Вместо гемоглобина в крови — страх. По-животному отчаянный ужас. Когда он заливает зрачки, можно только бежать. Нестись по собственным костям, пока колени не встретятся с камнем и земля не забьется в глотку.

Позади — грозовой тучей — тьма. Ее руки туманны, но в тело впиваются тысячей игл. Бритвенно-острыми пальцами раздирают на атомы плоть.

Кричи, шепчи, умоляй беззвучно: здесь запрещены слова. Антиматерия проникает в поры. Можно — нужно — задохнуться сном.

Колин привык. Со временем ко всему привыкают. К боли, потерям, страданиям. Если лежишь на дне бездны, тебя не столкнут; если убиты нервы, страдания не причинят боли; если вокруг вакуум, удушающие кошмары не страшны. Кошмары не дают позабыть красный, открывают целый спектр: от изжигающе-алой самоненависти до антрацитового забвения. Однако и это лучше, чем бесцветный пепел, покрывший его внутри и снаружи. Он теперь пепельный человек. Мертвец, который не имеет чувств и желаний. Живущий, но неживой.

На периферии теперь всегда — его седой, припорошенный пеплом демон. Прежний, еще способный на страх Колин его ненавидел. Люди ненавидят то, чего боятся, а боятся того, что не понимают. Нынешний Колин не пытался понять. Он все принимал как данность. Данностью была грязь из подсознания, выходящая снами; сытные завтраки, обеды, ужины — чтобы поправился; преувеличенно бодрые голоса и сожаление в прикосновениях к плечу; Алесовы держащие как за последнее руки по вечерам; сегодняшний сеанс у нового психиатра.

Колин уже не помнил, каково быть здоровым. Может, и не был никогда, просто видел свет, который, как рассветные лучи, растворял тени. Как бы там ни было, от него ничто не зависит, его слова ничего не значат: они — результат болезней, которые нужно исцелить. Колин не смел возражать. Есть миссис Каннингем, единственная, кто действительно все понимает, кто не тревожит и не бьет наотмашь по ранам. Есть Менди и ее физически ощутимая вина, которая следует за ней тенью, как за Колином демоны, и держит холодные пальцы на пульсе. Есть Алес, который хочет помочь, вылечить и уберечь и хватается так, будто вот-вот потеряет. Колин ни с кем из них не может быть до конца честен. Ему наплевать, он мертв, а они — живые. Им будет больно, если узнают, если хоть на мгновение ощутят, как ранит пустота вокруг кожу.

Колин спустился вниз. Теперь уже не важно, сколько сил и времени это отнимало. Сил у него больше не было, не осталось, а раз так, то и отнимать нечего. А время, время — лишь момент между почками и голыми ветками, между молодостью и умиранием, но если деревьев не видно, а тело уже не живо, то и понятие времени утрачивает смысл.

Перед ним поставили обед. Больше никаких таблеток. Он даже скучал по тем временам: тогда было проще, тогда у него была по крайней мере иллюзия стабильности. Теперь он не знал, что делать с открывшейся правдой, со своей деформированной жизнью.

— Хочешь, я отвезу тебя? — Менди коснулась его руки, и Колин не отдернул ее лишь благодаря оцепенению, охватившему его разом с апатией. Теперь каждое ее слово или прикосновение было как пощечина, а борозды от ногтей оставались на сердце.

— Как Алес скажет.

Менди промолчала. Они друг друга недолюбливали. Алес считал, что она прогнила насквозь. Он считал, что люди не меняются, не добреют, не прощают внезапно. Он сказал это однажды, бесцветно и категорично, в своей обычной манере, и больше никогда о ней не заговаривал. Менди его побаивалась. Если доводилось встретиться, уходила или жалась к Колину, словно он мог защитить ее от пронзительного взгляда Алеса.

