«Сегодня у меня нет настроения жить».

Колин лежал в постели. Выпростав руку из-под одеяла, грел ее в луче солнца, пробившемся через щель между шторами. Он едва перебирал пальцами, представляя, что тусклый, чуть теплый луч октябрьского солнца поддается прикосновениям и извивается, как маленькая змейка.

«Это неправильно — так думать. Даже кощунственно. Оскорбительно по отношению к тем, кто мертв или почти мертв. У большинства из них настроение было бы. И не только настроение. Еще мечты, цели и улыбки».

Пальцы перестали чувствовать тепло: луч погас, или передвинулся, или растратил весь свой жар. Колин спрятал руку, испытав странное удовлетворение. Октябрьскому солнцу не полагалось греть.

«Ну, да мне все равно. Какая разница, что думали бы или делали другие? Я — не они. У меня нет настроения жить».

Но это было неважно. Остальные жили, и у них было настроение. Колин должен был подстроиться: встать, умыться, натянуть одежду на тело и улыбку на губы и никому никогда и ни при каких обстоятельствах не говорить, о чем он думал. Иначе эти слова обязательно дошли бы до доктора Хайда и вернулись к Колину новым рецептом на лекарства, если не чем похуже.

Миссис Каннингем поднималась по лестнице. Колин, скорбно поджав губы, подумал, что вот она, плата за утрату зрения — умение по звуку шагов определять человека. Это хорошая способность, как обостренный слух и обоняние, но зрение, зрение, даже посредственное, лучше.

— Сегодня солнечно, — сказала миссис Каннингем, войдя и прикрыв за собой дверь.

Колин дернул сухими губами, будто его это порадовало. Ради няни он вообразил этот день: солнце пробивается через белесые облака, которые утратили могущество, но скоро наберутся его вновь; листья рдеют на ветках и в переливающихся радугой лужах; ветер, свежий и пряный, относит в сторону дым из труб и треплет волосы; лица прохожих, довольных кратким торжеством солнца, и тех, кто огорчен необходимостью нести зонт, и тех, кто уверен, что он еще пригодится.

Погода играла с Колином злую шутку. Когда его переполняло счастье и хотелось улыбаться и обнимать первых встречных, небеса хмурились и извергали потоки холодной воды, а резкий ветер сдувал улыбку с губ. Когда Колин чувствовал себя выхолощенным, и было трудно двигаться, говорить и думать, светило солнце, и ветерок ласковым прикосновением ободрял прохожих — всех, кроме Колина, конечно.

И все же Колин поднялся, как бы трудно ему ни было. Выполнил утренние дела, приложив, правда, больше усилий, чем обычно. Спустился вниз так медленно, словно к каждой ноге привязали по сотне фунтов. Сел за стол и обнаружил, что не уронить голову на грудь ему необычайно сложно. Он жевал, изо всех сил делая вид, что в порядке.

За столом сгустилось напряжение, как в воздухе перед грозой. Каждый звук был резким, каждый вдох — тяжелым. Колин слышал, что Менди жует старательнее обычного, а вилка миссис Каннингем чересчур решительно позвякивает по тарелке. Между ними словно натянулась упругая нить, и с каждой секундой натяжение становилось сильнее. Если не начать разговор, нить лопнет и хлестнет по обеим.

— Как провела выходные, Аманда? — Голос миссис Каннингем звучал так спокойно, что и не знакомый с ее манерами человек заподозрил бы неладное. Ее воспитанники знали этот тон и что за ним следует.

Колин услышал, что каблук Менди стукнул по полу, и зашуршала одежда — она выпрямилась и приготовилась держать ответ.

— Хорошо, мэм, — кротко произнесла Менди.

Колин не раз видел, как сестра получает выговоры, и легко представил ее смиренно опущенную голову и сложенные на коленях руки.

— Я рада это слышать. — Каждое слово миссис Каннингем выговаривала четко, веско и с образцовым британским акцентом. — Ты уже взрослая женщина, Аманда, и я осознаю, что не в праве тебя отчитывать. К сожалению, мне приходится это делать. Ты понимаешь почему?

Колин и Менди хорошо знали этот вопрос, произносимый самым проницательным тоном. После каждой шалости миссис Каннингем задавала его и ждала исчерпывающего ответа. И, отвечая, дети успевали ощутить вину и раскаяться.

— Потому что я нарушила покой соседей и навела беспорядок в доме?.. — Наверное, Менди не совсем понимала, что именно сделала не так, и Колин, если быть честным, тоже.

