— Он похож на человека. На человеческую тень, ставшую белой. Он пропадает редко, лишь в особые моменты, когда кто-то рядом… Тогда он надо мной не властен. Его силуэт меня не пугает, и слова не могут задеть, потому и не появляется. Слова… Он говорит, шепчет, словно бы голос сел. Эти слова заставляют меня сомневаться. Во всем. Отравляют, подтачивают мои силы. Как только появляется надежда, он ее губит. Едва становится легче, он стремится все испортить. Похоже, это мой личный демон, мое наваждение. Он хочет меня сломить, смести последние крохи выдержки и сопротивления. Это будет обозначать смерть. Моральную точно, а это хуже физической. Но физическая станет освобождением. Он умрет, когда мой разум угаснет.

— Возможно, потому, что он — его плод.

Возможно.

Колин уже не помнил, когда впервые услышал сиплый голос, не заглушаемый ничем. Не помнил, какими были первые слова, ставшие официальным приветствием. Не помнил мига, когда увидел светлый силуэт в своей темноте, похожий на дыру в черном бархате. Порой начинало казаться, что он был всегда. Жил на задворках сознания, не показываясь. Может, не мог. Может, только слепым глазам доступно его видеть. Эти мысли Колин гнал от себя: они, словно на проверку, тянули за собой воспоминания. Добрые, не запятнанные болью воспоминания, которые Колин бережно хранил, не касаясь, чтобы демон не мог опорочить их, как поступал со всем, к чему имел доступ. Особенно — с сознанием Колина.

— У всех людей есть демоны. Их существование построено на человеческих чувствах. На страхах, сомнениях, гневе, зависти, скорби. Иногда мы слышим их голоса, принимая это за собственные мысли, желания, порывы. Обычно удается приструнить их усилием воли. Тогда они ослабевают и уползают вглубь, где дожидаются подходящего момента, чтобы показаться снова. Момента, когда человек слаб. Момента усталости, саможаления, сомнений, слабоволия.

— Того, из чего состоит моя жизнь.

— Верно. Из этого состоит жизнь при депрессии. В это время демоны властвуют. Ты дал тому, что обычно является звучащим одновременно с мыслями шепотком, форму, но видима она лишь тогда, когда у твоего сознания есть возможность ее воссоздавать. Когда оно не занято или неспокойно. Когда ты чувствуешь себя уязвимым перед собственными мыслями.

Колин кивнул. Так оно и было. Демон не появлялся в этом кабинете, не приходил, когда рядом были Алес или миссис Каннингем. Он не мог тягаться с авторитетом доктора Флемминг, отступал, едва заслышав мягкий голос няни, будто бы боялся горячих Алесовых рук. Все потому, что эти люди были сильны. Сильнее Колина и любых порождений его разума. Они могли развеять их одним своим присутствием. Но присутствие не было вечным.

— Что мне делать с этим? Я не могу его победить. Я не могу постоянно находиться рядом с «безопасными» людьми. Я не могу жить в тревоге большую часть времени.

— Если тебе будет так проще, воспринимай его своим нематериальным спутником. Духом, привязанным к тебе. Он — злое видение, не способное ни на что, кроме слов, потому они особенно опасны. Но все они лживы. Просто не верь. Потому что он скажет, что угодно, чтобы навредить твоему сознанию. Оно станет слабее, и у него появится возможность задержаться. Не допускай этого. Не давай ему отравить тебя.

Голос доктора Флемминг звучал низко, отдаваясь вибрацией в груди Колина, как гул гитарной струны. Вещи, которые она говорила, странноватые, мистические, находили в душе отклик, были похожи на то, что он хотел слышать и понимал. Призраки куда лучше помешательства, думал Колин, ощущая что-то похожее на воодушевление.

— В самом крайнем случае можно подобрать нейролептик, но это было бы нежелательно, верно? — проговорила она. Колин поспешно кивнул. — Тогда лучше не доводить до крайности. Если почувствуешь, что ситуация выходит из-под контроля, обязательно позвони мне, ладно?

— Ладно.

