Глава VIII

«Человек должен сам сделать свои стрелы».
Индейская мудрость.

24. Волхв.

Полумрак. Я в безопасности. Увы приходится убеждать себя в этом. Нейтральный интерьер кабинета в тёмных тонах, должен быть безопасным. Часы на стене тикают и бесят меня.

Стряхиваю катышки ластика, которым стирала линию карандаша, на листе. Александр Сергеевич, сидя за массивным столом цвета моренного дуба, бегло, буквально по диагонали читает мою историю болезни в двух томах на английском, изредка задавая уточняющие вопросы.

Александр Сергеевич Гетман, — как выразился давеча Сашка, — старый некомпетентный шизькин доктор, проработавший полжизни в какой-то военно-научной лаборатории под Кремлёвским крылом, ещё в Стране Советов. Имеет докторскую степень в трёх областях психиатрии, и способен творить с психопатами чёртовы чудеса. Но! Он реально некомпетентный психиатр старой закалки, и натуры особо тонкой душевной организации от него шарахаются. Пришлось двое суток понукать себя, дабы загнать наконец в тёмный угол... ээ, в кабинет, да в кабинет. Тёмный, в английском стиле тридцатых, с деревянными панелями цвета корицы и мрачно-зелёными обоями. Всё это неумолимо напоминает что-то, словно бы... круг. Замкнулся круг, не иначе какой-то долбанный рок обратил меня вспять. Помнится, не так давно, примерно в такой-же обстановке, я такой-же дёрганной куклой торчала в кафе около мединститута. Прям дежавю накатывает: и тёмная мебель, и блёклый свет из окна, с пасмурной улицы; снегопад, пуще тумана заволок бетонную юдоль слёз — разбитое капище надежд.

Гетман складывает пальцы в замок у рта, сосредоточенно обдумывая всё, что прочёл в карте.

— Дебилы... — мужчина снимает очки и трёт переносицу. — Сколько лет ты принимала эти препараты?

Грифель карандаша ломается от нажима. Ошеломлённо смотрю на Гетмана, тот же немного загадочно улыбается. Чёрт, он уже мой кумир.

— Конкретно, эти — лет пять.

— Каждому третьему ставят биполярное, а тут вдруг тяму не хватило, что это никакая ни шизофрения, а биполярное в смешанных состояниях... —?ворчит он не без иронии. — Аффективно-маниакальная депрессия, циклофрения или так называемое биполярное расстройство личности — удивительное заболевание, оно может приносить удовольствие, и может убивать, — вещает мужчина немного патетично, едва ли ни мечтательно глядя в потолок. — Самая красивая из этих искр — мания. Полёт, бег стремительный, непрерывный, вечный. Торопишься жить, узнавать, чувствовать. Больше, ярче, как жадный до всего нового маленький ребёнок стремится узнать новое, хочет всё попробовать, рушит стены, не зная, что там. Совершенно идеальный, красивый ход. Тебе он знаком, не так ли? Но отчасти этот бег — попытка скрыться от страха, обречённая на провал. Мания, какой бы удивительной она не казалась, перестает в гипоманию. И ты сбегаешь в болезнь, бежишь — бежишь, не оглядываясь, ничего не понимая, боясь прервать движение, остановиться, отдышаться, осмотреться вокруг. Но какова конечная цель?

— Иногда, самым простым способом преодолеть барьер, это перемахнуть его с разбега, — отвечаю я, и меня, кошмар, как напрягает собственный голос.

Док поднимается из-за стола, направляясь к креслу напротив меня.

— Но, главное не сделать первый шаг, а выбрать верное направление, — говорит он отстраненно, и бросает все мои материалы в мусорное ведро у стола, — иначе этот шаг может оказаться назад. У всего есть первопричина.

— Ага. Фрейд, —  покорно киваю. — Намекаете на то, что не во мне проблема, а в моём прежнем аналитике, я правильно понимаю?

— Вполне вероятно.

Гетман вальяжно усаживается в кресло, закидывает ногу на ногу, и кремнёвые глаза тускнеют за линзами очков, когда он возвращает их на место.

Цокнув убираю сломанный карандаш за ухо и беру новый с журнального столика.

— Шок? — спрашивает мужчина. — Первая реакция от контакта — шок?

Карандаш замирает над листом бумаги.

— Скорее страх, — бормочу, немного насторожившись.