— Нет, Аманда, дело не в этом. — Миссис Каннингем покачала головой. Она огорчалась, когда воспитанники не понимали своей вины. — Ты хозяйка в этом доме, и тебе решать, устраивать вечеринки или нет. Беспорядок ты способна устранить, как и извиниться перед соседями. Беда в том, что ты не понимаешь или отказываешься понимать, что несешь ответственность не только за себя и свое имущество.

Менди фыркнула и шумно откинулась на спинку стула, скрестив руки на груди. Миссис Каннингем, не обратив на это внимания, продолжила:

— Тебе придется заботиться о брате, хочешь ты этого или нет. Впредь я хочу, чтобы ты предупреждала меня, прежде чем соберешься устроить очередную вечеринку.

— Я думаю, он прекрасно заботится о себе сам! — Менди вскочила. Стул со скрежетом оцарапал пол. — Спросите, где он был той ночью.

— Уверена, Колин как раз собирался мне об этом рассказать.

Колин поспешно закивал, почувствовав, что гнев миссис Каннингем сменил вектор.

— Отлично. Пусть расскажет, — бросила Менди и поднялась наверх, прогрохотав каблуками.

Колин почувствовал взгляд няни. Взгляд, который обычно пробуждал в нем искреннее раскаяние. Обычно, но не сейчас. Возможно, потому, что Колин не видел морщинок, собравшихся у прищуренных ясных глаз и поджатых губ. Не видел и седеющих прядей в аккуратной высокой прическе, которые, ему казалось, появлялись после их с Менди проказ.

Миссис Каннингем молчала, поэтому Колин заговорил сам.

— Я был с другом. У него дома. Он приехал по моей просьбе, — он говорил и чувствовал, что лицо заливает жаром, словно он признавался в чем-то постыдном.

— Я думала, ты не общаешься ни с кем из своих друзей.

— Это новый друг. Мы недавно познакомились. Его зовут Алес. Он бариста. Еще он отлично готовит и много читает, — Колин поспешно выдавал все, что знал об Алесе, словно пытаясь зарекомендовать его в глазах няни. — У него студия в Нолите. И он ездит на мотоцикле, но очень аккуратен. И еще...

— Погоди, Колин, — остановила миссис Каннингем, положив ладонь на его руку, — ты знаешь, сколько твоему другу лет? Или его фамилию?

Колин покачал головой.

— Тогда как ты можешь быть в нем уверен?

— Я просто чувствую.

— В восемнадцать все считают себя мудрецами и прозорливцами, но умение разбираться в людях приходит только с опытом. Ты не можешь знать настоящих намерений своего друга.

Колин ощутил, что слова миссис Каннингем пробили брешь в его уверенности. Он не знал, но чувствовал, что Алес искренен. Или может, ему хотелось, чтобы так было.

— Так поговорите с ним, когда он приедет сегодня. Уверен, вы поймете, что он хороший.

— И когда ты собирался сказать мне, что он приедет?

— Сейчас?.. — Колин неловко улыбнулся и услышал, что миссис Каннингем усмехнулась.

— Во сколько он будет?

— К часу, — ответил Колин, вспомнив, что Алес позвонил вчера и уточнил время.

— Что ж, ладно.

Миссис Каннингем встала. Зашуршал накрахмаленный передник. Зазвенела посуда и загудела посудомоечная машина. Колин вслушивался в эти привычные звуки, вдыхал еще не успевший улетучиться запах оладий и теплого молока. Он и не заметил, как появилось настроение жить. Только внутри нарастало давящее тревожное чувство, мрачное ожидание. Сейчас миссис Каннингем поставит стакан воды и положит лекарства. Снова во рту появится горький привкус, а потом на едва взбодрившееся тело и воспрявший дух навалится болезненная слабость и апатия.

«А что, если не пить таблетки?»

Колин вздрогнул, ужаснувшись этой мысли, появившейся так внезапно, словно кто-то подбросил ее в мозг. Не выпить таблетки. Ужасная, неправильная, но такая соблазнительная идея.

Колин поспешно проглотил лекарства, чтобы не задуматься над этими опасными словами, и выпил воду, словно бы желая скрыть их под толщей жидкости.

Он кивнул миссис Каннингем и стал подниматься наверх, ощущая, что настроение опускается вниз. Для этого, казалось, не было причин. Скорее, стоило порадоваться, что дьявольский голосок, с детства подбивающий на авантюры, побежден. И все же Колин чувствовал себя проигравшим.

У него отнимали волю.

