У каждого есть лето, которое нельзя забыть

Поехать погостить к моим теткам с самого начала было моей идеей. Нам просто хотелось классических каникул: чтобы гулять допоздна, читать, протирать штаны на террасе и абсолютно ничего не делать. К тому же море было в паре часов езды от их дома.

Мысль пришла душным июньским вечером в нашем кафе, где мы напивались на ночь кофе, зная, что опять не уснем, убьем ни на что следующий день, а вечером все повторим. Разговоры только и были о том, как осточертела духота и почему все такие идиоты. Карина снимала нескончаемые летние свадьбы, я пыталась справиться с всеобщей истерией в редакции по поводу очередной верстки. К тому же мы недавно сдали экзамены и теперь с жалобными лицами ждали результаты.

Вот тут-то и вспомнился «домик в деревне». И это прозвучало так свежо и многообещающе, что решение было принято немедленно. Слишком много совпало в тот момент: ретроградный Юпитер, дикая жара, да еще и затяжная стройка, в которой полгорода пребывало круглый год, дошла до нашего района. Какие еще нужны знамения?

Мы даже планировали отключить телефоны, в глубине души зная, что провалим это в первый же час поездки. И не стоило преувеличивать, цивилизация от нас никуда не девалась. Тетки жили в соседнем городке, смахивающим на колонию пряничных домиков, и, по сути, там было все то же самое, только в миниатюре.

...В тех местах прошло мое детство. Когда мне исполнилось двенадцать, нам пришлось уехать из-за маминой новой работы, однако моя старшая сестра осталась с тетками. Сначала я приезжала к ним на каникулы, но с поступлением в университет вообще перестала навещать. Напоминания выскакивали разве что по праздникам, превратившись в открыточную эпопею с редкими фотографиями и сухими, как тамошняя трава, приветами. С каждым годом воспоминания размывались все больше. Жизнь в городе не потеряла ни одного фрагмента, даже самого малостоящего, а память о местах детства гасла с каждым годом. Время, прошедшее там, оставило след не четче отпечатка мокрой ладони на стекле.

...Что же, я сама это предложила, а Карина схватилась за идею, как за соломинку - так ей все здесь осточертело.

- Настоящие каникулы! Как в детстве! Отпустим нервы, вернемся людьми! - верещали мы всю неделю до отъезда.

Перед отбытием мы по глупости отправились с друзьями в караоке, где много пили и фальшиво орали песни Леонарда Коэна, еще не подозревая какое нас ждет жуткое похмелье. Разбудил звонок в дверь в десять утра: это был сосед моих родственников, решивший по доброте душевной подкинуть молоденьких пьяниц до летней резиденции. Его взгляд ясно говорил, что по собственной воле он нас в таком состоянии везти не стал бы. Но выбора у него не было. У нас уже тоже.

Так и началась эта поездка. Запоздало мы осознали, что два с лишним месяца у черта на рогах в компании гиперзаботливых теток – это как-то слишком. Хватило бы и двух недель. С каким-то дурацким снобизмом трусливо подумалось, что мы, наверное, «слишком городские» для таких путешествий.

Но я уже пообещала им, а Карина мне, и пути назад ни для кого не было. Микроавтобус летел по бесконечному шоссе, а вокруг потянулись поля.

***

Мы немного поспали, а по пробуждению каждая стала отходить в своем углу. Бывают моменты, когда душа очень нуждается в замкнутом пространстве, и если его нет, то остается только сцепить руки на груди и уйти в себя.

Погода совершенно не соответствовала мрачным настроениям, витавшим в салоне. В пыльном окошке виднелось чистое небо без единого облака. Оно переливалось насыщенной летней синевой, отдававшей сухостью и зноем.

Я еду в дом своего детства.

Это осознание разбудило неясную тревогу. Впервые я по-настоящему задумалась о том, что меня там ждет.

Откуда-то из глубины воспоминаний послышался перезвон медных колокольчиков...

Не помню, как долго я просидела в трансе, прислушиваясь к странным галлюцинациям. Все прояснилось внезапно, словно кто-то по щелчку пальцев вернул меня назад.

Карина закинула ноги в драных джинсах на сидение напротив, а в выставленной в окно руке тлела сигарета. Ветер трепал ее черное каре, делая еще более лохматой.

- Может не стоит? – заметила я севшим после проклятого караоке голосом. – Вдруг сосед будет против...

Сам он был отделен от нас перегородкой, и в этом заключался главный плюс старого микроавтобуса.

- Ну не выкинет же он нас посреди дороги, – хмыкнула Карина.

