеми и громче всех. Когда же наступило время для серьёзного тоста, первым со своего места поднялся отец, и, держа бокал в руке, долго что-то говорил. И память Кэя – вот ведь феноменальная штука! – почему-то зацепилась только за эту фразу. И сейчас, когда ему уже давно за тридцать, все детские воспоминания вертятся именно вокруг того праздника, весёлых военных и слов отца.
   … Отец скоро погиб. Подробностей Кэй не знал, помнил лишь то, что его имя было внесено в список Героев Империи. И каждый раз, когда Кэй вспоминал об отце и о его слишком ранней гибели, память выдавала резкие строки однажды услышанной песни: «Я лечу навстречу смерти, управляемый снаряд, – истребители, поверьте, замечательно горят!»
– Истребители, поверьте, замечательно горят! – повторил Кэй. – И вот мне скоро предстоит это проверить на собственной шкуре, отец.
– Кхм-кхм…
  Бесшумно открывающаяся автоматическая дверь каюты в который раз сыграла с Кэем злую шутку.
– А, это ты, Росс? – спросил мужчина как можно спокойнее. – Какие новости?
– Новости неутешительные, офицер. Однако я помешал вам, и, пожалуй, удалюсь…
– Нет-нет, Росс, – поспешно заявил Кэй. – Выкладывайте свои новости. А то я уже отвык разговаривать с живыми людьми.
– Встречи с кораблём повстанцев не избежать. Нас заметили.
– Не Бог весть какая новость.
  Росс улыбнулся, и, кивнув на голограмму, произнёс:
– Вы говорили с отцом?
– Помилуйте, Росс, я не волшебник, – попытался пошутить Кэй.
– Правда, что вас назвали в честь отца, офицер?
  Кэй рассмеялся – в этот раз от души.
– Подумать только: два человека, прекрасно понимающие, что через полчаса от них, быть может, даже пепла не останется, спокойно разговаривают о семейных традициях…
– Я рассчитал время, офицер. Даже при самом плохом раскладе у нас есть минутка для разговора. Знаете, я сейчас особо остро чувствую, как неразумно я поступил, не поговорив с женой по душам и не сходив в бар вместе с друзьями в прошлый отпуск.
– Что ж, если тебе хочется узнать, почему меня назвали именно так… В нашей семье есть традиция: все старшие сыновья получают имя «Кэй». А я был единственным ребёнком в семье, как и мой отец. Кстати, когда отец получил титул «сэр» за заслуги перед Империей, то дома долго шутили по этому поводу. «Сэр Кэй» звучало как-то по-старинному.
  Росс улыбнулся.
– Наверное, не случайно вашего отца именовали так же, как и названного брата короля Артура. Кто знает, может, и вас так будут называть.
– Ага. Если нам повезёт выбраться из этой чёртовой мясорубки.
– Всем хочется жить, офицер. Постараемся прорваться.
– На другой ответ я и не рассчитывал. Как там орудия?
– В порядке.
– Экипаж?
– Готов к бою.
– Тогда – пусть поможет нам Бог, а мы сделаем всё, что в наших силах, – серьёзно сказал Кэй.
– Офицер…
– Что?
– Ваш отец гордился бы вами.