Первый снег, который он не увидел, должен был быть особенным. Символом новой веры, знамением, чем угодно. Он оказался лишь зависшими в воздухе кристаллами льда. Колин шел ему навстречу и будто бы проходил насквозь.

Он должен был вернуться домой победителем, но он не победил. Это навсегда записано на его руках. Как теперь жить с доказательством своей слабости, или глупости, или всего сразу? Как спать в комнате, где на полу несмываемый красный налет его ошибки? Как общаться с людьми, которые стали свидетелями его падения и никогда не перестанут ждать повтора?

Снег хрустел под ботинками, каблуки Менди тихо постукивали по асфальту. Она всегда надевала обувь на каблуках, когда была с Колином, хотела казаться выше. Какая разница? Он полупрозрачный, нематериальный, неживой.

Они поднялись на крыльцо. Вошли.

Пахло чужим домом, чужим уютом. Пахло духами, сухими цветами, миндальным печеньем. Чужое тепло оглаживало открытую кожу, изучало и — отторгало, уступало незнакомца холоду. Колин ощутил странную тоску. Тоску по потерянному, по тому, что никогда ему не принадлежало и никогда не будет. Она на вкус была как слезы.

Колин позволил Менди снять с себя пальто и отвести на кухню. Он обнял миссис Каннингем и согласился выпить чаю с печеньем. Она касалась то его рук, то волос, словно каждую минуту ей надо было убеждаться, что он настоящий. Она нежно ворковала что-то, подкладывала печенье с крупными орехами. В ее голосе, прикосновениях, дерганых движениях сквозило отчаянье.

Колин знал это чувство. Отчаянье, отдающееся дрожью в пальцах, — заколоченная в легкие смесь из битого стекла надежд, свалявшейся пыли недоумения, ледяного крошева беспомощности и жидкой печали, заменившей в венах кровь. Это отчаянье — ветер с пепелища мира, сгоревшего на глазах, прах уходящих людей, которых нельзя спасти. Он принял его легко и сразу, а она все пыталась отсрочить, до последнего старалась сохранить остатки безопасного, надежного прошлого. Не вышло. Что ж, все иллюзии однажды разбиваются, только как потом жить на их осколках?

Оказалось — просто. Нужно только сделать вид, что ничего не произошло: не упоминать это, не говорить о таблетках, врачах и больнице, забыть доктора Хайда и — не звенеть чашками.

Наверное, это должно было раздражать Колина, но он молча — теперь он молчал почти постоянно — принял правила игры, которой они трое были обучены с детства — игры в приличия. Порой боязливая забота Менди и трепетность миссис Каннингем вызывали у него усталую насмешку, но в основном он не чувствовал ничего.

Колин знал около десятка слов, которыми можно описать безразличного человека. Хладнокровный. Бесчувственный. Индифферентный. Отчужденный. Апатичный. Мертвый.

Из больницы он вернулся мертвым.

Жизнь проходила мимо, а Колин следил за ней слепыми глазами. Менди теперь везде брала его с собой, словно боялась оставлять наедине с тишиной в его комнате. За несколько проведенных вместе дней он узнал о ней больше, чем за все прожитые под одной крышей годы.

Менди любила дешевые спектакли на Бродвее и еду в коробочках из маленьких китайских ресторанчиков, хотя не умела есть палочками. Менди думала, что собаки милее кошек, и хотела завести канарейку. Менди делила своих клиентов на ужасно занятых и ужасных идиотов, потому что считала, что ни один дизайн не может быть лучше индивидуальности.

Менди искала другого психиатра.

Менди извинилась миллион раз, но так и не сказала, за что.

Спустя время, когда все поутихло и Колин посмел подумать, что ему стало лучше, в его сны пришли кошмары. Сначала — почти незаметной тревожностью, уходящей из памяти, едва открывались глаза. Потом — графично правдоподобными образами, что заставляли путать реальность со сновидениями.

