Ed Sheeran - Make It Rain

-... мой Рыжик.

Юнги комкает в пальцах сигарету, которую вышел курить, скрипит зубами и наливается яростью.
Потом швыряет бутылку пива, зажатую в другой руке, об забор, Чимин и Юнми вздрагивают, отстраняются друг от друга и смотрят испуганно. Бутылка осыпается осколками и шипит пивом, а у Мина лицо - страшная маска злобы.

- Юнги... - первой охает девушка, убирая руки с плеч Чимина и делая шаг вперед из темноты за крыльцом.

Следом выходит на свет Чонгук. Чимин так и стоит, обернувшись испуганно.

- Хен, ты чего буянишь? - спрашивает Чон.
- Вот, значит, как... - рычит Юнги.

Разворачивается, лупит ногой в калитку и вываливается на улицу, не обращая внимания на крики вслед «ты куда?».
От вас подальше.

Его захлестывает целым арсеналом эмоций, душит, трясет и гонит вперед, все равно куда, лишь бы попытаться сбежать от образа рук Юнми на плечах Чимина...
Целовались.
Целовались!
Они целовались! Орет ему кто-то в башке, Юнги вертит ею до головокружения, рычит и отказывается верить, но картинка такая ясная, эти двое так близко, и ее слова «мой Рыжик»...
Паника подступает волной тошноты, мир рушится вокруг, обваливается целыми высотками кирпичей, у каждого из которых есть имя, Юнги их сам складывал вместе, вот этот - любовь, а этот - доверие, вот семья, друзья...

Все с грохотом валится, поднимает пыль, она заставляет слезиться глаза, чьи-то голоса позади зовут его по имени, но он не хочет их слышать.
Убирайтесь! Все убирайтесь!
Он даже не понимает, вслух он это кричит или нет, просто не останавливается, уходит в неизвестность темными переулками, и радуется, что он пьян, трезвым бы такое не пережил бы...
Убил бы кого-нибудь точно.
Останавливается в какой-то темной подворотне, вконец выбившись из сил, тяжело плюхается на задницу, вцепляется в волосы и ревет, как раненый зверь. Пытается выкричать боль, избавиться, выдрать из груди, но не получается, рыжая макушка и тонкие запястья на плечах снова и снова ярким разводом по памяти, намертво вкипели туда и уходить не собираются...

- С-с-су-у-ука-а-а!!!

Обжигающие слезы градом по щекам, обидные, до трясучки обидные, пытаться не верить уже не получается, боль беспощадной волной захлестывает и смывает самообладание напрочь.
Его Чимин.
Его сестра.
И Чонгук, который на все это смотрел.

Юнги судорожно рыщет по карманам джинсовки в поисках сигарет, но их нет там, он оставил пачку на столе, когда выходил покурить. На столе дома у матери, где они всей компанией так весело пили в этот вечер... Даже Хоби вырвался, чтобы отметить то, что Юнги получил свои первые в жизни документы. Мать то же самое отмечала дома у Чимина с его родителями, а дом Минов благодушно отдали на эту ночь на растерзание детишкам...
Телефона тоже нет.
Зато есть кошелек. Зашибись.

Когда он, синий в сопли, заваливается под утро в каморку Клешни, тот, мягко говоря, охреневает.

- Мин? Че с тобой?

А следом заглядывают любопытные обитатели притона посмотреть на Шугаря, которого тут сто лет не бывало, а теперь погром устроил, пока дошел от входа до закутка за шторами, где ютился Клешня.

- Ты смотри, как прижала фраера жизнь!
- А разодетый-то во все фирмовое.
- Пахнет, как мажор.
- А бухой, как и раньше.

Юнги лежит, раскинув руки, на грязной кровати, слушает эти разговоры о себе и ловит вертолеты.

- Мин? - осторожно трогает его за локоть Клешня, - Че случилось-то?
- Случилось... - Юнги медленно тяжело вздыхает, - Случилось то, дружище... что в этой жизни никому, сука, верить нельзя...
- Не срослось, да?