Каждая принятая таблетка, каждый разговор с доктором Хайдом — гвоздь в крышку гроба. Но в этом гробу не жизнь Колина, а разум. Он это осознавал.

Оковы уже надеты. Невидимые, но прочные.

«Таблетки разрушают меня. Убивают мой мозг, — говорил Колин и тут же опровергал себя: — Нет, это бред. Это паранойя. Я психически не здоров. У меня депрессия. Я вижу угрозу там, где ее нет. — Он и не замечал, что повторяет слова доктора Хайда, которые тот часто произносил, ничуть не меняя интонацию. — Доктор Хайд — отличный психолог. Он помогает мне. Без него было бы намного хуже. Я должен быть благодарен». — Слова Менди. Она говорила их самым назидательным тоном, на какой только была способна. Колин не смел усомниться, стыдясь самих мыслей об этом.

«Надо уснуть, — прошептал он, свернувшись на кровати. — Чем скорее усну, тем скорее встречусь с Алесом. И не будет никаких странных мыслей, и не будет тревоги».

Он засыпал долго и мучительно, то погружаясь в нервный поверхностный сон, то выныривая из него. Колин ощущал себя тонущим в глубоком колодце, который из последних сил борется с холодной водой, что заполняет тело и рвет легкие. Он борется, но, сдавшись, чувствует облегчение. Тело не сопротивляется, и над головой смыкаются черные воды. Сознание гаснет.

Засыпая, Колин думал, что тонет, а когда проснулся, ему показалось, будто его достали из того колодца и стали выбивать воду изнутри.

Он не позволил себе долго лежать и чувствовать все, что преследовало его: боль, страх и тревогу. Он вспомнил об Алесе и сказал себе, что тому не следует видеть его сонным, с засохшей слюной на щеке, всклокоченными волосами и в мятой одежде. Он заставил себя подняться и пойти в ванную и плескал ледяную воду в лицо, пока руки не онемели.

После этого Колин почувствовал себя бодрее. Он переоделся и впервые после случившегося надел галстук-бабочку. Он не надевал его даже в тот единственный раз, когда относил цветы на могилы родителей. Колин и вовсе хотел оставить галстуки дома: они были символом прошлого, в котором он стремился хорошо выглядеть. Но миссис Каннингем взяла все: галстуки, ремни, часы, коллекцию солнечных очков. Колин тогда спросил у нее: «Зачем? Какая теперь разница, как я выгляжу?» Она строго ответила: «Во-первых, мистер Андервуд, то, что вы не видите себя, не означает, что и другие вас не видят. Во-вторых, до тех пор пока у вас есть силы заботиться о своем внешнем виде, вы сумеете позаботиться и о внутреннем». Сейчас Колин был благодарен за это.

Собравшись спуститься вниз, чтобы дождаться Алеса там, Колин не взял плеер, но положил в карман чековую книжку.

Присаживаясь на диванчик в гостиной, Колин всегда испытывал неловкость. Еще бы, ведь приходилось думать, как бы ненароком не испачкать атласную обивку, не помять скопище маленьких подушечек, не задеть аккуратно вышитые цветочки. Менди обожала этот диван. Она обожала и хрустальную люстру, и тонкие фарфоровые вазы, и ковер, стоивший баснословных денег и привезенный чуть ли не из другой вселенной. Чтобы вдруг чего не испортить, Колин ходил строго по одному пути, считая шаги и повороты, и крепко прижимал руки к себе. Он удивился бы, что Менди устраивает здесь разгульные вечеринки, но знал, что сестра заранее все убирает: скатывает ковры, прячет фарфор в запирающиеся комоды, а на мебель надевает чехлы.

«И к чему все это? — размышлял Колин, пряча телефон в карман после звонка Алеса. Тот сказал, что скоро будет. — Ходить по собственному дому на цыпочках, не сметь дышать в сторону хрупкой статуэтки, затирать тряпочкой отпечаток пальца на зеркале? — Колин с улыбкой вспомнил, сколько разбил ваз, опрокинул цветочных горшков и пролил сока. Миссис Каннингем гордилась аккуратностью своих подопечных, но в пример приводила только Менди: Колин был таким неуклюжим, что его считали неряхой. — Дом должен быть уютным, чтобы в нем можно было выдохнуть и расслабиться: закинуть ноги на столик, если хочется, оставить кружок от чашки кофе на подушке, забыть открытую книгу на диване. А когда дом похож на музей, невольно становишься в нем посетителем, а не хозяином».