Он никогда ее не поймет и не простит, если, конечно, это «никогда» случится. Колин простил, но простить и довериться — разные вещи. От одного до другого годы проверок, тысячи шагов навстречу, время, в которое Колин больше не верил.

— Я рада, что у вас с ним все хорошо. — Миссис Каннингем умела скрадывать неловкое молчание, менять тон произнесенных фраз.

— Да. Все хорошо.

Все было хорошо. Все было ровно. Ровно — значит никак.

Алес приезжал каждый вечер. Алес был рядом, теплый, надежный, как прежде. Алес держал за руки, молчал, читал вслух, пока не пропадал голос, курил, впуская в комнату холод. Он оставил свои тайны при себе, но и Колин не открыл всей правды. Он отдал все свое время, всю свою бесконечность, которая, вполне вероятно, уместится в несколько отравленных таблетками лет. Он выслушал, что чувствовал Алес, но сам не сказал ничего. Ничего не чувствовал.

— Хочешь сказать, у вас любовь? — Голос Менди звучал так скептично, что даже Колин заметил.

Он пожал плечами. Его влюбленность теперь казалась выдумкой: слишком пусто было внутри.

— Любовь не всегда находит воплощение в словах, действиях или даже чувствах. Она просто живет где-то внутри и порой ощущается слишком поздно, когда мосты уже сожжены и чужие боги приняли жертвы. — У миссис Каннингем был голос что горький полынный ветер, от которого сжимается сердце и холодеют пальцы.

Колин впервые подумал, что никогда не знал ее достаточно хорошо. Всю его жизнь она была рядом, но кто она? Для них — безупречная женщина с ласковой улыбкой в уголках губ и ключами от всех дверей в саквояже. В ее глазах и теплых объятиях сквозила материнская любовь, которую они оба чувствовали и принимали, хотя и не называли вслух. Но кем миссис Каннингем становилась, когда покидала их дом, какой ее знали другие?

— Это несчастливая любовь, — сказала Менди, но в голосе ее звучало сомнение.

— Счастливая любовь — миф. Ее выдумали, чтобы было к чему стремиться. На самом деле, печаль примешивается к любому чувству, просто все к ней привыкли.

— А вы любили?

— Однажды.

— И какой он был? — Странно, но Менди была одной из тех людей, которые обожают слушать чужие истории любви, а свою не строят. Колин, наверное, и сам был из таких.

— Он был благородный. Почти рыцарь, конечно, такой, о каких пишут в романах. Джентльмен в лучшем смысле. Его за это любили и ненавидели одновременно. — Она им восхищалась. Наверное, он и правда был такой, ведь миссис Каннингем не из тех, кто слепнет от любви.

— Он был красивый?

— Скорее обаятельный. Красавцем его все же не назовешь. Но харизма у него была. Он говорил так, что невозможно было не прислушиваться. У него горели глаза. Увлеченность — вот что в нем привлекало. Немногие так преданны тому, что делают. Когда я уехала в Англию, его карьера расцвела пышным цветом. В определенных кругах он был самой обсуждаемой персоной Нью-Йорка, а это, уж поверьте, значило многое.

— Подождите, — Менди спросила с недоверием, — вы говорите не о мистере Каннингеме?

— Нет. С Джонатаном я познакомилась уже в Лондоне; он работал в интернате, куда я устроилась. Того мужчину я знала если не с детства, то с юности точно. Наши семьи дружили, его, правда, прочно угнездилась в Нью-Йорке, а моя была преданна Англии и в Америку наведывалась реже, чем мне, покинутой ими здесь, хотелось бы.

— Почему у вас с тем мужчиной ничего не вышло?

— Мы оба слишком долго ждали. Я — что он окажется смелее и подойдет первым, он — что подам знак. Так и не дождались. Я уехала. Вышла замуж. Вернулась в Нью-Йорк только после смерти Джонатана, через восемь лет. К тому времени он уже был женат. У него как раз родился сын. Я поняла, что нужно делать, только когда делать что-либо было уже поздно.