— Ты боишься последующей боли, но первая реакция — шок. Никто ведь не смеет прикасаться к тебе — это закон, а когда его нарушают, ты злишься, не так ли? — предполагает Гетман. Интонация его голоса, заставляет тревожиться и бесит, поскольку наталкивает на мысль, что ему прекрасно известны ответы на все эти вопросы априори.

В нутро прокрадывается напряжение и лёгкая тревога.

— Наверное.

Мужчина кивает, как бы самому себе, что только подтверждает теорию о его осведомлённости, и сеет раздражение.

— А теперь давай уточним, — предлагает док. — Тебя вовсе не страшат прикосновения, ты боишься боли, так?

Пару мгновений я решаю, а не послать бы его куда подальше со своими дурацкими наводящими вопросами. Потом ловлю себя на дроби пальцев по поверхности альбома. Так. Мой терапевт всего лишь подталкивает меня к осознанию, того, в чём я не мастак. Только и всего. Перевожу дыхание, возвращая рациональность мыслям, и думаю, как правильно ответить.

— Но это вроде нормально бояться боли, — отвечаю, пробуя свои слова, как лёд на прочность — с опаской и крайне деликатно. Гетман кивает пару раз.

— У тебя склонность к самоповреждениям, но ты боишься боли.

Я могла бы подумать, что это сарказм.

— Ты колеблешься в оценке своей реакции потому что, не знаешь её природы или имеешь предположения, но боишься их? — интересуется док.

Затаиваю дыхание, а может, просто не могу сделать вдох. В любом случае, молчу, напряжённо смотря на Гетмана, и пытаюсь не выдать потрясения.

Модель — вот на что это похоже, — защитная модель повеления. Я будто бы выдумала себе лекарство, и следуя бредовой концепции замыкаю круг, дабы исцелиться. Но это чистой воды псевдонаука.

Такое впечатление, что этот человек может читать мои мысли. Вообще-то напрягает. Мне не хватает воздуха, пространства, может ещё чего-то, чувства безопасности, например. А всё ведь вполне сносно начиналось...

Понаблюдав за мной пару секунд, Гетман кивает.

— Основой твоей проблемы, является конфликт между «принципом удовольствия» и «принципом реальности», происходящий в сознании. Когда конфликт достигает невыносимой остроты, ты от него «сбегаешь в болезнь», ищешь в ней спасения от диктата реальности. Неопределенность и неспособность её переносить — вот что является гвоздём.

Мужчина выжидающе смолкает, не отводя от меня взора. Напряжение практически вибрирует во всём теле, до самых кончиков пальцев, даже подушечки пальцев покалывает.

— У всех есть желания, о которых не сообщают другим, — произносит док. — И есть желания, о которых не сообщают даже себе.

— Фрейд, наверное, в гробу из-за вас извертелся... — мрачно язвлю, но тотчас осекаюсь. — Что простите? Думаете, я мазохистка? И вообще, как вы можете утверждать подобное? — (а ну, да...) — Ладно, вы можете, — бормочу в сторону.

По-правде чертовски утомил, просто невыносимо вымотал этот разговор.

— Мне кажется, ты меня не поняла. Дело не в боли, а в том, что с ней связанно. Я это к тому Виктория, что любые твои эмоции и чувства, имеют риск доходить до крайностей. Каждый человек хочет любить и быть любимым — это естественно. И хотеть чего-то, особенно любви — это нормально. Но ты не должна нуждаться в этом. Просто постарайся не делать из желания, необходимость.

Он хоть представляет, о чём говорит?

— Как, по-вашему, я могу быть уверенна, что такой человек как я, может привлекать того, кто, привлекает меня?

То ли от укоризны в тоне, то ли ещё от чего Гетман изумленно вскидывает седую бровь.

— Такой, это какой, Виктория?

И голос его сеет смятение внутри. И вызывает панику. И тяжесть. И панику. Этот разговор когда-нибудь закончится?

Вымучено вздыхаю, изо всех сил стараясь пришпорить гидру, поднимающуюся со дна.

— Предугадать моё настроение, титанический труд даже для меня самой. Стоит ли говорить об окружающих?

На долю секунды Гетман сменяется в лице, хмуро всматривается в мои глаза, но, прочистив горло, смягчается и спокойно спрашивает, удерживая взгляд:

— По какой причине выстроилась такая негативная позиция к самой себе?