Клешня не лезет за подробностями, и спасибо ему за это. Забирает недопитую бутылку из рук, забирает окурок из зубов, пепел с которого сыплется Юнги в рот, выталкивает любопытных наружу и зашторивает замусоленные тряпки поплотнее.

- Спи. А то я тебя знаю, попрешься за приключениями.

Клешня знает. Слишком хорошо знает Юнги. Так хорошо, что лучше бы он его сразу вышвырнул, пока не поздно, потому что тот просыпается назавтра к обеду, чтобы забухать на две недели.
Как Юнги бухает, притон помнит до сих пор, а потому те, кто попугливее, ныкаются при одних звуках его голоса, а кто понаглее и сильнее - безуспешно пытаются бить, угрожать и требовать перестать сходить с ума.
Но у Мина в крови, в самих генах способность синячить, от предков, блин досталась, он неубиваемый и несгибаемый, и даже шутки про железную печень его не колышат, идите все в задницу.
Он сначала пропивает всю наличку в одно лицо.
Потом пропивает все с кредитки, пока Чимин где-то там получает сообщения о минусах на счету и охреневает.
Наверное.
Да и хер с ним, не обеднеет, засранец рыжий...

Юнги при каждом воспоминании о нем синячит с новой силой, Клешня задолбался слушать его речи про смысл жизни и силу недоверия, умоляет остановиться, но Мин продолжает гонять зеленых чертей до пены изо рта.
Заблевывает все углы.
Находит заначку порошка и заблевывает все вокруг пеной изо рта от передоза.
Клешня орет, что он совсем рехнулся, сожрать столько дури за раз, промывает ему желудок подручными средствами и лупит по роже, потому что достал.
Юнги приходит в себя и весь следующий день лежит почти неподвижно, полуголый, потому что с него сняли верхнюю часть одежды, которую пришлось стирать, мерзнет, дрожит, но не отвечает ни на чьи вопросы.

Клешня волочет его в ржавую ванну, куда натаскал горячей воды, Юнги заваливается в нее прямо в штанах, ободрав живот об облупленные края, от горячего ему плохеет снова, он блюет, свесившись через бортик, и в его затуманенных глазах друг уже не надеется увидеть ясность.

Проснувшись на следующий день, он видит на углу кровати сидящего Кихена, и его взгляд ничего хорошего не сулит.

- Ну и какого лешего ты творишь?
- И тебе привет, сенсей... - хрипит Юнги севшим голосом.
- Ты в курсе, что уже похож на тень портовой шлюхи с циррозом последней стадии?
- Я такой желтый?
- Ты такой страшный!
- Вот спасибо...

Юнги с трудом переворачивается на бок, пытается подняться на локтях, но получается откровенно плохо.

- Что с тобой, Мин? Я не помню тебя таким. Клешня говорит, ты переплюнул все свои рекорды запоев. Тут весь общак на ушах стоит.

Юнги так надолго уходит в себя от этого «что с тобой», что Кихен даже смягчает тон, увидев в его глазах бездну тоски.

- Неужели так хреново?

Юнги медленно поднимает на него мутные глаза, поджимает губы, будто сейчас заплачет, и тихо говорит:

- Как никогда, сенсей...

Сенсею уже сорок три, и Юнги давно не пятнадцать, но если бы Юнги спросили, хочет ли он на ручки, чтобы сбежать от этой гребаной жизни, он бы не задумываясь поставил в роль ручек Кихена.
И он ставит, позволяя себя обнять, как раньше, вцепляется руками в одежду и вымачивает ее в слезах, задушенных и позорных, Клешня снаружи завешивает плотнее, и стоит на стреме, а еще надеется, что Ключник-хен по старой памяти поможет Юнги прийти в себя, иначе надеяться не на кого...