Он покидал кабинет, испытывая больший трепет, чем когда входил туда, держа в мыслях тему для разговора. Образ демона перестал вызывать бесконтрольный ужас, расползающийся от затылка до кончиков пальцев. Теперь это был скорее осторожный страх, как перед диким зверем, огражденным прутьями из новой, пока непрочной уверенности. Теперь у Колина была защита.

Он ощущал, как облетают с души хлопья пепла, и порывы чувств, как ветер, касаются оголенных мест. От этого легче дышалось, хоть сердце и колотилось в неопределенной тревоге. Может быть, он боялся потерять это чувство — пока робкое спокойствие, не до конца уверенное, что имеет право остаться. Колин глубоко дышал, подбадривая его обрывками каких-то светлых мыслей, обещал себе, что все теперь будет чуть лучше.

— Колин, все в порядке? — Менди осторожно коснулась его плеча. — Чего ты замер? Помочь с пальто?

Он покачал головой и оделся сам, все еще не готовый ощущать ее прикосновения и принимать помощь. Рядом с ней было неуютно, недоверие и обида мешали вести себя, как прежде. Он даже почти не говорил с Менди, боясь, что не удержится и спросит «Почему? За что ты так со мной?». Колин искал ответы сам, но, находя, отвергал и бросался на поиски новых в отчаянном желании оправдать ее. Все оправдания разбивались о железную логику Алеса.

— Давай поторопимся, чтобы не опоздать к обеду. — Менди взяла его под руку и повела к лифту, а потом на выход и к машине.

Колин предпочел бы ехать с Алесом, пусть и в такси. Держать его за руку, чувствовать, как он поглаживает кожу большим пальцем, перебирать кольца, которые он иногда носил. Но у Алеса была работа, и Колин запретил ему отвлекаться.

Менди тоже должна была быть на работе, но она не ездила туда уже пару недель. Говорила, нет вдохновения. Колин чувствовал, что она постоянно напряжена, слышал, каким безжизненным голосом иногда говорила. Знал, что она часто плачет, но не находил в себе сил утешить. Однажды она спросила, что изменилось, а он так и не нашел ответ. Что он мог ей сказать? «Я знаю, что ты травила меня таблетками, чтобы упечь в какую-нибудь клинику»? Ему не хватало на это жестокости.

Сейчас она дышала почти неслышно, не издавала ни звука. Колин осязал ее мучительную боль, отнимающую голос, дыхание, все пять чувств. Никто не заслуживает этой боли, но она однажды приходит к каждому, запускает когти так глубоко в сердце, что оно немеет и перестает биться. Она всегда — наказание за свои и чужие ошибки. Они по очереди наказывали ею друг друга, слишком слабые и обиженные, чтобы положить этому конец.

Колин ничего не сказал Менди ни в машине, ни на крыльце, ни рядом с ее комнатой. Словно язык отнялся. Закрыв за собой дверь спальни, он почувствовал накатившую вину, что выбила из легких воздух, как удар под дых, и когти той же боли, что снедала Менди. Похоже, им обоим было легче лелеять свою обиду, чем поговорить и все исправить. Если так, то вечно ноющее и истекающее кровью сердце — подходящая плата за малодушие.

За время пути студеные ветра, бросающие горстями колючий снег в лицо, душный воздух автомобиля, рычание и шорох машин выдули и изничтожили теплоту, поселившуюся в теле после сеанса с доктором Флемминг. Оказавшись у себя, Колин ощутил лишь пугающую пустоту внутри и с тревогой стал ждать землисто-бледный силуэт. Тот пришел, всколыхнув окружающий мрак, гнилой усмешкой ответил на видимые и подконтрольные только ему страхи Колина, что мутными волнами накатывали, стоило остаться в одиночестве.

Сегодня Колин только вздохнул устало, словно демон смертельно ему надоел, но его присутствие стало докучать меньше, и опустился в кресло. Старое окно заменили, и холод уже не проникал в комнату, но Колин все равно завернулся в плед и взял со стола первую попавшуюся книгу.