Он перестал спать. Первые дни было легко, потом он начал сдавать: едва держался на ногах днем, то и дело срывался в дрему ночью. Кошмаров никак не избежать, но можно оттянуть встречу с ними. Колин сидел в темноте часами, слушая скрипы и шум ветра, кутался в одеяло, ждал. В какой-то момент он обреченно прикрывал глаза, глубоко вдыхал, словно перед прыжком в воду, и погружался в обрывочный сон, полный черных мыслей и вышедших из глубин сознания страхов.

Кровь идет. Хлещет отовсюду. Расцветает болью на коже. Пропитывает ткань. Горячая горькая кровь. Сладкая на губах. Все в этой липкой красной жиже. От нее не оторвать взгляд. Яркая, тревожащая. Цвета первобытного страха. Багряная. Бордовая. Бурая.

Какая разница, какого цвета твоя кровь, если она неостановимо хлещет из ран?

Все черное. Этот голос — лишь эхо прежнего. Грани тьмы вибрируют. Круги на черной воде. Тьма занозит глаза и пальцы. Ею больно дышать. Тьма цвета зажмуренных век, запекшейся крови, запертых дверей.

Какая разница, сколько оттенков у тьмы? В конце концов все становится одинаковым — цвета гробовой доски.

Этот голос, сиплый, шепчущий, как запутавшийся в листьях ветер, никуда не ушел. Колин припугнул свое безумие, едва не прекратив его существование вместе со своим. Оно затаилось, уползло в дальний, темный, забытый угол. Оно пока не готово показаться вновь, поэтому лишь говорит с Колином во снах. Безумие окрепнет и вернется еще более страшным, чем было прежде.

Проснувшись, Колин долго лежал, глубоко дыша и ощупывая забинтованное запястье. Бинты были сухими, конечно, они были сухими. Рассеянный, белесый, как разбавленное молоко, свет утра растворял чернила ночных кошмаров. В свете дня ночные страсти всегда нелепы, но день не длится долго.

Потом все по сценарию. Колин приводил себя в порядок, миссис Каннингем обрабатывала швы, кормила сытным завтраком, и он отправлялся куда-нибудь с Менди. Обедали в городе, ужинали всегда дома. Весь вечер Колин сидел в гостиной, забравшись с ногами на диван, и слушал, о чем разговаривали Менди и миссис Каннингем. Они говорили о разном: о том, какие холодные стали дни; о цветах у дома, которые погибнут, потому что их не укутали на зиму; о людях, которых Колин не знал; о том, что в мире стало беспокойно, что всего месяц остался до Рождества. Не то чтобы Колину было это интересно, он просто сидел там, чтобы они не волновались, что он в комнате один. Иногда он даже ничего не слышал.

Говорят, апатия — защитная реакция на стресс. Говорят, она не дает перегореть, делает безучастным и безвольным. Слова сухие, как страницы справочников. Те, кто это пережил, все знают и так, а для других объяснения все равно бессмысленны.

Все какое-то серое, выцветшее. Эмоции выжжены, душа бесплодна. Кажется, нет сил, чтобы дышать. Нет никаких чувств: ни голода, ни боли, ни грусти — ничего. Апатия — это когда не можешь жить и не можешь умереть, потому что для этого надо приложить усилие.

— Колин, — миссис Каннингем села рядом, погладила его по колену. От ее прикосновений становилось тепло и спокойно, как в детстве, когда, спрятав лицо в ее фартуке, можно было забыть маленькие детские горести. — Может, ты позвонишь Алесу? Поговоришь с ним сам. Он перестанет беспокоиться, если услышит твой голос.

Алес звонил через день, но Колин никогда не брал трубку, с ним говорила миссис Каннингем. Колин понятия не имел, о чем. Наверное, просто рассказывала, как он. Колин не хотел, чтобы Алес об этом знал. Все, что с ним происходило, было далеко за гранью того, что должен знать человек, в которого влюблен.

— Что он говорит? — Голос был тихий и бесцветный.

— Он спрашивает, как ты себя чувствуешь, идешь ли на поправку. Сказал, узнал то, что ты просил.

Значит, узнал. Может, это больше не было важно, но Колин все еще хотел знать правду. Раз Менди не хочет ничего объяснять, он выслушает Алеса.

— Я позвоню ему.