Последовала новая затяжка, и ее щеки красиво впали. Я подумала, что ее саму надо фотографировать. Каждое движение.

- Что с тобой? – поинтересовалась она. – Ты таращилась в никуда целых полчаса. Даже не моргала. Тошнит?

- Да нет.

- Это хорошо. Потому что если тебя вырвет, я не успею увернуться.

Без этой бородатой шутки, наверное, не обойтись ни в одной поездке. Во рту пересохло, и я потянулась за минералкой. Бутылку нагрело солнце, и пить было немного противно.

- Слушай, а тебе не поперек горла туда возвращаться?

Этого вопроса следовало ожидать.

- Я имею в виду историю с твоей сестрой и все такое...

- Забавно, но о том, что это дом моей сестры, я по-настоящему задумалась только сейчас. Минут сорок назад, - обескуражено призналась я.

- И?

Я пожала плечами.

- Столько лет уже прошло. Я не могу избегать их вечно. А про сестру предпочитаю думать, что она там больше не живет.

И вот это было сущей правдой.

***

Когда-то у меня была родная сестра. Я говорю когда-то, потому что промежуток времени, который она существовала в моей жизни, остался в прошлом.

Ева была старше на пять лет, но я никогда не замечала разницы в возрасте. Детство мы провели бок о бок, играя в саду или прячась в высокой траве. С земли разглядывали небо, звезды, облака и пролетающих птиц. В непогоду сидели на чердаке, слушая грохот дождя, который казался ближе, чем когда-либо, наполняя наш мир звуками падающей воды. Читали какие-то увесистые книги, рисовали, болтали ногами... Что бы мы ни делали, мы делали это вместе.

Как я уже говорила, нам пришлось расстаться из-за переезда. Мама нашла хорошую работу в большом городе, а я была мелкая, поэтому меня просто вынули из одной среды и пересадили, как растение, в другую. Сестра же оканчивала местную школу и наотрез отказалась ехать с нами. Решение приняли в итоге в ее пользу, о чем не раз пожалели. Ева обещала переехать к нам... однажды. Это она точно сформулировала, мы в глубине души все еще ждем, что она сдержит обещание.

Помню, как в день отъезда я постоянно оборачивалась в слезах, пока мы шли с мамой к воротам. Переезд ощущался как несправедливое наказание, и я была слишком маленькой, чтобы понять мамины проблемы с работой и правильность такого рода решений. На крыльце застыли тетки и Ева. Эти две махали, кричали что-то ободряющее, а сестра мягко улыбалась и провожала нас теплым взглядом.

Тогда впервые показалось, что несмотря на двенадцать лет с ней, я не знаю ее. Уже тогда Ева перестала быть человеком и превратилась для меня в символ, застывший во времени. Следующим летом, когда я приехала только погостить, уже не могла смотреть на нее иначе.

Теперь даже не удается вспомнить ни единого нашего разговора. Ее губы двигаются, но звуковая дорожка уже стерта. Это просто обрывок старого фильма.

Хотя одну вещь я все-таки помню очень хорошо.

***

...Ева всегда говорила, что слышит в поле какие-то неведомые колокольчики. Иногда она вдруг поднимала голову и вслушивалась в окружающий мир с настороженным видом, словно боялась что-то пропустить.

- Что с тобой? – как-то спросила я.

- Колокольчики... - отозвалась она. – Слышишь? Колокольчики, спрятанные в траве...

Это было ее личным сумасшествием. После обеда она часто уходила в поле «слушать колокольчики».

- Ну скажи, на что это хотя бы похоже?

- Ты что никогда не слышала, как звенят колокольчики?

- Но почему я их не слышу? Это какие-то особенные колокольчики?

В ответ мне только улыбались, а ее медовые глаза будто цедили солнечный свет.

- Просто... слушай.

И я напрягала уши, пытаясь разобрать в полуденном мареве то же, что было доступно ей. Но меня окружали только стрекот кузнечиков и шелест травы.

В такие моменты ее спина неестественно выпрямлялась, а во взгляде плавились небо и облака. Чем дольше она слушала свою таинственную мелодию, тем меньше от нее оставалось. Она будто вплеталась в ветер и исчезала по частям.

Я уже привыкла таскаться с ней в поле за колокольчиками, хоть так ни разу их не услышала. Она расстилала мне покрывало, и в один из таких моментов меня сморил сон. Вокруг сгущался растопленный воздух, в котором плыли разноцветные блики. Где-то очень высоко завис слепящий круг солнца.

Трава над головой неминуемо срасталась...

Жужжание насекомых... По запястью ползет божья коровка...

Веки тяжелеют, и где-то в полусне разносится хрустальный перезвон.