Кто-то трижды постучал дверным молотком. «Алес, конечно», — подумал Колин, кто бы еще воспользовался молотком, если есть звонок. Миссис Каннингем поспешила открыть, прежде чем Колин выйдет на скользкий мрамор. Но он и не вышел, остановился так, что носки ботинок коснулись мраморных плит прихожей, а пятки остались на ковре гостиной.

Колин слушал хриплый голос Алеса, когда тот здоровался с миссис Каннингем, скрип куртки, звук шагов. Кажется, Алес поприветствовал и его тоже, но Колин ничего не сказал. Он словно оцепенел и пришел в себя, только когда няня дернула его за рукав. Тогда он вернулся на диван.

Когда миссис Каннингем заговорила, Колин подумал, что стоило предупредить Алеса, но теперь уже было поздно.

— Мистер...

— Моретти, — подсказал Алес. — Алессандро.

— Мистер Моретти, надеюсь, вы понимаете, что для меня важно знать, с кем общается Колин. — Тот закатил глаза, но за очками никому не было этого видно. — Он все еще является моим воспитанником, и теперь я несу за него даже большую ответственность. Вы ведь понимаете?

Колину не нужно было видеть миссис Каннингем, чтобы сказать, что она сидит, выпрямив спину и сложив на коленях руки, и проницательно смотрит на Алеса из-под очков-половинок. Этот взгляд мог вывести на чистую воду завзятого лгуна и заставить нервничать опытного игрока в покер. Не действовал он только на того, кому было нечего скрывать.

— Конечно, я понимаю. — Алес был спокоен и вежлив. — Я хочу помочь Колину.

— Почему?

Алес не мог сказать «потому что могу», и он это знал. Не мог он рассказать и о брате. Это была тема для ночной откровенности, но не для повседневной болтовни. Алес помолчал немного, подбирая слова. Миссис Каннингем и Колин неподвижно ждали.

— У меня есть опыт общения с незрячими. Я знаю алфавит Брайля. Его знают все в моей семье. — Алес сделал паузу. Колин знал настоящую причину и представлял, каких усилий стоит Алесу это спокойствие. — И я думаю, нам обоим нужна эта дружба.

Колин кивнул, повернувшись в сторону Алеса. Он знал, что тот смотрит на него. Смотрит своими темными, как кофе итальянской обжарки, глазами. Колин почувствовал, что по коже побежали мурашки.

— Что ж, хорошо. — Миссис Каннингем смягчилась. Кто-то другой, возможно, не удовлетворился бы этим, но она никогда не устраивала допросов с пристрастием. — Я все же думаю, что Колин достаточно благоразумен, чтобы найти хорошего друга. Спрошу лишь, сколько вам лет?

— Мне двадцать три, мэм.

Она, должно быть, кивнула и поднялась.

— Вверяю вам дальнейшую заботу о Колине. Только не вздумайте научить его курить.

— Ни в коем случае.

— Тогда всего хорошего, — сказала она и ушла наверх.

Миссис Каннингем никогда не позорила воспитанников перед друзьями просьбами надеть шапку и взять носовой платок.

После ее ухода в гостиной повисло молчание. Колин не мог долго терпеть взгляд Алеса: он вселял смущение. Колин не мог выносить тишину между ними: он не понимал того, что в ней звучало.

Колин заговорил первым:

— Мне казалось, ты старше.

— Почему?

— Из-за голоса.

Алес усмехнулся, и Колин вздрогнул.

— Чтобы охрипнуть от сигарет, надо курить лет десять, не меньше. У меня просто была ангина.

— Больше никому этого не говори.

— Почему?

— Разрушает романтику.

— Ладно.

Тишина вновь начала сгущаться, но Колин встал и направился к шкафу. «Поехали, пока она не передумала», — сказал он. Алес молча пошел следом. Колину хотелось, чтобы он заговорил. Колин любил болтливых: с ними можно молчать, но с Алесом ему самому приходилось говорить.

«Наверное, своим молчанием он говорит больше, чем другие словами. Просто я пока не научился его понимать», — подумал Колин, завязав шарф.

Стоило ступить на дорожку, идущую вдоль домов, как звуки, запахи и ощущения нахлынули на него. Терпко пахло прелой листвой. Только за этот запах стоило любить осень. Пахло бензином, чьим-то шоколадным пирогом и цветами, что несла проходящая мимо девушка — ее каблуки звонко стучали по асфальту. Проехала и остановилась невдалеке машина. Где-то прогудел клаксон. Поднялся ветер, зашуршал листвой, потрепал волосы, запутался в вязаном шарфе, коснулся рук и опустил лист на плечо.