— Хорошо. Я не против, если он приедет.

— Ладно.

Колин спустил ноги с дивана и побрел наверх. Сейчас он позвонит, услышит голос Алеса. Может, это что-то изменит. Хочется надеяться, что изменит, потому что Колин уже устал дышать серым воздухом и не чувствовать ничего.

Он долго крутил телефон в руках, прежде чем набрать номер, думал, что сказать, как все объяснить и надо ли вообще что-то объяснять. Говорить с Алесом, слушать его голос — слишком сложно. Голос Алеса не лжет и не позволяет лгать, срывает покровы, будит болезненную откровенность.

Наконец он решился, по памяти набрал цифры, стал считать гудки. Алес ответил почти сразу, не позволив толком собраться с мыслями, стиснуть руку в кулак, подготовиться.

— Алло.

— Привет... — Колин не знал, что говорить дальше.

— Привет. Я рад, что ты решил позвонить сам.

— Прости, что не отвечал. Я просто...

— Я понимаю. Как ты?

— Лучше. Сейчас лучше. Миссис Каннингем тебе, наверное, все рассказывала.

— Рассказывала, но я хочу услышать это от тебя.

Дрожь прошла по телу Колина. Он поежился, несмело улыбнулся:

— Я в порядке. Хочешь — приезжай, убедись в этом сам. — Все это время, время восстановления, Колину не хватало надежности Алеса, его ровного спокойного горения, которое разгоняло по углам черные тени безумства.

— Хорошо. — Усмешка Алеса скользнула к Колину сквозь мили расстояния. — Я заеду завтра к девяти. И я узнал то, что ты просил. Лучше обсудить это у меня.

— Хорошо. Тогда до завтра?

— До завтра.

Колин с трепетом отложил телефон. Уже завтра вечером он встретится с Алесом, почувствует тепло его рук, обретет твердь под ногами, узнает правду. Нужно только пережить полную ужаса ночь и бесцветный день.

В венах пульсирует кровь, теплая, сладкая, живая. Такая живая, каким ему никогда не быть. Тонкая кожица на запястьях скрывает от него хрупкие голубые вены. Рвется, как бумага, под острыми ногтями. Кровь теплая, такая теплая. Согреет ли она его нутро? Она согрела бы, но кожа срастается, едва он подносит руку к губам. И снова ногти в плоть. Теплая кровь, острая боль. Эта кровь могла бы спасти его, вернуть жизнь, но ему никогда ее не попробовать. Поздно: тьма пришла.

То, что ты сделал, Колин, будет преследовать тебя, пока шрамы не сойдут с кожи — всегда.

Колин просыпался, дрожа, весь в холодном поту. В каждом сне, в каждом мучительном кошмаре он видел себя, в каждом истекал кровью и ни в одном не находил спасения. Он боялся встречи с новым психиатром, но надеялся на нее последней, самой сильной и бессмысленной надеждой умирающего.

Менди не взяла его с собой, но сказала, что привезет подарок. Она не могла подарить здоровый разум, а остальное его не интересовало. Все же он ждал, просто чтобы она не расстраивалась.

После ужина Менди привела Колина в его комнату, вручила большой бумажный пакет. Зашуршали упаковки. Когда-то этот звук приносил Колину радость. Он любил обновки, любил модные красивые вещи. Теперь теплые свитера с длинными рукавами — его выбор навсегда.

— Раз уж ты идешь на свидание...

— Это не свидание.

— Что ты знаешь о свиданиях, а, Колин? — Менди захихикала, завязав ему галстук-бабочку. Она считала, что с «бабочкой» Колин будет выглядеть романтичнее.

— Что на них не приглашают таких, как я, — отозвался он.

— Ты просто выглядишь бледным. Но этот свитер тебе к лицу, и под ним не видно, как ты похудел.

Он не хотел знать, как выглядит, но она все равно сказала. Сказала, что он бледен и худ, что глаза запали, а скулы чересчур остры. Наверное, она думала, что это его испугает, заставит приложить усилия, чтобы поправиться. Она не знала, что он видел несравнимо более страшные вещи, что ему стало плевать на красоту.