- И че ты дальше планируешь делать, передозник? - строго спрашивает Кихен, пока голова Юнги лежит у него на коленях, сверкая красным от слез носом.
- Нихрена.
- Надеешься сдохнуть?
- Было бы неплохо.
- Ну и придурок...
- Ага.
- Че ага? Мне тебя в наркошу сдать?
- Нельзя. Я теперь с корками.
- Серьезно?
- Ага.
- Нафига ты их сделал?
- Собирался новую жизнь начать. Семья, там, понимаешь, любовь...
- И че не начал?
- Как-то она быстро херней закончилась...

Кихен ждет с минуту подробностей, не дожидается и вздыхает.

- Не хочешь колоться, да?
- В жопу это все, сенсей.
- Так нельзя. Ты еще мелкий, так гробиться.
- Я тебя слушал, хен. Верил. Ты, может, и правду говорил про всю эту веру в жизнь, про то, что надо тянуться к лучшему, только я потянулся и залез в такую гребаную сказку, что теперь, когда она лопнула по швам, мне уже нахрен ничего не надо. Мамку только жаль... опять с ума сходит, небось.
- Мамку? Ты че, мать нашел?
- Она меня.
- Ни хрена себе! Чел, это ж круто!
- Ага. А вот батя - мудло. Я ему таблет начистил.
- Так, а бухаешь тогда чего?

Юнги упрямо молчит, и Кихен понимает, что эта тема и есть причина всему, но говорить о ней Мин не хочет наотрез.

- Ладно, я по-другому спрошу. Ничего нельзя исправить, что ли?

Можно. Пулю в лоб себе пустить и не мучиться. Думает Юнги. А вслух молчит, потому что сенсей по старой памяти и долбануть может, душевно и любя.

- Не-а.
- Ты виноват?
- Нет.
- Тебя обидели?
- Меня предали.

Еще через три дня Клешня не выдерживает, выбивает место в общаке подальше от себя и отволакивает снова нажравшегося Юнги туда.

- Если хочешь сдохнуть от синьки - вперед! - кричит он бессознательному телу, - А я на это смотреть не хочу!

И злостно оставляет под койкой половину своих запасов еды, а рядом ставит бутылку с водой.
К вечеру он видит Мина, красующегося разбитой рожей после того, как его отметелили соседи, не выдержавшие погрома.
Назавтра Мин опять упивается в углу, опять лазит без футболки, валяется на полу с бутылкой в обнимку и орет похабные песни.
По общаку идут слухи, что в соседних притонах какой-то розовый педик ищет Мин Юнги, Клешня слышит это краем уха, и понимает, что хрен найдет, потому что в их кругах Шугарь - это Шугарь, а его настоящее имя знает только Кихен и сам Клешня. И идет искать педика сам, потому что смотреть уже вообще невозможно на это тело в синяках, ползающее в собственной блевотине.

Юнги сидит на холодном грязном земляном полу и пытается заставить стул быть в одном количестве, потому что его там должно быть реально один, а его, блин, три. Долго, упорно щурится и пыхтит, но нифига не получается, он швыряется в стул окурком, промазывает, и понимает, что промазал, потому что тот падает на штанину, прожигает и обжигает ногу.

- Сука!

Он неуклюже отряхивается, сбрасывает тлеющий огонек и шипит, а потом вдруг замечает чье-то лицо на расстоянии метра. Пытается навести резкость, так, что даже бьется затылком о стену от усердия, но все, что успевает сообразить перед отключкой - это был какой-то мелкий. Потом - темнота и вертолеты.
Просыпается на койке, куда его поселил Клешня, во рту приторно-сладко, на теле одни трусы, штаны болтаются рядом на веревке мокрые. Постираны, что ли?
Под боком лежит тело.
В голове удивительно ясно, и даже не мутнеет в глазах, когда он смотрит себе подмышку, где лежит голова, потом на грудь, которую обнимает тонкая ручонка.

- Ты, блин, кто?

Парень просыпается, пугливо подрывается с места, и Юнги видит, что ему лет от силы семнадцать. Радует, что он одет...