— Какого он цвета? — спросил Колин, сняв кленовый лист, подаренный ветром.

— Желтый у основания, в середине красный, а по краям зеленый. — Щурился ли Алес, когда рассматривал что-то?

Колин улыбнулся и спрятал лист в карман. Потом взял у Алеса шлем, но прежде чем надеть его, поинтересовался, куда они поедут. Алес усмехнулся и вместо ответа спросил, любит ли Колин кошек. Конечно, Колин любил кошек. Алес сказал, что в таком случае он останется доволен.

Колину нравилось мчаться по Манхэттену на мотоцикле. Прятаться за спиной у Алеса от ветра, ловить обрывки голосов, гудков и шума. Чувствовать гладкость куртки под сомкнутыми в замок пальцами, ощущать вибрацию и трепет в груди.
И вновь все кончилось слишком быстро, а Колину хотелось, чтобы не кончалось никогда. Он, недовольно нахмурившись, слез с мотоцикла, отдал шлем, потоптался, разминая ноги. Когда Алес наконец взял его под руку, сказав, что надо немного пройти, Колин поинтересовался, в каком они районе.

— Это Мясоразделочный, — ответил Алес, а потом сказал: — Твоя сестра живет в Гринвиче. Кем она работает?

— Она дизайнер. Дизайнер интерьеров. Мама говорила, что ее работы — полная безвкусица, но я так не думаю.

Колин замолчал. Ему впервые пришла в голову мысль, что слова матери были несправедливы, а сам он должен был поддержать сестру. Еще одна причина для Менди не общаться с семьей.

Алес ничего не сказал. «Будь я хоть на половину таким, как он, Менди не возненавидела бы меня», — подумал Колин.

Прозвенел дверной колокольчик, и Колин поспешно спрятал эти мысли. Не время думать, что было бы, будь он другим.

В помещении было тепло. Пахло выпечкой, деревом и пледами. Колин решил было, что это кафе, но услышал мяуканье кошки.

— Что это за место?

— Кафе.

— Но здесь кошка.

— Верно, — невозмутимо ответил Алес и, повесив одежду на вешалку, повел Колина вглубь, направляя каждый его шаг. — Здесь живет шесть кошек, пять котов и три котенка, но эта цифра могла измениться с тех пор, как я был тут последний раз.

— Здесь живет четырнадцать кошачьих? — переспросил Колин, шумно принюхиваясь.

— А чему ты удивляешься? Кошки — умные существа. Они чистоплотны, не гадят там, где едят, способны выхаживать чужое потомство и хорошо относятся к людям.

— Большинство из них, — сказала женщина, стоящая за стойкой, около которой остановился Алес. — Это место помогает кошкам, которые не доверяют людям, привыкнуть к ним, — пояснила она и представилась: — Меня зовут Диана.

— Колин.

Алес взял его за руку и соединил в рукопожатие с ладонью Дианы. Если она и удивилась, то не подала виду. Колин смутился, представив, как невежливо это выглядело со стороны. Алес сказал, что сам все объяснит, и повел Колина дальше.

— Диана — моя подруга. Когда она решила открыть «котокафе», я поддержал ее идею. Мы берем брошенных кошек и тех, которых собираются усыпить. Здесь есть постоянные жильцы, которые помогают новичкам адаптироваться, прежде чем найдутся новые хозяева для них. Люди приходят сюда, чтобы провести время с котами. Так они друг другу помогают. Знаешь, говорят, мурлыканье кошки — лучшее лекарство от депрессии.

«Жаль, что доктор Хайд выписывает мне от депрессии таблетки, а не мурлыканье, — подумал Колин. — Возможно, я был бы уже здоров».

Алес подвел Колина к диванчику. Коснувшись сидения, тот ощутил мягкий, но колючий плед под ладонями. Полузабытое чувство, что он испытал прошлой ночью у Алеса дома, нахлынуло снова: домашний уют. За окном ветер срывал с прохожих шляпы, автомобили с шумом стирали колеса об асфальт, а в кафе было тепло и тихо. Пахло кофе и пирогом, изредка подавала голос то одна, то другая кошка. В кафе был кто-то еще — Колин слышал голоса, но не придавал этому значения.

В своем воображении он рисовал это помещение: обитые деревом стены, клетчатые пледы, столики с белыми скатертями, полосатые ковры на темном паркете — уютная обстановка в стиле кантри. И, конечно, кошки. Кошки умывались на полу, сладко посапывали на спинке диванчика, смотрели в окно со стульев у столиков, лениво мурлыкали в кошачьем домике. Колин представлял, что даже на стенах висели портреты кошек.