— Знаешь, Колин, — она положила ладони ему на плечи, уперлась лбом в подбородок, — мы с тобой далеки от красоты. У нас слишком бледные лица, слишком тонкие черты, слишком светлые глаза. Но все это неважно. Важно не как ты выглядишь снаружи, важно то, что у тебя внутри. Наверное, внутри тебя есть что-то особенное, что заставляет этого парня звать тебя на «не-свидания», несмотря на внешность.

Он приобнял ее, вдохнул сладкий запах духов, поцеловал в лоб.

— У тебя красивые волосы.

— Красивые? Я хотела перекрасить их в темный.

— Не стоит, Пух, не теряй индивидуальность.

— Как скажешь, Пятачок, — Менди усмехнулась, погладила его недавно подстриженные волосы, — как скажешь.

Алес уже ждал внизу, беседовал с миссис Каннингем. Колин не разбирал слов, но слышал тембры. Если они говорили о нем, он не хотел знать, что именно. Колин быстро надел зимнее, более теплое пальто, натянул шапку и выбрался на улицу, не дождавшись Алеса.

Холод коснулся лица, огладил ледяными пальцами шею, ветер переплел мигом замерзшие пальцы Колина со своими. Выкрашенный ночью в синий снег, искрящийся в желто-белом свете фонарей, укрывал перила, ступеньки, заборы и подоконники, окутывал ветки деревьев. Зрячие любят смотреть на снег. Колин тоже когда-то любил.

— Сейчас холодно, и снег то идет, то не идет, так что мы на такси. Ты не против? — Алес вышел, дав уличному холоду возможность вдохнуть немного домашнего тепла, положил руки на плечи Колина.

Тот покачал головой и спросил:

— Что она тебе сказала?

— Сказала, что у тебя был грипп. — Руки Алеса скользнули по плечам, отняли ладони Колина у морозного ветра и спрятали в карманы.

— Ты ведь знаешь, что это не так?

— Знаю. Я... знаю. — В голосе у него сожаление? Колин разучился отличать интонации. — Я понял все, когда узнал об этих таблетках. Ты перестал их принимать, верно?

Колин едва заметно кивнул.

— Теперь ведь все в порядке?

— Так себе. — Дома он утверждал, что все хорошо. Впрочем, там и так знали правду.

— Ладно, потом поговорим. Поехали, иначе ты, чего доброго, действительно подхватишь грипп. — Алес ободряюще погладил его по плечу и помог спуститься по скользким ступеням.

— А ты сам? Как же твоя ангина?

— Она и так всегда при мне.

Такси едва тащилось или Колин просто думал так. Ему хотелось оказаться на мотоцикле Алеса, прижаться к его надежной спине и слушать, как ветер гудит за пределами шлема, представлять ослепляющее свечение слившихся в единые полосы вывесок и окон. Он не доверял незнакомому водителю, боялся зверя, в чьем нутре оказался, но присутствие Алеса рядом развеивало страхи.

В квартире Алеса пахло уютом, травами и свежемолотым кофе. Наверное, он пил его, прежде чем уехать. Колин хотел, чтобы здесь ничего не менялось. Хоть где-то должно было быть постоянство. Если Алес стал оплотом защиты, почему бы ему не являть собой стабильность? Колину это было нужно.

Алес взял его одежду, подвел к дивану, отошел, зашуршал вещами, стал ходить, что-то делать. От этой суеты Колину становилось уютно, как не всегда бывало дома.

— Не холодно?

— Нет.

— Хочешь чего-нибудь?

— Нет. Я ужинал.

— Твоя няня сказала, что тебе нужно хорошо питаться.

— Тогда чай.

— И печенье.

— Ладно.

Алес загремел жестяными банками, чашками, зашуршал какими-то свертками. Запахло травяным чаем и выпечкой. Неужели печенье готовил он сам?

Колин прислушивался, тая улыбку. Скользил пальцами по джинсовой ткани. В одном кармане он нащупал горсть леденцов, в другом книгу в мягком переплете. Вместо закладки Алес использовал веточку тимьяна, и тонкие шершавые странички насквозь пропахли им.