— И что тогда?

— Тогда я стала няней его детей, — сказала она и взяла стакан, тихо стукнув о тарелку. Она была так спокойна, будто это нечто само собой разумеющееся — полжизни посвятить детям возлюбленного от другой женщины.

— И… вы ни разу не пожалели? — Могла ли Менди представить, что можно пожертвовать собой ради другого? Могла ли сама поступить так же?

— Ни на мгновение, — твердо ответила миссис Каннингем.

Колин восхищался ею. Восхищался сильнее прежнего, потому что знал цену самоотверженности. Сам он уже принял решение, не раздумывая долго: что бы Алес ни говорил, как бы ни убеждал, он не расскажет о Менди никому. За жизнь платят жизнью. За смерть и за спасение — жизнью.

— Я любила Уильяма, — миссис Каннингем продолжала, — знаю, что он любил меня. Но он никогда бы не ушел от вашей матери, и он не дал ей и шанса сомневаться, а мне — надеяться.

— Как же вы могли жить каждый день рядом с мамой? Не ревновать?

— Ревность — разрушительное чувство. Оно иссушает. К тому же, это было бы неуважением к Уильяму. Я просто старалась общаться с Карен поменьше: терпеть не могла этот ее южный выговор. Ей так и не удалось вытравить из себя Теннесси до конца. — Сама миссис Каннингем говорила с безупречным британским акцентом, которому Колин научился подражать. Порой проскакивающий грубовато-протяжный говор матери и ему резал слух, только объяснения этому он тогда не знал.

— Разве она не из Англии?

— Ее родители были из Англии, но переехали в Штаты. Они были какими-то хиппи или вроде того. Карен не захотела выращивать с ними виноград и уехала в Нью-Йорк. Здесь она построила отличную карьеру, надо отдать ей должное.

Менди собралась спросить что-то еще, но миссис Каннингем вышла из-за стола, сказав:

— Достаточно на сегодня воспоминаний. Теперь уже ни к чему дышать этой пылью.

Колин поднялся к себе. Ему не хотелось задавать вопросы или делать выводы. Все это уже утратило значение, и он не был тем, кто может кого-то осуждать. Если они и совершили ошибки, то, по крайней мере, мужественно перенесли последствия. Такое простое правило, урок из прошлого: если ничего нельзя исправить, сохрани хотя бы лицо.

Когда-то в один день умещалось столько всего: учеба, перекусы, прогулки, чтение, музыка, кофейни, разговоры, люди, сотня разных чувств. Потом — чуть меньше: кошмары, страхи, книги, сон, машины, одиночество. Теперь то, что осталось, можно было пересчитать по пальцам одной руки: тишина, демоны, ожидание.

У книг были пустые страницы, у окон — слепые стекла, у людей немые рты, у Колина — бессмысленные дни, вся суть которых сводилась к ожиданию. Сегодня ждать было недолго: Алес обещал приехать пораньше, чтобы отвезти к психиатру.

Часы между одиночеством и своими ладонями в его Колин просиживал в кресле у старого окна, сквозь щели которого задувало зиму. Алес ежился, говорил «Сквозит», укутывал пледом.

Алеса ждать еще полчаса. Главное — не уснуть: он поймет, что снились кошмары, будет спрашивать, догадается о… том. Ему этого знать не надо. Что под рукавами, его не касается.

Все черно-белое, а кровь — красная. Кровь алая, неподвижная. Слово «кровь» тревожно кислое. Произнеси — и она наполнит собою рот.

В крови багряно-безжалостной увязнут ноги, пальцы, плечи. Кровь растворит, изжет, вплавит безумие в лобную кость.

От крови сбежать не получится. Беги — не мечтай о спасении. В конце поскользнешься на собственных страхах и с ней же столкнешься лицом к своему изуродованному лицу.