Колин повел ладонями по пледу. Слева он наткнулся на руку Алеса. Тот не отдернул пальцы, как обычно делают люди, когда до них дотрагиваются. Справа Колин нащупал что-то теплое и шерстяное.

— Алес, это кошка? — спросил он с детским восторгом, какого давно не испытывал.

— Кошка. Ее зовут Жозефина.

«Жозефина», — одними губами повторил Колин. Он гладил длинную шелковистую шерсть, касался усов и кисточек на ушках и чувствовал, как вибрирует ее грудь и как влажный нос тычется в его ладонь.

— Какого она цвета? — Он улыбался, поглаживая упитанный животик кошки, что млела под его ласками.

— Она рыжая! — воскликнул какой-то мальчишка и разбил установившееся в душе Колина спокойствие. — Ты что, слепой?

Колин словно окаменел внутри. Двигаясь так медленно, как могут только каменные люди, он убрал руку, повернул голову в сторону мальчишки и снял очки. Тот издал сдавленный испуганный звук. Колин вздрогнул, ужаснулся, что глаза его побелели, и поспешно отвернулся к Алесу. Дрожащей рукой нацепил очки.

— Извините. — Должно быть, подошла мать мальчика. Голос ее звенел от стыда и гнева. — Простите его, пожалуйста. Он еще не соображает, что говорит.

Колин тяжело сглотнул вставший в горле ком. Хотел, но не смог сказать, что все нормально, и в поисках поддержки вновь взял за руку Алеса.

— Ничего. Ничего страшного, — сказал тот, ободряюще погладив тыльную сторону ладони Колина большим пальцем. Колин не был уверен, что эти слова предназначены женщине с сыном. — Пойдем за столик.

Алес помог встать и подвел к стулу, аккуратно придерживая Колина за плечо. Тот молчал. Нужно было подлатать стену на границе между спокойным уравновешенным поведением и новым витком психического расстройства. Вместо кирпичиков Колин использовал накопленные моменты радости, а на скрепляющий раствор пустил всю любовь, что только была в сердце.

Колин слышал, что приходила Диана. Еще раз извинилась за посетителей, пообещала принести пирог. Потом ушла. Алес ничего не говорил и, наверное, даже не смотрел на Колина, но по-прежнему держал за руку и этим помогал чинить стену.

— Знаешь, — заговорил Колин, когда понял, что сможет это сделать, — иногда я думаю, что лучше бы оглох или онемел. Так было бы легче.

— Не было бы, — произнес Алес и убрал руку. Колин представил, что он соединил пальцы и положил на них подбородок. — Своя ноша всегда кажется тяжелее.

— Я думаю, не видеть хуже, чем не слышать, или не говорить, или не ходить. Мне становится невыносимо грустно, когда я в очередной раз понимаю, что никакое чудо не произойдет. Я никогда не увижу себя, небо, листья или что угодно еще. А ведь на свете столько мест, где я не был, и сколько вещей, которых не видел. — Колин покачал головой, почувствовав во рту горький привкус сожаления.

— Не думаю, что это сопоставимые вещи. Разве легче тому, кто никогда не услышит музыку, шум дождя или голоса любимых? Или тому, кто не может выдавить из себя ни звука? А каково человеку, который больше не ощутит землю под ногами, не почувствует силу в мышцах? Нельзя сравнивать страдания. Они всегда исчерпывающи.

Голос Алеса был ровным и размеренным. Колину было бы куда легче, источай он сарказм. Так, по крайней мере, в этих словах не было бы столько мудрости, и Колин не устыдился бы до теплоты на щеках.

Конечно, Алес был прав. Однако эгоистичное начало внутри писклявым голоском утверждало, что он-то, Колин, таких страданий не заслужил, он имеет право жалеть себя. Колин стыдился этих мыслей вдвойне.

— Я раньше гордился своим зрением. Оно было отличным, хотя я много читал. Мои сверстники уже носили линзы, а мне это было не нужно. И знаешь, что я думал? Такого не произойдет со мной. Я о многом так думал. И теперь за это поплатился.

— Ты не думал вступить в группу поддержки?

Колин не успел ответить. Диана принесла пирог и две большие керамические чашки ароматного кофе, одну из которых Колин тут же обнял ладонями. Когда Диана ушла, он ответил:

— Я думал. Но не уверен, что смогу ходить туда. Я не сумею слушать о чужих трудностях и рассказывать о своих. Точнее, сумею, но это не принесет должного эффекта.