Он что серьёзно, чёрт возьми? Большую часть жизни, меня мотает из огня в полымя, просто потому, что я не умею справляться со своей грёбаной жизнью! Да я даже с собой справляться не состоянии, со своими собственными мыслями и эмоциями! Я всё равно ломаюсь, сдаюсь бессильной злости или ещё какому-нибудь угнетающему больному дерьму, и перечёркиваю всё к чертям, деградируя из человека в эгоистичное и лицемерное ничтожество, безвольно прожигающее жизнь в себе, только ради того, чтобы забыться! Тупо выжечь дотла что-то внутри. И он спрашивает у меня причину?

Мужчина медленно качает головой, проницательно смотря на меня, будто считал всю информацию и все мои мысли.

— Первопричина затяжной депрессии в подростковом возрасте. Я так понимаю, этот конфликт так яростно охраняет твоя память? — предполагает док. — Но если ты чего-то не видишь, не означает, что этого нет. Так же и здесь: ты не помнишь, но это не значит, что не знаешь. Мы не всегда помним, откуда нам известны те или иные вещи, но знаем их, и убеждены в их верности. Тебя преследует убежденность, что горе, беда, страдание — это расплата за то, что ты была когда-то счастлива? Иными словами, убеждена, что твоя проблема и любовь несовместимы? В любом случае, это заблуждение Виктория, реальность обстоит иначе. — мужчина свешивает руки с колен, подаваясь чуть вперёд. — Ты боишься памяти, не хочешь вспоминать, думая, что раз не помнишь ты, то никто ничего не узнает. Выходит это не страх, и не фобия, может только перед собой. И ты не позволяешь к себе прикасаться, не от того, что боишься, а потому что тебе противны чужие прикосновения, или же, потому что ты противна сама себе. Вот она суть твоего конфликта — стыд и вина. Так, за что ты себя казнишь?

Иногда он бывает пугающим. До чёртиков пугающим. Воспалённый разум врезал мне по лицу чёрной картой и удалил с поля.

Резко выдыхаю, чувствуя пустоту в лёгких, пока воздух в них не истекает, и они не сжимаются до предела. Я беспомощна перед этой пропастью, пока что это слишком страшная тропа, я точно не хочу её исследовать.

— Вы знаете, да? Знаете из-за чего всё это могло развиться, знаете истоки. И чего тогда вы хотите от меня?

Док внимательно всматривается в глаза ещё пару мгновений, поняв, что давить на меня сейчас опасно, он вздыхает, капитулируя.

— Я не могу сказать, что хочу, чтобы ты приняла себя, такую, какая ты есть, это было бы неправдой. Я хочу, чтобы ты стала той, кем хочешь быть. А чего хочешь ты, Виктория? Неужели хочешь всю жизнь отталкивать от себя людей и встретить закат лет в одиночестве?

Отстукиваю синкопу карандашом по подлокотнику кресла, слыша ломанную барабанную дробь, и всецело ощущаю себя на плахе.

— «Я не хочу делать тебе больно, а чем больше я лезу к тебе, тем тебе больнее...»

— «... И не хочу, чтобы ты делал мне больно, а чем больше ты меня отталкиваешь, тем больнее мне». Фаулз. «Волхв». Ты много читаешь. Это способ уйти от реальности?

— Да, — отвечаю без колебаний.

— Хорошо.

Вонзаюсь в мужчину недоумённым взглядом.

— Хорошо?

— Хорошо, что ты это осознаёшь. —Гетман заглядывает в альбом на моих коленях, еле заметно изгибает бровь. — Что на счёт парасомнии? - интересуется он, явно намекая на то, что я умолчала об этом с самого начала. Одариваю мужчину хмурым холодным взглядом.

— Какой смысл говорить о том, что ни один доктор не рискнул придать рациональному объяснению?

— Как давно у тебя нарушения сна? — спрашивает док несмотря на мои слова.

— Сколько себя помню.

— Как это проявляется?

Плотно сомкнув глаза, тру ладонью лоб. Глубокий вдох, — но руки поработила мелкая нервная дрожь. Потерев ладони, друг о друга, возвращаюсь к рисованию.

— Могу говорить, отвечать на вопросы, если их задают, правда, исключительно на-дене, почему-то. Могу плакать, играть, рисовать, — поймав вопросительный взгляд психолога, слегка маниакально улыбаюсь ему, — или банально причинить себе вред.

Обдумав это, Гетман поправляет очки за оправу.

— Тебя вводили в состояние гипноза неверным образом, имеет смысл применить другую методику...