Мягкая потрепанная обложка — значит, одна из книг Алеса. Колин раскрыл ее на случайной странице, заскользил пальцами по шершавой бумаге. Пахло застарелой пылью, мятой и Алесом. Он был романтиком, это точно. Только романтики закладывают книги растениями, навеки привязывая высохшие листочки к печатным строкам, к историям на бумаге, пропахшей травами. Другие кладут что под руку попадется, покупают закладки, загибают углы — тысяча примет, говорящих о человеке не меньше, чем выбор книги.

«Но Алес — романтик, да… Такой добрый… — думал Колин, перелистывая страницы, и успокаивал себя, несмело наслаждаясь нежностью, мурашками бегущей от кончиков пальцев. — Стал бы кто другой, тот же Дерек, столько времени тратить?.. Жертвовать своим отдыхом, чтобы сидеть тут со мной, уделять внимание всяким мелочам. Только Алес…»

Колин ошибался, когда думал, что ничего не чувствует. Он чувствовал. Благодарность, греющую изнутри, щемящую нежность, от которой теплели щеки, что-то странное, немного неловкое и смущающее, отчего в груди все сжималось и мысли вылетали из головы. Может, эти чувства наконец проявились только теперь, когда пепел стал исчезать, во многом благодаря тому, что Алес каждый день уверенно говорил: «Все будет хорошо». Колин старался верить.

Демон молчал, не смея заговорить об Алесе. Ему нечего было сказать, нечем разрушить его надежный непоколебимый образ.

Колин отложил книгу, откинул голову на спинку. До вечера было полно времени, которое он не мог заполнить. Он много раз подумывал взяться за гитару, но не находил в себе достаточно желания, и мысли эти быстро уходили, сметенные главенствующей пока тоской и тяжестью на сердце. Он брался за книги или включал плеер и тут же откладывал их. Должно быть, еще слишком рано возвращаться к жизни.

Единственным способом уйти от гнетущей реальности, где демон дышал в шею, был сон, очищенный от крови лекарством доктора Флемминг. Колин покорно отдавался ему, из двух зол — пепельной, подчиненной демону яви и мрачных, но полных чувств сновидений — выбирая менее опасное.

Гнилые, но сильные — сильнее, чем ты! — корни оплетают ноги. Обхватывают в смертельном объятии плечи. Проникают под кожу. Корни вместо вен и костей.

Чужие, не твои — ты немой! — крики. Тебе здесь никого не спасти. Корни обовьют тело. Вместо деревьев твои и чужие грехи.

Волны яда. Жидкой гнили из чьей-то чужой души. Захлебнешься — решай! — здесь все тонут. Твои жалкие, тонкие, бескостные руки никого не смогут спасти.

Сон как черная, бездонная, смрадная яма, до краев наполненная густой смолой. Колин трепыхался в ней, желая освободиться, но лишь глубже погружался. Он знал название этому — вина. Вина напополам с безысходностью. Он тонул в этом во сне и наяву. Во сне вот так — в безднах, полных смолы, оплетенный корнями, чувствуя лишь запах гнили и разложения от умирающей от малодушия и тоски души. Наяву — рядом с Менди, Алесом и миссис Каннингем, чувствуя себя безмерно виноватым перед ними, беспомощным, жалким и трусливым. Нигде не было спасения.

— Колин, проснись! — Чьи-то сильные руки вытянули из трясины и стали успокаивающе гладить по волосам, стирать со щек слезы, прижимать к теплой груди. — Успокойся, это просто сон. Всего лишь нехороший сон. Не плачь… — Хриплый взволнованный голос, срывающийся в шепот. Голос, который что-то надламывал в нем и залечивал одновременно.

— Я не плачу…

Он не плакал, просто дыхание перехватило и глаза отчего-то слезились. Таких снов, снов, в которых гибель предначертана не ему, Колин еще не видел. Было больно, и в груди засело чувство, будто он все потерял, будто все, за что боролся, уничтожено и борьба была напрасной. Он обнимал Алеса, а внутри что-то кричало и рвало в клочья легкие, умирая. Не что-то — надежда.

Когда ее не стало, наступила тишина и безразличие. Колин сидел на кровати, положив голову Алесу на плечо, и крепко держал его за руку, переплетя их пальцы.

