Ноябрь — месяц разложения. Все отсыревает и гниет. От былой красоты ничего не осталось. Черные, будто обгоревшие, ветки торчат, словно скрюченные в агонии узловатые пальцы, а оставшиеся на них листья — блеклые языки не потухшего пламени. Остальные — грязное месиво под ногами. Нет ни снежинки, чтобы прикрыть эту ржавчину на теле Нью-Йорка. Снег не пойдет чисел до двадцатых, вместо него — дождь.

«Эта влага... Пропитываешься ею, как газета на скамейке. Как земля. Как город. Пропитываешься этой грязной водой. И все, что способен дать, — вода, только еще более грязная, черная и зараженная. Ничего лучшего из меня выйти и не может».

Колин сидел на подоконнике в своей комнате, прислонившись виском к стеклу. Менди этого не любила, не любила, когда вносят обывательский хаос в ее идеальный чертежный порядок, в ее малообжитой дом — воплощенный эскиз. «Не стоило делать подоконник таким широким, если не хотела, чтобы кто-нибудь на него сел». — Он думал о чем угодно, только не об Алесе, не о том, что ему скажет.

Днем, когда звонил, думал, это важно, но потом стало все равно. Что бы ни делали таблетки, чего бы ни хотел доктор Хайд — ему было все равно. Если это принесет боль, помешательство или смерть — все равно. Он чувствовал, что безразличие течет по венам вместо крови, вместо воздуха заполняет легкие, вместо разума повелевает им.

Плевать.

Колин в который раз за вечер взял гитару. Провел ладонью по корпусу, задел струны и — ничего не почувствовал. Он больше не чувствовал ничего, словно то, что раньше отзывалось на звук, на боль в пальцах, на вибрацию, — мертво. Словно нервные окончания онемели. Осознание этого не принесло ничего. Наверное, лимит чувств на сегодня был исчерпан.

«Лучшее в апатии то, что ее наличие совершенно тебя не беспокоит».

А тебе стоило бы побеспокоиться, Колин.

«Я не слушаю голоса в голове».

Ты так боялся сойти с ума. 

«Я не слушаю голоса в голове».

Но ты слышишь их. Пора бы забить тревогу, не думаешь?

«Мне плевать на то, что говорят голоса в голове».

Будь это так, он не ощутил бы ужаса. Такого безысходного ужаса, когда понимаешь, что ситуация вышла из-под контроля и скоро ничего исправить будет уже нельзя. Когда понимаешь, что будущее теряется во мгле, а собственная жизнь утекает сквозь пальцы.

«Восемнадцать часов двадцать девять минут». — Новые часы. Все такой же гладкий мягкий голос.

Алес приедет через полчаса.

Колин все еще держал гитару в руках. Может, он больше и не откликался на ее призыв, но она была символом прошлого, последним, что от него осталось.

Он не помнил ничего из того, что написал сам, ни единого слова, ни одного аккорда. Наверное, для него это было не настолько важно или недостаточно хорошо, чтобы запомнить. Может, память стала совсем ни к черту. В его голове теперь ничего не держалось. Он вспомнил какую-то песню — ни исполнителя, ни названия, да и слова из середины. Неважно, никто этого не услышит.

Все вы говорите, что я перешел черту,
Но грустная правда в том, что я потерял рассудок.*

«Да уж. Моя грустная правда. Я безумен, и в этом нет ни капли романтики — одна грязь. Так со многими вещами. Почти со всеми, на самом деле. Люди прячут правду под слоем розовой пудры, но однажды она исчезает — и ты видишь все таким, какое оно есть. Только уже поздно. Увяз по самую шею. А люди приходят посыпать пудрой и тебя, потому что становишься частью отвратительной правды, которую надо прикрыть».

Он поглаживал кончиками пальцев струны. Какие они? Какая она вся? Он не помнил. Теперь это и не важно.

Ты видишь?
Ты видишь? Они лгут тебе, поэтому ты все время слаб.*

«Они лгут мне. Кто? Доктор Хайд? Менди? Для чего им это нужно? Зачем эти таблетки? Для чего нужно, чтобы мне становилось хуже? Алес ответит. Он поймет».