— Почему?

— Я не испытываю облегчения, когда рассказываю о своих проблемах. Они ведь никуда не исчезают. Просто кто-то об этом узнает. Но все чувства остаются при мне. Становится даже хуже: они облекаются словами, которые потом звучат у меня в ушах. — Говорить об этом с Алесом было куда легче, чем с доктором Хайдом. Алес слушал. Не пытался советовать или анализировать. Просто слушал. — Кроме того, я не умею отпускать чужие проблемы. Я накапливаю их в себе, и они становятся моими тоже.

— Ты думаешь, справишься сам? — Колин представил, что Алес, спросив это, приподнял бровь.

— У меня есть психолог и сестра... — Алес фыркнул, но Колин не остановился, — ...и миссис Каннингем, и... ты.

На мгновение Алес застыл. Ложка перестала помешивать кофе, и даже дыхания не было слышно. Потом он отмер и глухо подтвердил:

— Конечно.

Колин не понял, что сказал не так. Ведь Алес сам предлагал помощь и дружбу. Может, он имел в виду что-то другое, что-то менее... близкое?

— Прости. Я превратил тебя в эмоциональный унитаз. — Колин покачал головой, сделал несколько глотков кофе, в который забыл положить сахар, и подумал, что это теперь подходящий вкус. — Я утомил тебя своей болтовней.

— Нет, ничуть. — Алес тоже отпил кофе, и его голос стал прежним. — Я ценю твое доверие. И я даже рад, что тебе есть, что сказать, потому что сам я привык молчать. Иначе болит горло. Таковы уж последствия ангины, — он усмехнулся. — Дело в том, что у меня нет близких друзей. Я не привык к такому общению.

Колин молча прихлебывал кофе, вертя в пальцах скомканную салфетку. Он чувствовал, что Алес смотрит на него, чего-то ожидая. Так и не дождавшись ответа, Алес заговорил сам:

— Думаешь, я одиночка?

— Думаю, ты умный, — сказал Колин, отставив чашку. — Я считал, что у меня хорошие друзья, и ошибся. Выходит, был глупцом. А ты — умный, раз понимаешь, что истинных и верных друзей не бывает.

— Я не сказал, что их не бывает. Я сказал, что у меня их нет.

— И все же ты не обманываешься.

— Я остерегаюсь близкой дружбы, чтобы не нарушить своего спокойствия. И это ничем не лучше. — Алес тяжело вздохнул.

Колин подумал, что он чувствительнее, чем кажется. Краем сознания он коснулся мысли, что у Алеса есть какая-то трагедия, которая делает его таким, но не стал углубляться в нее.

У Колина было много мыслей, которые он боялся впускать в мозг — он хранил их в темноте, среди неловких воспоминаний и чувств, испытывать которые вновь было слишком больно. Там же, в пустоте, что не была абсолютной, в бархатном сумраке сознания нарастало нечто, чего Колин боялся. Изредка оно покидало свое укрытие и касалось рассудка липкими пальцами, насылая беспричинный страх и тревогу, манипулируя чувствами, пряча то, что он хотел помнить, и вытаскивая на свет что хотел забыть. Наверное, таково безумие.

Колин старался не дать мозгу ни одного свободного мгновения: он говорил, думал, вспоминал, мысленно проигрывал любимые песни. Только бы безумие не проснулось.

Они съели ягодный пирог вместо ланча и выпили по две чашки кофе. Гладили кошек, мурлычущих на разные лады. Колин отметил, что у каждой кошки свой характер. Рыжая Жозефина была стара, ленива и добродушна. Она мурлыкала, когда ее касались, и засыпала, стоило убрать руку. Упитанный серый кот Эрнест, получивший кличку за любовь к мягким томикам Хемингуэя, был на удивление надменен. Должно быть, он царствовал в этом кошачьем королевстве. Колин не пришелся ко двору: его не удостоили и легкого касания хвоста. Молоденькая кошка по кличке Носик была любопытна без меры и постоянно с вопросительным мяуканьем запрыгивала к Колину на колени, пока ее не позвали обедать.

Колин слушал рассказ Алеса и позже присоединившейся Дианы и сожалел, что у него не было даже рыбок.

Алес рассказал, что отец Дианы — чистокровный индеец — покинул резервацию и устроился работать в мясную лавку, которую после унаследовал от бездетного хозяина. Работая в лавке, он кормил кошек, которые целыми семьями ходили к нему за угощением. Диана добавила, что кошка ее матери тоже повадилась подкармливаться у мясника, и это стало поводом для знакомства. Однако чем меньше становилось скотобоен, тем хуже шли дела в лавке. Вскоре отцу Дианы пришлось закрыть ее. Спустя время Диана с помощью Алеса сделала ремонт и открыла кафе.