Алес сказал, вновь пошел снег. Крупные хлопья носились в крепком морозном воздухе, подчиняясь воле безумного ветра, что выл и колотил кулаками в стекла. Безлунная ночь пила свет фонарей и прятала меж черными полами одетый в снега и дым из каминных труб ветер. Внутри, за каменными стенами, за окнами и шторами было тепло и безопасно. Пахло кунжутным печеньем, что принес Алес, и стейками, которые готовились на кухне. Можно было легко поверить, что этот сон — ерунда, не предостережение, не знамение — такого не бывает. Просто Колин много думал об этом последнее время, и мысли отравили сны.

— О чем ты думаешь? — тихо спросил Алес.

— Ни о чем. Иногда можно позволить себе такую роскошь, как ни о чем не думать.

— Сейчас не такое время.

— Почему нет?

— Ты знаешь почему.

Колин промолчал. Конечно, он знал. Знал, чего Алес от него хочет и что его терпение не безгранично. У Алеса крепкие принципы, и они позволят ему решить эту проблему. Не моргнув глазом рассказать все миссис Каннингем, полиции, судье. И после этого он не будет задыхаться от вины, напротив — дышать станет легче, потому что один негодяй окажется в тюрьме. А с ним и Менди. Колин не сможет жить, зная, что своими руками, добиваясь какой-то неясной справедливости, сломал ее жизнь.

— Ты собираешься тянуть до Рождества? — Алес говорил спокойно, а его голос был сиплым, прокуренным и простуженным.

— Нет. Я просто пытаюсь найти другое решение.

— Других решений нет, — устало произнес он, прислонившись щекой к макушке Колина. — Время, которое ты даешь ей, ты даешь и ему. Преступнику.

— Я понимаю.

— Если понимаешь, то останови его.

— Я не могу. Не могу обрекать Менди на все это.

— Она сама себя на это обрекла, — перебил Алес. В его словах вновь слышалось негодование, и они ранили Колина сильнее, чем его собственные мысли. — Знала, на что идет. И если не хочешь вмешиваться в это сам, дай мне разрешение рассказать все миссис Каннингем. Мы возьмем всю ответственность на себя. — Это его правильный, правильный гнев, который Колин все никак не мог разделить.

— Ты не понимаешь, — прошептал он.

— Ты не объясняешь.

Алес устало и раздраженно вздохнул, но лишь сильнее сжал ладонь Колина. Удивительный человек: с ним можно спорить, не расцепляя рук.

— Это бремя… — Если не поймет Алес, то не поймет никто. И никто не поддержит так, как он. — Это не зависит от того, буду ли я выступать в суде. Оно уже лежит на мне. Пригибает к земле и давит на грудь. И я от него не избавлюсь. Потому что… если бы не я, с ней бы такого не случилось…

Алес отпустил его ладонь и обнял за плечи, обхватив обеими руками.

— За что ты себя винишь? В чем раскаиваешься? В том, что существуешь? В том, что ты ее брат? В том, что произошло без твоего желания или вины? — Он покачивал Колина в объятиях и тихо, ласково говорил, дыша в его волосы. — Ты ни в чем не виноват. Только она виновата. Потому что никогда нельзя так поступать. Ни с кем. Ни по какой причине. Месть, алчность, обида, борьба за собственную сомнительную свободу — это все не оправдания. Нет оправданий тому, чтобы переступить через чью-то жизнь. Нет и тебе их не выдумать. Это невозможно. Это неправильно. — Колин впился пальцами в его предплечье. До боли. Почти такой же боли, что истязала его душу и срывала голос Алеса до полного отчаяния шепота. — Нельзя оставлять безнаказанной эту низость. Потому что… тогда не останется ничего… Если так легко расплачиваться за подлость, за бесчеловечность…

— Замолчи… Пожалуйста, хватит… — взмолился Колин, стиснув зубы, чтобы не взвыть в голос.