- Тебе было плохо... я просто хотел помочь. Джинсы вот, постирал.
- И все?
- А еще тебя стошнило...

Юнги горестно кривится и запрокидывает голову назад на подушке.

- Иди отсюда, малой. Подальше желательно.
- А можно остаться?
- Я тебе серьезно говорю - вали. Пока не поздно.
- А поздно - это что значит?

У Юнги болит башка нещадно, бурчит в животе, потому что ел в последний раз хрен знает когда, и в общем состояние препаршивое, и настроения что-то обьяснять непонятно откуда взявшемуся на его голову пацану ну никакого нет...
А еще в протрезвевшую голову упрямо лезут воспоминания, попытки сориентироваться в датах, и все это жутко злит, поэтому Мин лезет шарить рукой в поисках бутылки, она, негодная, находиться не хочет, зато коленка пацана, так и не ушедшего, очень даже. Юнги чувствует ее под ладонью, выпрямляется сидя, а парень под его тяжелым взглядом странно, что еще не писается от страха.

- Ты еще здесь?
- Не пей больше...
- А ну, брысь!
- Не пойду! Ты опять напьешься!
- Да ты кто вообще такой?
- Ямада. Ты меня от собак спас, не помнишь?

Вот почему его лицо такое детское! Японец, чтоб его. И да, Юнги помнит, как лет пять назад отбивал бутылкой вискаря этого парня от своры диких собак, пока тот орал от боли в погрызенной ноге... Ну, одно радует - ему точно больше семнадцати.

- Эй, Шуга, хреново выглядишь!

Парень с черными торчащими во все стороны волосами присаживается рядом с Юнги на подобие лавочки у входа, косится на бомжацкую куртку, надетую на голое тело и протягивает сигарету.

- Здорово, Пес. А ты все такой же косматый.
- Че тебя несет так, а? По всей округе уже байки ходят.
- Прижало, Пес.
- Сильно, видать, прижало.
- За самые яйца.
- Мда. Ты насовсем или как? Слыхал, ты в домашние подался.
- Передумал. Клешня слил?
- Не. Просто куда отсюда уходить-то, если не в лучшую жизнь? Вот и сочиняет народ.

Юнги долго мусолит грязной рукой сальные белые пряди, вздыхает и говорит:

- Нет никакой лучшей жизни. Везде дерьмо.
- Лихо же тебе зад подпекло...

Пес уходит, оставив свою пачку, советует завязывать, так, чисто по-товарищески, а еще помыться.
Мин оглядывает себя, в пятнах разной степени мерзости, налипших на груди и руках, потом смотрит на бутылку в руке и хмыкает.
Нафиг.

- Шуга! Шуга, так нельзя! Ну блин...

Кто-то тянет его тело волоком по полу, свет желтый и тусклый, нихрена не видно, но писклявый голосок явно знакомый.

- Ямада? - Голос такой, будто через Мина сам дьявол басит из преисподней.
- Что?
- Отвали.
- Ты чуть не замерз на улице!
- И какого рожна ты это «чуть» мне обломал?
- Так нельзя!
- Какое тебе, блин, дело! Отвали, говорю!

Мин дергается, вырываясь из тонких рук, держащих за подмышки, валится на пол пластом и стонет. Ямада куда-то исчезает, а потом через неизвестное для Мина количество времени к его голосу присоединяется хриплый Клешни, и уже вдвоем они окунают алкаша в ванну.

- Да дайте вы мне уже сдохнуть...
- Протрезвей и дохни на ясную башку! - зло отвечает Клешня, поливая голову из ковшика. Юнги плюется, мотает головой, получает подзатыльника и матерится.
- Вот какого рожна вы ко мне прицепились? Видите, плохо человеку!
- Ты цеплялся. И мы цепляемся.