«Динь-динь-динь!» - так тонко и волшебно.

Как будто ветер качает маленькие медные колокольчики, и их перезвон кажется его продолжением.

Я проснулась и обнаружила, что сестра пропала.

Она вернулась только вечером с пустыми глазами. Ее платье пропахло вереском и еще чем-то сладким. Я так и не узнала, где она была.

***

Заскоки с колокольчиками продолжались даже, когда ей стукнуло двадцать. Из дома она так и не уехала, даже после школы. Устроилась на какое-то фермерское хозяйство, и была равнодушна к нашей жизни в городе. Всегда казалось, что мне что-то о ней не договаривают, но от моих извечных «почему» о Еве обычно отмахивались. Так она, мол, захотела. Видимо, хотеть можно очень сильно, раз они разрешили ей остаться, даже когда она еще училась в школе.

Из чудесной девочки она превратилась в прекрасную девушку, чья внешность отражала все цвета лета. Она была пропитана им насквозь. Гладкая кожа всегда напоминала светлую бронзу, а дыхание отдавало солнцем и травами. Она вобрала в себя и зной, и ветер, и шелест листьев... И окончательно перестала быть человеком.

Когда я приехала в то последнее лето, то уже что-то предчувствовала. Это сквозило в одном ее облике. Ева стала настолько неотмирной, что дураку понятно: однажды ее унесут феи. Или пчелы. Или еще кто-нибудь.

Как-то я наткнулась на нее у какого-то пруда. Она сидела на земле, как всегда, в одном из своих разлетающихся платьев и босая. Летом Ева не носила обувь. В чертах лица застыла отрешенность и даже какая-то блаженность. От прикосновения ее пальцев по воде расходились узорчатые круги и словно творилось волшебство. Вокруг кружили бабочки, почти задевая ее пестрыми крыльями...

Это была очень странная картина. Я будто стала свидетелем ее таинства с природой.

В общем - ни дать, ни взять - Персефона.

Она слишком неземная для нас. Так не может продолжаться вечно.

***

В то лето все и случилось. Все кроме нас с сестрой были в доме. Пили чай или еще что-то.

Я бродила по одному из полей - босая и заплаканная. В тот год больше всего хотелось остаться в городе, а меня силком приволокли в эту глушь. И пока все мои друзья веселились и устраивали вечеринки, я торчала в поле, никому особо не нужная. Тетки были в хозяйстве, мама осталась в городской квартире, а Ева вообще жила в своей голове. Она почти со мной не говорила, постоянно куда-то уходила, и глядя мне в глаза, не видела меня.

Я уже возвращалась назад, как вдруг услышала те самые едва дрожащие на ветру полуденные колокольчики... Невольно шаг замедлился.

Спустя столько лет то, что казалось сном, вдруг напомнило о себе.

Надо мной расстилалось закатное небо, а облака, подкрашенные красными лучами, походили на цветущие розы. Звук исходил словно отовсюду, и я переставала понимать, в моей ли он голове или все сейчас издает эту мелодию.

Что было дальше, я никому не рассказывала. Может, мне просто напекло голову. Все вокруг размылось, и в памяти остались странные фрагменты: цепочка зажегшихся огней, чей-то подол, стелившийся по траве, словно мантия...

Пахло вереском.

Сладкие запахи и таинственные звуки в результате в очередной раз довели меня до слез. Их причину в полной мере я не могла понять, но что-то невыплаканное за всю жизнь прорвалось наружу. Упав на колени посреди пыльной дороги, я ревела целый час, чувствуя, как внутри сокращается чудовищная печаль, от которой хочется закрыть лицо, чтобы оно пропало навсегда...

Возникло острое ощущение, что Ева вдруг ближе ко мне, чем когда-либо. Она точно была всюду, и видя, как мне плохо, прощалась со мной.

Огни продолжали кружиться, ее колокольчики беспрестанно звенели, возвещая о конце чего-то важного...

Вернувшись домой, я без объяснений заперлась в комнате и сразу легла спать. Мой мир был опустошен до невозможности.

А на утро выяснилось, что Ева ушла. Именно что ушла, а уж потом пропала без вести. Ее видели вечером, идущей по полю в окружении крошечных желтых огней, видимо освещавших ей дорогу в прекрасное королевство фей. Говорят, она, как всегда, была босая...

Ева шла сквозь траву, куда-то в сторону моря, исчезая из мира людей, как ей и написано на роду.

***

Конечно, были еще и рациональные объяснения. Пошла гулять, ее похитили, изнасиловали, убили, пустили на органы, отправили в рабство. Или она сбежала от нас с любовником, и все тут. Когда-нибудь... она вернется.