Внезапно меня сильно переламывает от такой перспективы.
Мотаю головой, теряя нить собственных действий на альбомном листе.

— Я не хочу.

— Это давит на тебя, поверь мне, всё станет гораздо проще, если ты вспомнишь. Скажи, в бредовых состояниях, тебя преследует яркий свет?

— Меня вообще довольно сильно раздражает яркий свет.

— Можешь объяснить почему? — спрашивает психолог. Искоса поглядываю на Гетмана, поглощённая когнитивным диссонансом.

Если я скажу, как скоро он подвергнет меня госпитализации? А если не скажу, как долго смогу оставаться по эту сторону грани?

— Вроде как... меняется восприятие.

— Только зрительное или слуховое тоже? — уточняет док, внимательно наблюдая.

— В общем, как бы... цвета могут казаться сверхъяркими, — отвечаю осторожно внушительно струхнув. — Звуки — сверхгромкими, размеры своего тела — непропорционально уменьшенными, но не всегда, а только тогда, когда я в обществе — люди при этом, кажутся больше в размерах. Параметры помещения могут видоизмениться, с большего на меньшее. Но раньше, это было гораздо более ярковыраженно, — замечаю я, на всякий случай. — Вспышки фотоаппарата вообще могут порядочно ослеплять, что, безусловно выводит из себя.

Кажется, мне снова удалось шокировать терапевта.
Гетман удерживает мой взгляд, словно ожидая, что мне есть, что ещё добавить. Затем кивает.

— Это называется светобоязнь. Элементы избегания света представляются хотя и неявным, но и не таким уж редким явлением, комплементарным другим, часто встречающимся изоляционным симптомам: замыканию в доме, зажмуриванию, когда по бредовым мотивам, не будучи в ступоре, человек пребывает с плотно сомкнутыми веками; инверсии суточного ритма, симптому «капюшона», эмбриональной позе с поворотом лица к стенке, ношению темных очков, головных уборов на голове... вплоть до обшивки стен изоляционным материалом с целью защиты от «лучевого воздействия соседа»

— Что? — усмехаюсь я, скривившись. Мужчина многозначительно вскидывает брови.

— Это только кажется смешным, Виктория. Ну и, наконец, это комплементарно симптому фото- и гелиофобии — страху прямого попадания солнечных лучей на кожу.

— Только очки, — заверяю решительно, правда тотчас задумываюсь. — Ну, и да, я могу надолго зажмуриваться, иногда. Хотя... может всё, в некоторой степени, кроме обшивки стен, разумеется. Но солнца я никогда не избегала, просто ношу очки и всё, но солнце я люблю. Я всё-таки росла в солнечном штате.

— В тёмное время суток, всё равно чувствуешь себя комфортнее? — уточняет док, достаточно наводящим тоном.

— Да. Но иногда я вообще спокойно переношу свет.

— В зависимости от того, как ты себя чувствуешь, — делает он вывод. — Вот как мы поступим Виктория, нужно провести обследование, сделать пару тестов.

— Какие ещё тесты? — настораживаюсь я. Заметив это, док успокаивающе выставляет ладонь.

— Тесты нужны для диагностики. Просто у тебя сложная смешанная симптоматика, а я не привык ставить ошибочные диагнозы. Так, что волноваться не о чем.

Смотрю на часы. Минутная стрелка двигается слишком медленно.

— И вот ещё что, — добавляет Гетман. — Начни вести дневник.

Пытаюсь натянуть улыбку.

— Пристрелите меня, — цежу сквлзь зубы, но почти всерьёз. Мужчина хмыкает, скрестив руки на груди, изгибает бровь, скорее задумчиво, чем удивлённо, но более, никак своей реакции не выдаёт. На краю стола среди стопки книг, одна — в ярко белом переплёте. Но словно из ткани. Ёрзаю на месте, чувствуя внезапную неуютную тревогу. Мне кажется, волнение исходит от этой книги.

— И вы намерены это читать?

— Разумеется, — подтверждает психолог, реально не въезжая, в суть сей проблемы. Я тоже не особо-то сильна в её объяснении, но ещё более не сильна в изложении мыслей, и вообще в мыслях я не сильна. Я пишу стихи, музыку, рисую, но проза решительно не моё поприще. В школе всегда с этим были проблемы. Сочинения, эссе, изложения, — я — пас.

– Виктория, ты должна научиться концентрироваться, — заявляет решительно док. Многозначительно тычу пальцем в альбом.

— Я умею концентрироваться.