— Что это за книга?

— «Колыбель для кошки», — ответил Алес, поставив на столик рядом поднос с ароматным чаем. Колин снял очки, чтобы не запотевали, и взял в руки горячую чашку.

— Хорошая книга?

— Редко какую книгу можно назвать плохой. Просто не все оказываются подходящими, — сказал Алес, отхлебнув чая.

— Эта подходящая?

— Да. Заставляет задуматься.

— О чем?

— О жизни. Хорошие книги должны заставлять задуматься о жизни.

— Значит, хорошие книги есть? Если нет плохих, то не должно быть и хороших, разве не так?

— Есть хорошие, неподходящие и плохие, написанные от дурновкусия и избытка самоуверенности, я так думаю.

Колин представлял, как он подносит чашку ко рту, обхватив ее ладонями, и его лицо окутывает полупрозрачный горячий парок. Он делает глоток, вдыхая его, и убирает влагу с губ.

— Ты много читаешь? — спросил Колин, чтобы не думать об этом.

— Последнее время не особенно.

— Почему?

— Я не могу читать, когда беспокоюсь.

— О чем ты беспокоишься?

— О тебе.

Алес ждал каких-то слов. Может, хотел, чтобы Колин поблагодарил его, или сказал, что беспокоиться не о чем, или выложил всю правду. Тот молчал, отгородившись чашкой. Большая, керамическая, она, должно быть, скрывала половину его лица. Колин отвернул голову в сторону, чтобы Алес не разглядел его усталость и досаду.

Говорить укоряющим тоном, что беспокоились, — средство манипуляции многих. Они давят на чувство вины, делают это, чтобы ты перестал доставлять неудобства им или себе, но это редко, обычно они думают о собственном комфорте.

В голосе Алеса не звучало наигранного осуждения и беспокойства. Он будто просто делился информацией, но все же ждал, что Колин на это ответит. Тот не знал, что сказать. Меньше всего на свете он хотел, чтобы Алес считал его своей проблемой.

— Не стоило, — наконец выдавил Колин, на секунду оторвавшись от чая, и взял печенье. Если рот занят едой, которую Алес предложил сам, он не сможет осудить молчание.

— Стоило. — Колин ощущал его взгляд. Этот взгляд означал, что Алес будет говорить что-то важное, и это нужно послушать. — У меня было целых три недели, чтобы собрать информацию, поговорить с разными врачами, все обдумать.

В размеренном хриплом голосе звучала озабоченная, недовольная осведомленность и задумчивость. То, что Алес узнал, его не обрадовало, и он размышлял, стоит ли говорить это Колину — вот что было в его тоне. Это будило тревожный интерес, такой, когда понимаешь, что новости будут плохими, но не можешь не спрашивать.

— И что?

— Это нейролептик. Высокая доза нейролептика. Без истории болезни никто не может сказать, можно ли его применять. Но... там много нюансов с этими нейролептиками. Насколько я понял, в сочетании с разными препаратами они действуют по-разному. Не зная, что еще ты принимаешь... принимал, нельзя сказать, как они подействуют, но... — Алес резко замолчал, отхлебнул чая, отставил чашку, громко стукнув дном о столешницу. Посидел немного, нервно царапая ногтем джинсовую ткань. Потом продолжил, и голос его звучал напряженно и сипло: — Такую большую дозу не назначают сразу. Это... это неправильно. Мне сказали, что это бессмысленно, потому что эффект дает и средняя доза, а такая высокая... Могут проявляться только побочные эффекты. И... зависит от того, что еще ты пил. Некоторые лекарства только усиливают побочные действия и... это бывает опасно...

Алес как-то тяжело, зло выдохнул, словно ему не нравилось, что приходилось это говорить. Он встал, заходил по комнате.

— Твой психиатр не мог этого не знать. Говорят, у него длительная практика, говорят, он хороший специалист... — Алес зашуршал одеждой, потом бумагой, щелкнул зажигалкой, закурил. Едко запахло сигаретным дымом. — Конечно, не известно, что там с его пациентами. Врачебная тайна, черт бы ее побрал. Но другие, его коллеги, говорят, что многовато людей получили от него направление в клинику. Лежат там годами... и... никому дела до них нет...