Но если бы кто-нибудь спросил меня, то я сказала бы, что она в жизни не вернется. Ее время с нами вышло.

Так или иначе, мы-то остались. И надо было жить дальше.

Если бы меня опять кто-нибудь спросил, я сказала бы, что, несмотря на горечь потери, ее исчезновение оказалось не очень-то ощутимым. Чудовищно, но жизнь вернулась в привычное русло. Тетки возделывали свои сады и потихоньку старели. Еще тогда живая двоюродная бабка все так же смотрела на горизонт слепыми глазами. Мы с мамой продолжили жить, как и до ее исчезновения, тихо, спокойно и немного отчужденно.

Год спустя после той таинственной ночи я нашла в е комнате странную фотографию. На снимке Ева сидела, повернувшись к камере спиной. Ее профиль кротко замер над голым плечом, с которого сползла то ли кофта, то ли шаль. Виднелась бретелька платья и... татуировка. Где-то чуть выше лопатки у нее была наколота цветная бабочка.

Как меня это поразило. Во-первых, я в не знала, что у нас есть это фото. Судя по дате, оно было сделано за месяц до ее пропажи. Кем и где, неизвестно. Не нами точно.

Во-вторых, у нее, оказывается, имелась татуировка, о которой я вообще не знала! Когда она ее успела сделать? Татуировки казались мне чем-то весьма личным, не знаю почему. Хотя это могла быть и переводная, но я в этом сомневалась. Изображение выглядело чуть выцветшим и уже словно сроднилось с кожей.

Эта фотография погрузила меня в долгие раздумья и даже расстройство. В очередной раз я убедилась в том, что не знала ее. Ни одно мгновение своей жизни. А снимок, кстати, оставила в словаре немецкого, который никто кроме меня не открывает. В начале буквы «Е» хранится незнакомое воспоминание о ней. Изредка смотрю на ее профиль, эту бабочку и предпочитаю думать, что Ева на самом деле была Персефоной.

Она ушла в царство Аида, закончив лето для нас всех.

***

- Уверена, что не будет сложно? – спросила Карина.

- Если не начну копаться в этом, нет. Ты же со мной. Врежь мне, как погружусь в печаль.

- Договорились.

Мы друг с другом не сентиментальничали, это была часть негласного кодекса нашей дружбы.

Уже удалось окончательно протрезветь, и в глазах появилось больше смысла. Сосед еще в начале поездки подкинул нам кислых яблок, и сейчас мы заедали ими мрачноватые мысли.

Поездка длилась почти пять часов, и оставалось потрястись еще чуть-чуть. Но уже пошли знакомые места. Я уставилась в окно на пролетающие мимо нас тополя. Их ровный ряд посреди безграничного травяного бассейна смотрелся странно. Всегда нравилось глядеть на их серебрящиеся от ветра верхушки. Вспомнилось, что где-то рядом был маленький аэродром для сельскохозяйственных самолетов.

За это время я снова изложила Карине историю моей сестры, хотя она ее знала в общих чертах.

- Сестра-Персефона... Н-да. Всегда поражала твоя манера создавать себе иллюзии относительно всего, что тебе непонятно. Только оставь хоть какую-то недосказанность, и ты тут же насочиняешь.

- Ну, в детстве я очень много врала, - припомнила я. – Причем, без злого умысла. Хорошо, что меня в итоге в журнал взяли.

- Ты пишешь о том, кто был в «Soho» и какую ароматическую свечку зажечь на втором свидании, - закатила глаз Карина.

- Да, журналистика оказалась дном, но подработка на время учебы не худшая. Ну а относительно личных выдумок... я просто разделяю действительность на разные истории, из которых выбираю самые интересные. Чтобы упиваться ими.

***

У меня и в правду была дурацкая работа. Я вела колонку о трендах повседневности в одном развлекательном журнале. Еще дописывала за их безалаберных авторов подзаголовки, подводки и иногда целые абзацы. Главное, что в моей колонке мне разрешали ныть о своем, но в завуалированной форме. На самом деле очень легко связать любую общечеловеческую проблему с какой-то личной. И всегда находилось что сказать: про социальное неравенство, разумное потребление или что не так стало с миром, что в моду снова вошли велосипедки.

Иной раз я думала, что не заслуживаю этой колонки. Разве студентка-графоманка говорит что-то путное? С другой стороны, этот журнал не заслуживал меня, потому что там обитали одни гламурные придурки и высоколобая молодежь с непреходящим когнитивным диссонансом. Это было их мерило профессионализма. Я по их стандартам была недостаточно замороченной.