Оставь меня.
Мое сердце мертво для всего, что можно увидеть.
Ты видишь?*

«Алес увидит. Он поймет. Я могу ему доверять. Мое сердце мертво. Я сам мертв внутри, но он... Он живой, зрячий и... нормальный. Он поймет и поможет мне».

Сколько осталось до его приезда? Колин не стал узнавать время. Часы лгали. Последнее время они лгали ему все чаще. Часы протягивались в бесконечность, текли невыносимо медленно, так медленно, что можно было почувствовать, как они прохладной тенью скользят по телу. Механический голос говорил: прошло несколько минут. Пролетали сотни секунд, невидимый внешний свет обращался во тьму. Для Колина это было лишь мгновением, огненной искрой, мелькнувшей перед глазами, последней реакцией умирающих нервов. Часы лгали. Или разум лгал себе сам.

Однако Алесу можно доверить такую важную вещь, как время. Можно вложить всю галактику в его руки: там ей будет безопаснее, чем во Вселенной. Алес приедет вовремя, даже если часы — или сам Колин — скажут иное.

Он ждал, а время растягивалось. Каждая секунда как миллион световых лет. Вокруг — тьма, тьма, поглотившая весь свет. Весь его свет. И его самого. Он в центре черной дыры, эта дыра — в его груди. Поглощает материю и выплескивает шелестящую темноту, что обволакивает, скрадывает ощущения и звуки. В голове — сотни вспышек сверхновых. Взрывные волны ударяют в виски — то, что называется головной болью. Мерцание пляшет где-то в затылке и отражается перед глазами.

Это уж слишком. Он знал: он слеп. Чертовы таблетки. Эти разводы перед глазами — химические реакции в мозге. Дурная иллюзия.

Зазвонил телефон. Как раз вовремя, иначе он бы что-нибудь сделал, чтобы прекратить эту космическую фантасмагорию в своей голове.

— Привет. Спускайся. Мне зайти? — Голос Алеса. Его голос был способен разрушить любую фантасмагорию, чтобы воздвигнуть на ее месте свою, рожденную хрипотцой и низким тембром, и дрожью у Колина в пальцах. — Твоя гувернантка, миссис Каннингем, знает об этом?

— Она знает. Я выйду сам.

— Хорошо.

Колин слушал гудки: частые, звучащие в ритм пульсации в висках, ноющие, как боль в затылке. Его теперь было легко загипнотизировать. Внимание останавливалось на циклах и повторах, игнорируя остальное. Сделав над собой усилие, он отключил телефон. Надел свитер. Когда-то он был впору, а теперь повис, словно на вешалке со слишком узкими плечами. Руки скрылись в рукавах до кончиков пальцев, но и так им было не согреться, им никогда не согреться.

Менди рисовала в гостиной — он понял по шороху карандаша по бумаге. Она усмехнулась и кратко сжала его пальцы, когда Колин прошел мимо ее кресла. Миссис Каннингем улыбалась, поправляя его шарф, — он всегда знает, когда она улыбается. Они обе думали, что Колин влюблен. Он качнул головой, ответив на вопрос, который они не задали, ответив своим нечетким мыслям.

Он спускался медленно и неуверенно, держась за каменные перила. Многое изменилось с тех пор, как он так же спускался, готовый поехать с Алесом в ночь. Колин теперь не доверял своему телу, не доверял слабым трясущимся рукам и нетвердым ногам, не доверял ощущениям.

Он не услышал, как Алес подошел, вздрогнул, когда тот взял его за запястье, а потом сжал ладонь. У Алеса были теплые пальцы, а ладони — в гладких кожаных митенках.

— Куда мы поедем? К тебе? — Колин хотел знать заранее, чтобы понять, сколько времени займет дорога. Он так и не придумал, что скажет.

— Нет, в другое место. Не волнуйся, там не будет невежливых детей.

— Ладно, — он усмехнулся. Алес не убирал руку. — Туда долго ехать?

— Не очень. Минут за двадцать-тридцать доедем. Ты ведь хочешь дополнительный круг?

Колин кивнул, хотя совсем не был уверен, что хочет. Вряд ли он получит то же удовольствие от езды, что прежде, а терять время было жаль.

Он ошибся. Ноябрьский сырой ветер унес головную боль и апатию, отогнал кошмары, готовые наброситься на вновь чувствующее сознание. Шум мотора и шелест ветра, вибрация, что проходит по телу, и мерное дыхание Алеса — это вдохнуло в Колина немного жизни.