— По средствам искусства ты пропускаешь собственные проблемы и тревоги через себя. Я же говорю о том, что вокруг тебя. Нужно сфокусироваться на окружении. К тому же это даёт весомое преимущество в переоценке мыслей, что влияют на твоё состояние, — гнёт свою линию Гетман.

— Я так не думаю. Нормально у меня всё с окружением. Социофобия не моя проблема. Я играю в рок-группе, и стабильно посещаю приёмы дорогостоящего шарлатана.

Шарлатан глухо усмехается, качая головой.

— При этом ты мало общаешься с людьми. Даже меньше чем, до того как стала посещать приёмы дорогостоящего шарлатана, — передразнивает док мою реплику.

— Значит, вы не справляется со своей работой. А вообще-то я не стала от этого более замкнутой, чем обычно, так в чём проблема, я не понимаю?

— Вероятно, ты просто не замечаешь этого, — спокойно предполагает Гетман. — В общем, я всё это к тому, что прежде чем бегать, надо научиться ходить.

— Нет уж, уважьте! — усмехаюсь издевательски. — Я не буду строчить дневник! Мне что, по-вашему, долбанные двенадцать? — огрызаюсь запальчиво.

— В этом-то и проблема, что нет, — говорит мужчина с лёгкой улыбкой, но голос звучит глухо, печально. — По каким-то причинам ты пропустила обширный период жизни, поэтому в эмоциональном плане ты даже не подросток, а ребёнок. А, если этот ребёнок живёт в человеке и без того сложной возрастной стадии как у тебя, то это создаёт гораздо более мощный эмоциональный диссонанс, чем может показаться на первый взгляд, — заявил док, вызывая у меня нервный смешок.

— Ваши бы слова да моей маман в уши, лет так восемнадцать назад. Раунд, Александр Сергеевич, раунд, — намекаю на своё освобождение. Убираю альбом и карандаши в рюкзак. Перебросив лямку через плечо, изучающе на него смотрю.

Док сверяется со временем на наручных часах. Подумав немного, согласно кивает.

— Хорошо. Приём в среду. Полагаю, стоит обсудить некоторые аспекты после тестирования. Затем, я ухожу в отпуск, а после Нового года, мне, вероятно, придётся перепланировать график консультаций.

— Или он вообще больше не потребуется, да? — осведомляюсь недовольно. Гетман снисходительно улыбается.

— Я ни в коем случае не собираюсь тебя госпитализировать. Для этого нет острой необходимости, — он почти обречённо вздыхает. По-моему не одну меня утомил этот разговор. — С такими симптомами как у тебя Виктория, и клинической картиной в целом, люди, при правильном лечении, живут, работают, создают семьи и радуются жизни, — заявляет мне этот дорогостоящий шарлатан.

— Ну, да, — отзываюсь, хмыкнув. — А потом дети этих радостных людей получают в наследство ту же клиническую картину. У меня шизофрения — это не лечится.

Мужчина смотрит на меня взглядом, говорящим о том, как же со мной сложно. Никто обратного и не обещал.

— Шизофрения предусматривает периоды ремиссий. У тебя их нет. У тебя фазы маниакальных и гипоманиакальных состояний стремительно чередуются с депрессией, без «светлого промежутка». То есть, ты всегда в одной из фаз, у тебя никогда и не было ремиссии. Шизофрения  — не твой порок. И это не твоя вина, это врачебная ошибка, тебя лечили неправильно. Так что, не надо так упорно утрировать негатив.

В тоне скользит что-то на грани с укором. А в прохладных чертах на секунду отражается что-то горькое. Смесь сожаления и негодования. Он, хоть и психиатр, хоть и доктор медицинских наук, но человек, явно выросший в иной обстановке. В нормальной семье! Как психолог, он может меня и понимает, но ему чисто по-человечески невдомёк, как столько нагромождений сплели этот хренов сюр в моей душе.

Да, в каком-таком, чёртовом, вообще, я живу измерении?!

У самого порога, вновь застреваю взглядом на белой книжке. Да что, блин, не так с этой книжкой? Заставляю себя оторвать глаза от белого переплёта, и холодно удерживаю серый взгляд мужчины.

— А теперь посмотрите на меня, очень внимательно посмотрите, и задайте себе главный вопрос: а утрирую ли я?

_______________
Синко́па в метризованной музыке — смещение акцента с сильной доли такта на слабую, то есть несовпадение ритмического акцента с метрическим.