Он не вскрикнул, не вздрогнул. Спокойно открыл глаза. Нащупал демона — вечного свидетеля душевных драм, прогорающих, за то краткое время после сна, когда от остатков чувств заходилось сердце.

Скоро все пройдет. Скоро не будет странных снов и белых демонов. Новый психиатр, доктор Ванесса Флемминг, выпишет лекарства. Лекарства убивают демонов и сны.

И рассудок.

«Лучше быть слабоумным, чем одержимым», — подумал Колин, проведя руками по лицу. Наверняка белое, бескровное. Алес заметит. Слишком уж он зорок. Наверное, потому, что не все равно.

Алес принес за собой тающую на куртке зиму и кофейный аромат. Поставил сверток с угощением на стол, заткнул чем-то оконные щели и задернул шторы. В его осипшем с улицы голосе была тысяча беспокойств.

Колин поднялся ему навстречу, надеясь, что Алес ничего не увидит в лице, сильнее обычного дрожащих руках, не услышит в голосе изможденных нот. Алес встал рядом. Колин почувствовал его изучающий взгляд, вдохнул мороза и кофейного — Алесова — тепла.

— Ты выглядишь усталым, — произнес Алес простуженно и обеспокоенно.

Колин пожал плечами — приподнял их и уронил, словно руки отделились от тела. Он и был усталым.

Алес обнял, и Колин обнял его в ответ, пропустив руки под расстегнутой курткой. Вот так. Не двигаться, не думать. Просто дышать им. Воровать его тепло, чтобы обогреть свою замерзшую душу.

— Все хорошо?

Алес и сам, конечно, знал ответ. Он, должно быть, знал все ответы, но прятал их до поры на дне глаз. Черных, Колин знал теперь наверняка. Он ответил смазанным полушепотом:

— Нет.

— Все однажды будет хорошо. Дождись только, Колин. — Он произносил это по-особенному, не как другие. Звуки, слетающие с его губ, имели смысл, имели даже не обещание — гарантию.

Колин не мог гарантировать, что дождется.

— Ладно.

Алес промолчал. Алес все знал. Вместо слов — касания пальцев и губы, прижавшиеся к виску. Уткнувшись в его шею, Колин переставал дышать пеплом, но лишь затем, чтобы в одиночестве разрывать легкие астматическим кашлем.

Уличный воздух был холоден и колок. То затихающий, то вдруг взлетающий гудками и сиренами голос Нью-Йорка доносился издалека, словно укутанный снегами Гринвич был отделен от остального города.

— Как… тут все выглядит?

— Небо белесое. Похоже на разбавленное и застывшее молоко. Деревья облеплены снегом. Снег на подоконниках, перилах и ступеньках, хотя некоторые уже расчищены. Все какое-то… спящее, молчаливое и бесцветное. — Алеса это словно бы расстроило. Он тяжело вздохнул, и Колин ощутил всю эту тяжесть на своих плечах.

Замерший под снегом Нью-Йорк жил ожиданием дурных вестей. Городские камни всегда ждут смертей, чтобы стать надгробьями телам, что когда-то давили на них.

— Пойдем, не будем тянуть. — Алес взял его за руку и не отпускал всю дорогу.

Такси прорезало воздух, оставляя Колину острый вакуум. Он едва дышал, так сдавливало грудь. Его час волка растянулся на дни, погрузив разум в состояние вечного стресса. Он болезненно реагировал на рев клаксонов, повороты и голоса, и эти реакции только усиливались, соединяясь одна с другой. Напряжение не находило выхода: все было покрыто пеплом. Но это не спасение, а неизбежное и неприкрытое предательство. Однажды пепел исчезнет и демон сорвется с цепи. Все закончится кровью и бесславием, если не принять меры.

Колин хранил смутную невысказанную надежду. Что-то о воздухе и свете в кабинете доктора Флемминг.

Алес описал ее в общих чертах: высокая, всегда в светлом, с разными глазами — один зеленый, другой голубой. Он сказал, у нее добрая улыбка.