Колин наслаждался уютом, впитывая в себя запахи и звуки. Подключил все воображение, чтобы представить широкоскулую Диану и ее кошачьих друзей. Он спохватился, только когда часы пробили пять. Нужно было возвращаться: миссис Каннингем терпеть не могла, когда опаздывали к ужину.

— Сколько я вам должен? — спросил Колин, сняв Жозефину с колен.

— Нисколько. Я не возьму с вас денег. — Диана истово замотала головой, и до Колина долетел запах корицы и яблок.

— Я выпишу вам чек. И не спорьте. Это для животных. — Колин постарался говорить как можно более настойчиво, как его отец, когда убеждал присяжных в невиновности клиента.

Колин вытащил чековую книжку и быстро выписал чек, пока мозг не осознал, что картинка не поступает, и не засомневался. Колин давно понял, что подобные дела нужно делать рефлекторно. А этот рефлекс у него был отлично отработан.

Колин любил выписывать чеки. С тех пор как отец открыл им с Менди счета в банке, Колин почти не носил наличных. Менди была экономной: она не тратила больше, чем нужно, и у нее много оставалось. Колин не считал своих расходов, деньги утекали у него быстрее, чем появлялись бы, не переводи отец ему дополнительно. Менди на это обижалась. Еще одна причина уехать из дома.

Если бы она только знала, на что Колин тратил карманные. Он покупал десяток книг в обанкротившейся книжной лавке. Выписывал чек на пару сотен долларов бездомному или платил официантке с грустными глазами трехмесячное жалование, жертвовал приюту для животных или в фонд помощи больным раком. Об этом знали только отец и миссис Каннингем. Другие бы не поняли. Особенно мать.

Колин протянул Диане чек. Она долго молча его изучала, потом передала Алесу, когда он прочел и отдал, сказала:

— Это в несколько раз больше, чем нужно.

— Ну, я ведь не вижу, что пишу, — улыбнулся Колин и встал, пока Диана не попыталась вернуть чек. — Наверное, нам надо торопиться.

Алес, усмехнувшись, встал, помог Колину пройти до выхода и подал пальто. Попрощавшись с Дианой, они вышли и направились к мотоциклу. Пройдя немного, Алес сказал:

— Ты не из бережливых, верно?

— Возможно. Меня учили быть щедрым.

— Сейчас я понимаю, почему твоя гувернантка беспокоилась. Ты — находка для мошенника: доверчивый и неосторожный. — В голосе Алеса слышалась укоризна и вместе с тем одобрение.

— Я не сделал ничего необычного. Я и раньше так поступал. И знаешь, что говорил отец?

— Что?

— Тебе не потратить больше, чем я заработаю, только если ты, конечно, не вознамеришься преподнести бездомному «Феррари». И он был прав.

Алес больше ничего не сказал. Может, понял, что ему не тягаться с авторитетом отца, или задумался над его словами, или отвлекся на другую мысль.

Колин был рад этому молчанию и после — мерному рокоту мотоцикла. Он сортировал и раскладывал по полочкам впечатления. Еще — постарался вспомнить, почему у них не было животных. «Ах да, у мамы была аллергия на мех. Кроме того, что на шубе, конечно, — припоминал Колин. — И она не любила птиц. И рыбок тоже не любила». Это были грустные воспоминания, и Колин отложил их. Мысленно он вновь вернулся в кафе и стал гладить Жозефину.

— Может, поужинаешь с нами? — предложил Колин, когда мотоцикл остановился.

— Не сегодня, извини. Завтра мне на работу, а я хочу заполнить бланки заказов сегодня. — Сожаление Алеса было неискренним. Наверное, ему было неловко, или он устал.

— Ладно. Тогда в другой раз, да? — Колин чувствовал, что краснеет от собственных слов. Точнее, от мольбы, что в них звучала.

— Да, конечно. Созвонимся.

Еще одно неловкое, скомканное прощание. Колин ненавидел прощаться. «Как один миг может испортить впечатление от целого дня? — думал он, снимая в прихожей пальто. — Глупо. Неправильно и глупо. Не нужно было этого говорить. Конечно, ему было бы неудобно».

Миссис Каннингем отправила мыть руки. После Колин сел ужинать, хотя был под завязку набит сожалением и кофе с ягодным пирогом.