Чем дольше я работала в этом журнале, тем яснее становилось, что журналистика – это последнее, чем мне хотелось бы заниматься. Но пока я просто жила, как живется, в ворохе настоящих и выдуманных историй. Без особого признания, но и без критики. Мне всего лишь хотелось хоть как-то выражать свою тягу к сочинительству.

Карина говорила, что я пишу слишком зрело и критично для этого издания, и читатель, пять минут назад пялившийся на сиськи селебрити, на моей колонке про гендерную инклюзивность должен хотя бы снова собрать глаза в кучку. Не знаю, было это хорошо или плохо. Просто, возможно, во мне жила маленькая ворчливая старушка, для которой жизнь проходила быстрее, чем для других?

В общем, я пока не знала, туда ли иду в жизни.

То ли дело Карина. Она была фотографом и часто делала фотосессии для различных журналов рангом повыше того, в котором работала я. Еще с ожесточенной ненавистью снимала свадьбы, но исключительно ради денег. Ей легко удавалось найти баланс между светом и тенью, прядями волос и нежной кожей, тонкой шеей и хрупким запястьем... На ее снимках модели превращались в образы, полные смыслов.

Для себя Карина снимала в основном девушек и называла своих моделей английскими розами.

На пару с одной знакомой она арендовала студию и пропадала в ней целыми днями. В университете, где Карина училась на искусствоведа, ее знали только как «та девчонка из курилки».

Однако в отличие от меня она твердо знала, чего хотела.

Ее будни состояли из фотосессий в немыслимых местах и яростных перекуров в злачных подворотнях. Скуку она не переносила и постоянно находила себе какое-нибудь «дельце», как она выражалась, скромно добавляя, что просто является поверхностной личностью с тягой к мелким приключениям (например, стащить ради экстрима косметику из магазина или на спор залезть на крышу по лесам). Жила она, безусловно, интереснее меня.

Иногда приходилось таскаться с ней по ее делам, и меня вовлекало в этот водоворот. Парки сменялись редакциями, фотостудиями и кофейнями, а мимо нас скопом пролетали непонятные артовые личности, которым следовало помахать рукой, а потом мы неслись дальше.

- Кто это?

- Одна несчастная, которая носит черные леггинсы с желтыми шортами. Но она моя клиентка, посему просто прекрасна!

- А это?

- О, это очередной мальчик, который хочет снимать кино не для всех. Пока, к счастью, он только хочет, и очень надеюсь, что передумает.

Легкое злословие казалось ей закономерным. Кто-то обсуждает нас, мы обсуждаем их. Это как бесконечный цикл жизни. Как двенадцать месяцев и смена дня и ночи.

Ее единственной проблемой было обостренное чувство прекрасного. Если я делила мир на истории о скучном и интересном, то Карина требовала от окружающего мира красоты во всем.

Вероятно, вдвоем мы становились для других просто невыносимыми.

***

- Нет, почему, я прекрасно понимаю твою тягу к слову. Я сама перед сном подолгу пребываю во власти всяких красивых фраз. Прочитанных, а еще чаще - услышанных. К тому же, иногда лучше писать, чем говорить. Как послушаю разговорчики вокруг, так уши вянут.

- Вот поэтому мне и хочется писать. Записывая мысль, ты отсекаешь от нее все лишнее. Остается суть.

- Скажи это вашим журнальным словоблудам. Но записала бы ты тогда историю о своей сестре. Мне кажется, тебе это надо.

- Однажды. Когда пойму, что на самом деле хочу сказать о произошедшем.

И это оказалось не напрасным обещанием, но тогда я об этом не знала.

Мы уже ехали по тому самому маленькому городку. Это касалось не только его размеров, но и всего вообще. Улицы, мощенные гладкими круглыми камешками, были узкими, а в домах насчитывалось не больше двух этажей.

Потом вновь замелькали бесконечные поля. Трава качалась на ветру, и я ощутила непреодолимое желание пройтись по ней босиком. Как это делала Ева...

Я глядела на наши места со спокойствием и отстраненностью. Думая о сестре, я всегда пыталась воскресить в себе хоть какую-то боль. Иногда заставляла чувства появляться, расковыривая до такой степени, когда не кровоточить уже нельзя. Но после ее пропажи внезапно пришла отчужденность, которая осталась со мной на годы.

Нельзя сказать, что я ее не любила. Нет, очень любила. Но ее божественная сущность, спрятанная где-то глубоко внутри, не давала мне покоя. Именно поэтому мы, наверное, никогда не были настоящими родственниками.

Она просто притворялась моей сестрой и все равно когда-нибудь ушла бы.