— Ты разбираешься в людях? — шепотом спросил Колин, сцепив трясущиеся пальцы.

— Не особенно, — со странным выражением ответил он и добавил более уверенно: — Но в ней я не ошибся.

Колин постучал и вошел, не оставив себе времени на сомнения и раздумья.

— Добрый день, мистер Андервуд. — У нее был низкий, но мягкий вежливый голос. — Меня зовут Ванесса Флемминг.

— Я… я знаю.

— Присаживайтесь. Кресло прямо перед вами.

Оно было в двух шагах. Колин сел, не расцепив рук.

— Располагайтесь как вам удобно.

Он откинулся на спинку, положил руки на подлокотники и крепко сжал их, чтобы дрожь не выдала, как ему страшно.

— Что рассказал вам Алес? — спросил Колин хриплым от напряжения голосом.

— Немногое. О вашем самочувствии, насколько мог судить сам. Он так же сказал, что у вас был негативный опыт работы с психиатром. — От нее кроме голоса не доносилось ни звука. Колин даже не знал, есть ли у нее карандаш. Почему-то это казалось ему важным.

— У вас есть карандаш?

— Есть. Карандаш и блокнот, чтобы записывать наблюдения, помечать, о чем, возможно, стоит поговорить. — Она постучала карандашом по блокноту, чтобы подтвердить свои слова.

— Почему я не слышу, как вы пишете?

— Потому что я пока ничего не пишу.

Колин кивнул. Его пальцы постепенно расслаблялись.

В кабинете сладковато пахло ванилью. Справа доносился уличный шум. Там, наверное, было окно. Может быть, здесь тоже висели дипломы на светлых, пастельных оттенков, стенах. Это должно было показать уровень профессионализма, но, как выяснилось, картонки в рамках ничего не стоили для самого врача, скорее, отводили глаза пациентам.

— У вас тут висят все эти… сертификаты?

— В приемной. Здесь только картины: репродукции Моне.

— Вам нравится Моне?

— Не особенно, но его «Кувшинки» умиротворяют.

— Мне всегда казалось, что они выглядят так, будто там кто-то утопился.

— Возможно, — в ее голосе зазвучала улыбка, — тайна в глубине пруда — как раз то, что он хотел изобразить.

Колин вдруг почувствовал спокойствие. Он словно бы непринужденно беседовал со случайной знакомой где-нибудь в кафе. Хотя она наверняка его раскусила. Ей, должно быть, многое сказали его руки, надтреснутый голос, напряженная и боязливая манера держаться. И все же, почему она не задала ни одного вопроса? Он ведь пришел сюда не для того, чтобы болтать об импрессионизме.

— Почему вы ничего не спрашиваете? Я думал, вы будете задавать вопросы.

— Я ведь не интервью у вас беру. — Что-то едва слышно стукнуло. Наверное, она переставила ноги. — Это должно быть что-то вроде разговора по душам. Вас такой метод устраивает?

— Да, — чуть подумав, ответил Колин, — это, наверное, то, что нужно.

Колин хотел именно этого — разговора по душам. Конечно, он мог поговорить с Алесом или с миссис Каннингем, но точно не мог рассказать им всего. А доктору Флемминг — мог. С ней можно было поделиться всем, что его терзало, рассказать о своих настоящих чувствах и рассчитывать не просто на поддержку, а на профессиональную помощь. У нее были знания, ответы на его вопросы, правильные слова и еще — бесконечные списки лекарств ото всех его проблем. У нее был приятный спокойный голос человека, который не имеет потаенных мотивов. Доктор Флемминг могла наконец показать ему путь через густой и липкий туман, застлавший разум.

— Может, вы все-таки спросите что-нибудь, чтобы начать? — попросил Колин, для уверенности прочистив горло.

— Хорошо. Скажите, вы пришли потому, что чувствуете, что не справляетесь сами и вам нужна помощь, или потому, что кто-то считает, что так будет лучше?