После они долго поднимались по лестницам — может, и не долго, но Колин устал считать пролеты. Мышцы давно не испытывали такого напряжения и теперь ныли. Не держи его Алес крепко под локоть, он остановился бы на второй ступени. Подъемы наверх не для того, чья жизнь скатывается вниз.

Наконец они остановились. Алес отпер скрипучую дверь и вывел Колина на продуваемую промозглыми ветрами площадку — крышу какого-то здания, должно быть. Справа тянулась невысокая сетка-рабица — Колин наткнулся на нее, оступившись. Под ногами чувствовалось зернистое покрытие.

— Где мы?

— На крыше одного здания в Адской кухне. Мой приятель жил тут когда-то. Он оставил мне ключи. — Алес провел его чуть дальше, прошелестел пленкой и помог сесть на низкую скамейку, стоящую за кирпичной стеной, которая хорошо защищала от ветра.

— Он жил на крыше?

— Ну, иногда людям приходится жить на крыше. Я звал его к себе, но он был слишком гордым, чтобы принять чью-то помощь. В любом случае, это было летом, а потом он свалил куда-то, чертов битник. — Он сел рядом и укрыл их ноги большим колючим пледом.

У Алеса интересные друзья: битник, индианка, держащая кафе с кошками. Приятели Колина были все как под копирку: богатые показушники в дорогой одежде, словно персонажи «Сплетницы». Наверное, какой сам, такие и твои друзья. Колин раньше не думал, что он — картонка с парой реплик, но, похоже, такой он и есть. Ему даже не было жаль.

Алес закурил. Потоки ветра, изредка огибавшие стену, относили в сторону Колина сигаретный дым и запах одеколона, и разобрать что есть что было невозможно. Колин просто глотал холодный отравленный воздух с тонким следом чего-то горько-сладкого и впитывал его всем своим существом.

— Что такого в этом месте? — спросил он.

— Не знаю. — Алес помолчал, выпустил облако дыма. — Тут красиво. Дома. Окна. Люди.

— Часто ты бываешь здесь? Наблюдаешь за ними...

— Мне нет до них дела. Я здесь, чтобы смотреть в себя. Ночь, знаешь, честнее дня. — Он глубоко затянулся — и новый поток подслащенной отравы устремился к Колину. Тот вдыхал, не заботясь о легких. — Без шума и фарса. Ночь показывает, какова жизнь на самом деле. Но люди ночью спят. Я иногда не сплю — смотрю, но пока не разобрался.

Если даже Алес не смог, то Колин точно никогда не разберется: он не проницателен и не так глубок. Все, что он теперь мог делать, — это смотреть в себя, но там он ничего не видел или ничего не понимал. Доктор Хайд заглянул в него и выписал лекарства. Должно быть, у него внутри гноились и кровоточили раны, которые врачи исцелить не смогли.

— О чем ты хотел поговорить? — Колин ощутил взгляд Алеса. Пронзительный темный взгляд. Таким глазам не солгать и ничего от них не утаить.

— Понимаешь, я... хожу к психиатру. — Тяжело признаваться кому-то значимому, кому-то, чье мнение важно, в том, что болен. Немногие хотят общаться с людьми, которые психически нездоровы. Впрочем, немногие так же хотят общаться с инвалидами. Алес — исключительный. — Он выписывает мне лекарства. Антидепрессанты. Но я... я не уверен, что они действуют так, как должны. Возможно, он ошибается или... Сегодня он выписал мне новые, более сильные. — Колин вытащил листок из кармана пальто, куда переложил его незаметно для Менди. Бумажка жгла его все это время, как доказательство вины — преступника.

— Можешь узнать, что это за таблетки?

— Я узнаю. — Алес забрал у него рецепт и щелкнул пуговицей, спрятав его в карман куртки. — Ты сказал об этом сестре или няне?

— Нет. Менди нашла этого доктора для меня. Я не могу сказать ей, что подозреваю его в чем-то... таком. И я не хочу, чтобы миссис Каннингем волновалась. Вся эта ситуация и так сильно беспокоит ее.