Юнги откидывается на грязный бортик, смотрит угрюмо на друга, на японца, и крыть нечем. Да, за одного и за второго впрягался, когда им надо было помочь. Благодарные, блин, черти...
Клешня стягивает с него одежду, раздевает догола, Ямада смущенно отворачивается, и это даже как-то смешно. Потом сгребает в сверток мокрые тряпки у уносится куда-то, пока кореш заставляет Мина мыться, причитая, что он похож на сраную свинью, и что такого Шугу он не помнит, и где вообще его совесть и чистоплотность, «собаки плешивые тебя побери».

- Ты хоть на улицу сходи, хоть в бар наш выползи, скотина!
- Будешь за мной трупаки убирать?
- Вот еще этого я не делал!
- Ну и молчи тогда.
- Ты реально сдохнуть собрался, Мин? Неужели сейчас хуже, чем было до? Тогда же ты чем-то жил!

Мин опять долго молчит, вазюкает рукой по мыльной воде и поджимает губы.
До?
До было легче. Нечего было терять. Он был один, как волк, без документов и друзей, пара корешей, случайные заработки и никаких забот. Да, иногда корежило мыслями о никчемности жизни в целом и его в частности, но ничего, стоило бухнуть, и попускало.
Теперь не попускает почему-то.
Кто там умный сказал, что лучше иметь и потерять, чем не иметь вовсе? Засунь себе это в задницу! Забери себе миновы кошмары про страстные ночи с участием рыжих волос и его, Мина, лица, только обрамленного длинными темными волосами, забери эту ярость, в которой варится его обиженное сердце, и прячь этих двоих от воспаленного взгляда, иначе все может кончится очень плохо...

Мин плетется в одном полотенце на бедрах на свою койку, находит на столике рядом какое-то пойло в кружке, нюхает и понимает, почему в прошлое пробуждение ему было так сладко во рту. Чертовы японцы с их антипохмельными средствами, они прекрасно знают, что сладкое в концентрате плюс жидкость - верное спасение и лучший антипохмелин.
Ямада приходит проверить где-то через полчаса, расстроенно морщится при виде нетронутой кружки, а потом пугается, замечая, что Мин не спит и пристально смотрит из-под полуопущенных ресниц. Японец смущенно опускает глаза, мазнув по телу в полотенце взглядом, а Юнги добавил краски на его щеки, откинув одну ногу в сторону и обнажив этим внутреннюю сторону бедра до самого...
Ямада тянет со свистом воздух и сбегает, Юнги тянет вверх одну бровь и подозрительно смотрит вслед.
В голове очень медленно, будто Ктулху, проснувшийся от векового сна, ворочается мысль, пугающая своей дикостью...
А почему бы нет?
А потому что ты его только любишь!
Нет больше никакого его. Тебя сменили на более приличный вариант, все будут счастливы, большая дружная семья, а тебе там нет места.
Но как же...
Ты был ему верен на том уровне, когда даже не думаешь думать налево. А что получил?
Не подходи больше, Ямада. Ты дальше некуда спалился, держись подальше.

Мин находит в темноте какую-то одежду, находит куртку и идет на поиски выпивки мелкими перебежками, чтобы не попасться на глаза своим спасителям от пьянства. Выныривает в темноту ночи, ежится от резкого холода и свежего воздуха после духоты притона, натягивает капюшон поглубже и идет.
Город очень знакомо повернут к нему задом своей огненной тушки, родной пейзаж - вид из подворотни, и Юнги слабо верится, что он больше полугода был по ту сторону жизни. Там, где за уютными окнами теплые чистые квартиры, горячая еда и близкие люди. Как часто в жизни он просто залезал на крышу и подолгу всматривался в эти окна, наблюдая, как носят на руках детей, едят, сидят у компа и телевизора, мечтал однажды тоже так жить...

Сейчас идет мимо этих окон и ненавидит их всей душой.
Они заставляли верить в иллюзию. Гребаное шоу Трумана, только для Юнги, и чувство, что весь мир издевательски хохочет теперь над ним, такое реальное, что Юнги кутается еще плотнее в вонючую куртку и спешит, чтобы скорее вернуться на свою вонючую койку, в свою вонючую жизнь.