Колин долго молчал, собираясь с мыслями, вдруг ставшими нечеткими и ускользающими. Начал растерянно, не до конца понимая, что вообще хочет сказать:

— Я пришел, потому что… — Время быть честным, хотя говорить эту правду все равно что срывать присохший к ране пластырь. — Потому что мне трудно. Мне тяжело просто… существовать. Я чувствую себя смертельно больным неизвестной болезнью, которая выкачивает из меня силы. Силы, которые нужны, чтобы ходить, дышать, говорить. Все это дается с таким трудом, что… Еще мне снятся кошмары. Я не могу спать, потому что вижу их, и не могу не спать долго. Наяву я вижу галлюцинации. Силуэты на периферии, хотя вокруг темнота. Я слышу их голоса. Они убивают мою волю. Я не чувствую ничего, кроме безразличия, апатии или как там… Не хочу ничего, кроме покоя. Это то, чего я боюсь и желаю одновременно. Покой. Смерть.

Доктор Флемминг молчала. Колин — тоже. После этой исповеди он чувствовал себя выгоревшим. Силы, которые он несколько дней копил ради этого разговора, прогорели за одну недолгую, раздирающую горло своей откровенностью речь.

«Интересно, о чем она думает в такие моменты? — отстраненно размышлял Колин, поглаживая кончиками пальцев мягкую обивку кресла. — Испытывает ли она ужас? Этот обессиливающий ужас перед пораженным болезнью разумом и рожденными им мыслями. Люди одержимы экзистенциальными страхами. Пугает ли ее то, что кто-то не боится смерти, а желает ее? Притупляются ли эти чувства со временем? Психиатр должен выстроить вокруг себя стену из цинизма или напротив — остаться незащищенным и чутким к чужим болям?»

— Ваша болезнь не неизвестна. Имя ей дали уже давно, — произнесла наконец она тихо, словно размышляя. Потом продолжила более громким и ровным голосом: — Что для вас самое тяжелое?

— Сны, — не раздумывая ответил Колин. — Там постоянно кровь. Она появляется в начале… Нет, она… как будто есть всегда. Я пытаюсь спастись, но всегда оказывается, что спастись невозможно. И еще там звучит тот же голос. Он предрекает мне гибель.

Колин много раз думал, что это может значить, и приходил только к одному выводу: его жизнь после аварии отмечена кровью и все попытки что-либо изменить обречены на провал. В конце дороги уже стоит Смерть. Единственное, что можно выбрать, — добраться до нее легко и сразу или собрать с пути все камни своим телом.

— Такие сны обычно появляются после какого-то события, которое оставило в сознании и особенно в подсознании яркий отпечаток...

Вместо ответа Колин закатал левый рукав. Швы уже сняли, и в бинтах не было нужды. От запястья до середины предплечья протянулся уродливый бугристый и кривой шрам. Колин много раз изучал его пальцами. Физической боли не было, но только физической.

— Что вы чувствуете?

— Отвращение. Стыд. Страх. Боль. — Все почти физически ощутимо. Отвращение — до тошноты, стыд — до пламенеющих легких, страх — до спазмов в глотке. И боль. Дикая боль. Все это краткими выматывающими вспышками, а потом — пустота.

— Алес дал мне копии документов из больницы. Там подтвердили диагноз — синдром отмены. Это сложное состояние. И физически, и психологически. На него влияют тип лекарства и длительность приема, а также возраст, физическое состояние, характер. Его можно облегчить, но полностью убрать никак нельзя. — Она говорила с сочувствием, с пониманием. Ее голос оставался спокойным, без увещевающих жалостливых нот, и Колин проникался доверием к нему, уверенному и ровному. — В это время возвращаются и усугубляются симптомы депрессии. Как будто атмосферное давление увеличивается в сотни раз. Хотеть прервать страдания нормально. Даже совершать попытки к этому в рамках синдрома отмены нормально. Вы не сделали ничего плохого, Колин. Не совершили греха. И на запястье у вас не стигма. Вы сами решили так считать. Это просто шрам — отметка о пройденном этапе, как засечка на дверном косяке. Если думаете, что это было ошибкой, простите ее себе.