Колин знал, что она беспокоится, хотя миссис Каннингем не давала поводов так думать. Она умела держать себя в руках. Леди всегда это умеют. «Горести в конце концов проходят, а утраченное достоинство уже не вернуть», — говорила миссис Каннингем. Но иногда в ее мелодичном голосе звучала хрипотца, словно ком стоял в горле, а пальцы становились холодными и суетливыми. Иногда она носила в руках платок, чтобы незаметно, как подобает леди, касаться уголков глаз, убирая слезы. Она говорила, что люди должны видеть лишь сияние твоих бриллиантов, но никак не слез. Колин думал об этом каждый раз, когда слышал шуршание платка, и у него начинало ныть и жечь за ребрами.

— Пообещай, что расскажешь ей, если окажется, что с этими таблетками не все в порядке.

Колин повернулся в его сторону. Они могли бы встретиться взглядами, если бы у Колина был взгляд. Они могли бы общаться глазами. Глаза Колина сказали бы: «Ты же знаешь, что я никогда не скажу». Глаза Алеса бы ответили: «Знаю. Я скажу сам». Они не могли.

— Пообещай мне, Колин. — Алес протянул руку и снял его очки. Он смотрел прямо в глаза, Колин готов был поклясться. Он смотрел, и его это не пугало.

— Обещаю.

— Неправда. — Ощущение его взгляда исчезло. — Ты не расскажешь. Я прав? — Алес не стал дожидаться ответа. — Ты не осознаешь всей серьезности. Но я не позволю этому выйти из-под контроля. — Он произнес это тихо, будто самому себе, и замолчал.

Колин слабо улыбнулся, ощутив, что на сердце стало легче. Теперь кто-то, кому можно было доверять, перед кем он не чувствовал вины за само свое существование, взял немного его тягот на себя. Алес словно держал его за руку, готовый остановить полет в бездну, выдернуть из трясины, в которую Колин погрузился по самую шею, оградить маленький островок его разума от вязкого океана безумия, то и дело накатывающего на берега.

Алес был достоин безоговорочного доверия, что бы доктор Хайд ни говорил. Ноябрь рядом с ним был теплее, а ночь — безопаснее. Его свет отгонял призраков, поселившихся у Колина в голове. Страх был невозможен, когда Алес находился рядом. Колин знал: он проверял. Белый силуэт не маячил на периферии, но и не ушел окончательно.

Алес вновь закурил. Он тревожился. Колин знал вкус тревоги, даже чужой. Она никогда не остается незамеченной. Она в горечи на языке, в рваных вздохах, в нервных движениях рук. Тревога расплывается по воздуху, как масляное пятно по воде, и захлестывает каждого в зоне поражения.

— Для чего тебе это нужно? — спросил Колин, не повернув головы. Может, Алеса его глаза не пугали, но Колина пугали его взгляды.

— Что?

— Сигареты.

— Ни для чего. — Куртка заскрипела: Алес пожал плечами. — Просто дурная привычка.

— Тогда почему ты не бросишь?

— Не знаю. Дурные привычки тоже нужны. Тебе это мешает?

— Нет. — Он качнул головой. Облизнул губы, испугавшись внезапной мысли, но все же решился: — Можно мне?

— Не затягивайся слишком глубоко.

Он протянул сигарету, но не подал ее. Позволил прикоснуться к себе. Сперва провести по заиндевелому пледу, по холодной и сырой куртке, дотронуться до его теплой кожи и вынуть сигарету из пальцев. Эти прикосновения, эти ощущения были важны. Его сухая загрубевшая кожа, выдох, замерший на кончике фильтра. Выдох, к которому Колин прикоснулся языком.

Он осторожно втянул дым, не пустив его дальше рта, и выдохнул. Потом вдохнул чуть глубже. Дым обжег горло и оставил горечь на языке. Вкус, словно выпил горячего крепкого кофе без сливок и сахара. Это вкус сигареты или губ Алеса?

— Курение убивает, знаешь?

— Знаю. Неважно. — Колин затянулся еще раз, вдохнув больше, кашлянул, когда стало драть горло, и выпустил кофейно-горький дым. У Алеса все с привкусом кофе, верно?