— К чему ты клонишь? — До этого Колин слушал, не прерывая, только хмурился все сильнее, с тревожным предчувствием беды, как ком, засевшим в груди, ожидая, каков будет вывод.

— Просто... ему ведь нет никакой выгоды, верно? Если его пациенты не вылечиваются, значит, он плохой врач. Его репутация может пострадать. Но кто обратит внимание, если это один случай на десяток? Если из десяти здоровых один останется гнить в клинике?

— Может, ему действительно нужно лечение в стационаре? — Подсознательно Колин понимал, к чему Алес ведет, но это было слишком страшно, чтобы он решился принять эту мысль, озвучить хотя бы в своей голове.

— Может, кто-то заплатил, чтобы это лечение ему понадобилось? — Голос Алеса был резок, жесток и сух. Прозвучал как контрольный выстрел в неполной нью-йоркской тишине. — Это ведь так просто. Если родственник тебе мешает, можно просто оказать финансовую поддержку специалисту, и тот щедро навыписывает рецептов на таблетки, которые превратят страдающего от депрессии человека в насквозь больную развалину. Он даже направление в стационар выпишет и будет внимательно следить за состоянием пациента за символическую доплату.

Яд в его словах жег Колина. Это было почти физически больно слышать. Правда жгла еще сильнее. Каждое правдивое слово ударяло по Колину, словно плеть, но он бережно укрывал внутри себя надежду.

— Как это касается меня? — прошептал он.

— А ты не понимаешь? — Алес смотрел на него, Колин знал. Этот взгляд сверлил дыру в его груди. — Ты ведь сам сказал, что этого врача нашла твоя сестра...

— Да, но...

—...И заплатила ему за лекарство от своей главной проблемы — от тебя.

— Это неправда! — Колин вскочил, почти выкрикнул это, не заметив, как жалко прозвучал голос. — Это не может быть правдой. Она не могла этого сделать. Да, у нас были проблемы, но теперь все хорошо и... Менди не могла... — Он так сильно ее любил, так сильно хотел оправдать. Он готов был обвинить в этом кого угодно, только не ее. — Она ведь моя сестра... — Голос осип, в горле встал ком. Колин знал правду. Всегда знал, наверное. Просто не хотел верить.

Если подумать, если вспомнить, все сходится. Ее ласковая настойчивость, когда дело касалось таблеток, ее плохо скрытая радость, когда ездили к доктору Хайду. Ее вина и дружелюбие в последнее время, попытки все искупить, наладить отношения, чтобы Колину не в чем было ее заподозрить.

Он облизнул отчего-то соленые губы, вытер щеки. Алес подошел, встал совсем рядом. В его присутствии можно было позволить себе слезы и слабость. Алес все понимал.

— Хорошо, что ты перестал их принимать. Этот синдром отмены — кошмарная вещь, но все же лучше чем то, что могло быть. — Он успокаивающе гладил тыльную сторону ладони. Его теплая крепкая рука давала поддержку, какая нужна, когда земля неожиданно ушла из-под ног. — Все будет хорошо. Расскажи своей няне. Если хочешь, я дам тебе номер доктора Флемминг. Она хороший психиатр, работает с инвалидами и...

— Хорошо. — Колин точно знал, что не пойдет к врачу, которого найдет Менди. Никогда больше. Он бы не пошел к психиатру вообще, но ему нужно было лечение. Лучше довериться Алесу. Алес никогда его не предаст.

— Хорошо.

Колин ощущал пустоту внутри, словно все его эмоции, все нервы выжгло. Вся его жизнь снова рухнула, все убеждения рассыпались едким пеплом, вера раскололась на острые куски.

Сегодня вечером Менди завязывала ему галстук, зная, что таблетки делали его психопатом. Она знала это и раньше, знала каждый день с тех пор, как связалась с доктором Хайдом. Она это придумала.

Колин не мог на нее злиться. Он знал, что заставило ее так поступить. Отчаяние. Она была в отчаянии. Он жалел ее и прощал. Неправильно, глупо прощал. Потому что, если не простить, можно стать таким же, как она.