— …индульгенция… — пробормотал Колин в смятении. Он накрыл ладонью шрам, после этих слов как будто разгладившийся и тревожащий меньше.

— Только вы способны ее себе дать.

— Я постараюсь, — прошептал он.

Колин наконец услышал, как она что-то пишет. Писала она быстро, обрывочно, и ее карандаш то и дело взлетал, рисуя длинные хвосты.

— Я пока не буду назначать вам антидепрессанты. Пусть пройдет еще немного времени. Я выпишу вам снотворное. Оно легкое и неопасное, поможет лучше спать.

— Кошмаров не будет?

— Я не могу вам этого гарантировать. Думаю, ваши кошмары — это не предостережение и не воспоминание. Это ваше себе обещание. Вы уверились в том, что суицид — единственный выход, что другого, лучшего, вы не заслуживаете. Но это не так. Вам нужно понять и, главное, объяснить своему подсознанию, что спасение — это лечение, а не смерть.

— Лечение? Я уже лечился, и стало только хуже. — Колин с горечью покачал головой.

— Это не было лечением. Целью ведь было не выздоровление, не так ли? — Наверняка она знала не больше, чем рассказал ей Алес, но и этого хватило, чтобы она встала на его сторону. В голосе ее слышалось то же негодование, с каким Алес убеждал обратиться в полицию.

Колин нерешительно кивнул.

— Лечение будет настоящим. Долгим и трудным, и может казаться, что оно не помогает, но это не так. Упадок и воодушевление будут чередоваться. Вы можете только жить. Просто жить изо дня в день.

— С мужеством и выдержкой? — иронически усмехнулся Колин. В его пустоте жить — уже подвиг.

— Нет, — серьезно ответила доктор Флемминг, — просто жить. С мыслью, что нужно перейти в следующий день, а там, может, будет лучше.

— Хорошо. Что еще мне остается?

Она вложила в его протянутую руку рецепт.

— Вы придете еще?

— Да. Может, через пару дней.

— Хорошо. Позвоните. Вы можете звонить мне в любое время, даже среди ночи. Тогда, когда почувствуете, что вам это нужно.

Когда дверь закрылась за спиной, Колин ощутил, что в груди родилась и забилась в такт с сердцем пока размытая и робкая надежда. Эта надежда боролась с обреченностью, пыталась ее изгнать и причиняла боль, но эту боль Колин готов был терпеть.

«Может быть… через годы… Трудно, но все-таки… Если жить… просто чтобы узнать. В конце свет…» — Пока Алес помогал с пальто, в голове сумбурно и легкокрыло проносились обрывки мыслей. Колин дышал через раз и пытался совладать с давлением в груди, одновременно наслаждаясь им, позволяя призрачным надеждам укорениться.

Однажды станет лучше — нужно поверить и спрятать эту веру, чтобы ничьи бледные пальцы до нее не добрались.

Колин не видел и не слышал демона, но это только здесь, в приемной. Он ждал дома или где-то в пути, и Колину все еще нечего было ему противопоставить, но однажды что-то появится.

— Ты решил, что будешь делать с доктором Хайдом? — Вопрос Алеса отвлек от этих приятных, обнадеживающих мыслей и вернул в зиму, холодную, ревниво отирающую морозными пальцами согретую в помещении кожу.

— Если выдать его полиции, он утянет за собой и Менди. — Колин взял Алеса за горячие руки, тот притянул его поближе к себе и повернулся так, чтобы ветер не доставал.

— А если не выдать, то он утопит еще десяток человек. Ты готов расплатиться за свое великодушие чужими жизнями?