Колин протянул ему руку с сигаретой, что едва грела замерзшие дрожащие пальцы. Алес накрыл его ладонь своей, стряхнул пепел куда-то в сторону, отпустил. В следующий миг Колин ощутил, что губы Алеса коснулись его пальцев, обхватив сигарету. На затяжку ушла пара мгновений, но Колин успел почувствовать теплоту губ, щетину на подбородке, выдох, скользнувший по ладони.

Он вздрогнул. Алес был так близко. Их колени соприкасались. Так близко, что Колин слышал его дыхание, чувствовал каждое движение. Этот странный человек, который держал ночь в своих руках — каждую ночь Колина — был так близко. Человек, чье молчание сводило с ума почти так же, как и голос. Человек, в которого было так легко влюбиться.

Влюбиться. Колени ослабли. Надо же. Он и не думал, что с ним может произойти что-то светлое, не связанное с болью и страхом. В груди щемило сладко и волнующе. Название для того, что испытывал, — немного ясности в сумбур в его голове.

Если раньше Колин считал свои чувства просто симпатией или признательностью, то теперь точно знал, что влюблен. Доктор Хайд был почти прав. Он просто перепутал причину и следствие: Колин влюбился, потому что поверил Алесу, а не наоборот. Впрочем, неважно, какие цепочки строит доктор Хайд. Ему ни к чему быть здесь, даже в мыслях.

— Так тебя не беспокоит вред курения? — Сигарета истлела, и Алес выбросил окурок в жестяную банку, скрежетнувшую о кирпичи.

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Знаешь, иногда люди говорят, но их никто не слышит. Тогда они перестают говорить и начинают действовать, — Алес произносил это, глядя на него, словно знал, о чем Колин иногда думает, что порой пытается сказать. — Вот что, как только ты почувствуешь, что никто не слышит тебя, как только решишь, что пора действовать, — позвони мне. Я услышу.

— Спасибо. 

В этот момент слова Алеса были ценны, но Колин знал, что пожалеет о них, когда останется один. Когда мозг затевал свои наркотические игры, единственным выходом было отключить его. Когда вина и ненависть к себе проламывали изнутри ребра, можно было только уничтожить все чувства. Иного выхода он не знал, а слова Алеса — еще капля в чашу его вины. Он не позвонит. Колин хотел прервать агонию. Если жизнь прервется вместе с ней, значит, таково его спасение.

Ночь достигла апогея. Наверху, за свалявшимся одеялом туч, луна светила бледно-желтым и силилась рассмотреть Нью-Йорк. У того своя подсветка: никогда не спящие окна и незатухающие вывески, до головной боли слепящие неоном, усталые фонари, скорбящие по фонарщикам, и автомобильные фары — горящие дьявольским огнем глаза диких кошек. Стало холоднее, и вновь заморосил дождь. Ветер гремел сеткой и пытался проникнуть под плед.

Когда стало совсем холодно, они ушли. Заперли скрипучую дверь, спустились по всем лестницам. Предчувствие, стылой дождевой водой собравшееся под сердцем, сорванно шептало: «Больше сюда не вернешься». Он знал это и так. Крыша неизвестного дома в Адской кухне закрылась для него навсегда.

Внизу ничто не могло защитить от ветра, и он хлестал по щекам и выбивал слезы из глаз. Очки все еще были у Алеса. Он подал шлем, задержав ладони на руках Колина.

— Почему ты никогда не носишь перчатки? — спросил он, сжав его пальцы.

— Не знаю. Зачем?

— Чтобы руки не мерзли.

— Зачем?

Впервые Алес не нашелся с ответом. Колин усмехнулся и надел шлем, высвободившись из рук Алеса. Тот постоял немного, пощелкал пуговицами-кнопками.

— Руки должны быть теплыми. Вдруг кто решит вложить в них свое сердце, — произнес он и надел Колину свои перчатки без пальцев, согретые им изнутри. — Это немного поможет.

Колин улыбнулся. Перчатки на очки — честный обмен. Алес провел по его пальцам, словно передав остатки тепла, и сел на мотоцикл. Колин опустил визор и устроился позади, обхватив Алеса за талию.

Дома все уже спали, когда он вернулся. Тем лучше, миссис Каннингем точно не учует запах сигарет. Колин снял пальто — но не перчатки — и побрел на кухню выпить воды. Опорожнив стакан наполовину, он понял: сегодня вечером он не принял лекарства.

*Отрывки из песни «Beekeeper» — Keaton Henson.