Наступившее молчание не было неловким, хотя Алес стоял так близко, что Колин чувствовал тепло его тела. Слышал ровное дыхание. Ощущал запахи сигарет, одеколона и кофейных зерен. Алес весь — воплощенная защита, спокойствие и надежность. Ничто не могло излечить изодранную, измотавшуюся душу Колина так, как молчаливая поддержка Алеса, его ласковые прикосновения и дыхание, касающееся кожи.

Они были одного роста — Колин раньше не замечал. Он поднял глаза. Алес, наверное, смотрел в них своими — почти черными, глубокими, с искрой и каплей печали. Еще чуть ближе — и его мягкие волосы коснулись лба Колина. Они, должно быть, лежали беспорядочно, небрежно, а когда мешали, Алес убирал их широким жестом. Наверное, они тоже пахли кофе. Колину хотелось знать это и какие они на ощупь, еще — колется ли щетина у него на подбородке и мягкие ли губы. Еще меньше расстояние — можно было ощутить близость кожи, поймать выдох, скользнувший по приоткрытым губам. Алес дышал как-то прерывисто, взволнованно. Его ладони сжимали плечи Колина. Он словно бы хотел податься вперед и поцеловать, но не решался. Колин был готов.

Их выдохи слились, губы почти соприкоснулись и — Алес отшатнулся. Быстро отошел назад.

— Прости. Я... я не могу... — Сдавленный, виноватый, испуганный голос.

Колин дернулся, словно его ударили. Ударили снова. Это было до слез больно, потому что он не ожидал. Последнее, что у него осталось, — вера в Алеса, растворилось, растаяло прямо в руках. Впрочем, этот обман он выстроил сам.

— Вызови мне такси.

Пора домой. Нет смысла оставаться здесь, слушать наскоро выдуманные оправдания или горькую правду, которую Колин знал и так. Алес считал его заменой брату и никем больше. Он принял это, решив молча перетерпеть щемящую боль в груди, боль, постепенно тонущую в безразличии.

— Я могу объяснить...

— Не стоит. Я знаю и так. Просто вызови такси.

— Хорошо.

— Я подожду на улице.

Алес не спорил. Вызвал такси, подал пальто, вывел на улицу, расплатился с водителем. Он молчал, Колин — тоже. Он уехал, не попрощавшись, сделал вид, что не услышал сказанное напоследок «прости».

Теперь уже неважно, разобьется он или нет. Лучше бы разбился, пожалуй. Тогда не пришлось бы жить со всем этим, с разрушенными надеждами и глупой верой, от которой остались грязные ошметки. Он не хотел думать вообще ни о чем. В машине тихо звучала песня, и он слушал слова, почти не понимая, что они значат.

Взгляд как дорожная катастрофа —
Я не должен смотреть, но не могу отвернуться.
Тело как после ударов кнута.
Сыпь соль на мои раны, но мне не излечиться
От чувства к тебе.*

К черту песни — в них все ненастоящее. Настоящее — это пустота в груди, которая жжет легкие, заставляет глаза слезиться. Настоящее — это когда никому не нужен, когда сам по себе не ценен и ни для кого ничего не стоят твои чувства. Настоящее — когда с этим ничего не поделаешь, можно либо жить дальше, стиснув зубы, либо умереть, попытаться умереть снова.

Колин долго стоял перед домом, не думая ни о чем. Он не надел шапки, снял очки, расстегнул пальто. Холод замораживает боль — эту истину он понял давно. Щеки были мокрыми. От снежинок, да, от снежинок. Когда снег перестал таять на щеках, Колин вошел.

Дома не спали, разговаривали в гостиной. Он медленно снял пальто, оставил его в прихожей. Было тепло, и боль оттаивала. От нее так щемило в груди, что невозможно было дышать. Что-то спросили. Он не слышал слов: уши будто заложило. Что ему делать теперь? Никто не мог дать ответ. Что теперь, когда все стены рухнули? Что осталось?

*Deathbeds — Bring Me the Horizon