Все его возведенные огромными усилиями стены рушились, и от ударов камней крошились кости. Все договоры с самим собой вспыхивали, чернели и обращались в ничто, а кожа обугливалась. Все обещания и клятвы теряли силу, оборачиваясь проклятиями. Все изменилось. Алес вместе с кожей сорвал покровы спасительной лжи, которыми Колин себя окутал. Обнаженная плоть плавилась от жидкого праведного пламени. От правды. Рвалась от всходящих ростков терна, что с каждой секундой становились все выше и безжалостней. Когтистые терны — костлявые руки полумертвого будущего, которое предстало перед слепыми глазами как никогда ясно: боль, позор, расплата, страдания, с которыми никому из них не справиться.

Ему оставалось только беззвучно плакать, комкая в пальцах рубашку Алеса, а после попросить его позвать миссис Каннингем.

Алес молчал, лишь дышал прерывисто и хрипло. Прижимал к себе, гладил волосы. Делился своими, казалось бы, неисчерпаемыми силами. Потом стал бормотать что-то на ухо, заглушая мысли Колина, словно знал, что тот начнет бичевать себя, едва обретет возможность думать.

Колин чуть отстранился, вдохнул воздуха, показавшегося холодным после теплой Алесовой шеи. Но этот холод отрезвлял, касался горячих щек и пылающих влажных и соленых губ, проникал в легкие и остужал раскаленный ком боли внутри. Постепенно становилось легче и спокойнее. Руки Алеса оберегали от апатии, подступающей к опустошенному, беззащитному сознанию.

— Спасибо, что ты рядом, — прошептал Колин, с трудом разлепив пересохшие губы.

— Не стоит меня за это благодарить.

— И все же. Что бы со мной было без тебя?..

Алес ничего не ответил. Не было нужды что-либо говорить. Его молчаливая поддержка была куда ценнее любых слов. Их сегодня было сказано достаточно. Слова — случайные, злые, правильные, свои и чужие — изрезали разум и вместе с тем сделали его нечувствительным к боли, которую несли. Милосердное безразличие.

— Позови ее, — попросил Колин, когда почувствовал, что тянуть дальше бессмысленно.

— Ты уверен?

— Нет. И никогда не буду.

— Сейчас или никогда? — усмехнулся Алес, но усмешка вышла смазанной и горькой.

Колин кивнул. Сейчас или никогда. Еще немного — и он передумает, а решиться второй раз уже не сможет.

Алес погладил его по плечу, пообещал принести чаю и вышел. Колин остался один. Он даже не слышал его шагов по коридору, словно вдруг оказался в коконе непроницаемой тишины и пустоты, окруженном метелью. Колин чувствовал себя выхолощенным, порожним сосудом, которому остался только налет былых чувств на стенках.

Он прислушивался к реву ветра и дребезжанию стекол, думал, что Алеса никуда нельзя пускать в такую погоду и что нужно заставить его выпить горькой микстуры, которую миссис Каннингем давала от простуды. Думал о чем угодно, только не о том, что скажет ей и как она отреагирует.

Алес вернулся скоро, дал чашку, но рядом садиться не стал. Колин слышал, что он ходил у окна, ступал легко, только одежда тихо шуршала, пил чай понемногу, прочищал горло, готовился произносить острые, царапающие глотку и небо слова.

Миссис Каннингем пришла на несколько минут позже, села рядом с Колином, с недовольством сказала:

— Давайте только побыстрее, ребята, а то ужин остынет.

Колин не сдержал рваного вздоха. Нашел ее руку и крепко сжал, чтобы ей было за что держаться, когда все узнает.

Алес рассказывал все сам сиплым изможденным голосом, часто запивая жесткие слова сладким чаем. Таблетки, Менди, доктор Хайд. Его слова отпечатывались в ночи белыми следами на черном снегу и тут же исчезали, унесенные метелью в никуда. Слова, уродующие судьбы нескольких людей, но совершенно неважные для Нью-Йорка. Обыденные, растерявшие весь ужас, обесцвеченные безмолвной ночью и вместе с тем до дрожи реальные, пронизывающие жестокой рутинностью. В тихом и теплом доме они разбивали судьбы на осколки, а внизу стыл ужин, за окном бесновался ветер, и у каждого в комнате холодело внутри.

Миссис Каннингем поверила сразу. Не задала ни единого вопроса, не произнесла ни слова. Почти до боли стиснула пальцы Колина и вышла. Беззвучно рухнул ее — их общий — мир.