Вопреки заверениям медиков, зрение не спешило возвращаться к Алексею. Видимо, последствия электрического ожога сильнее сказались на зрительном нерве, чем все надеялись. Впрочем, отсутствие «цветной картинки» он считал наименьшим из неудобств. Благодаря своеобразному навигатору в инфополе, Леша достаточно легко ориентировался. Уж, по крайней мере, не сшибал собой углы и не проносил ложку мимо рта. Другое дело, что доступное для передвижений пространство было ограничено одной комнатой.

Которую слишком просто было спутать с тюремной камерой.

Мечник не торопился предоставить свободу действий побывавшему в плену и чудесным образом вернувшемуся из него Книжнику. Его подозрительность была понятна и предсказуема. Но Алексея все равно не отпускало смутное ощущение обиды.

Максим приходил по вечерам, приносил ужин, и они подолгу беседовали. По крайней мере, Алексей пытался воспринимать эти ежевечерние допросы как беседу. К сожалению, Мечник не старался хоть как-то облегчить его труд – он говорил сухо, а спрашивал жестко. Хотя Леша еще в первый день рассказал ему все. Все, что мог.

Тогда, оказавшись в тепле и безопасности объятий Юджина, Алексей, кажется, начал бредить. Он торопился рассказать братьям все, что видел и слышал в паучьих лабораториях. Словно боялся, что новым утром случившееся окажется страшным сном и так же, как сон, забудется. Или втайне надеялся на это.

Он говорил, бормотал, шептал, плакал. Слепо хватал протянутые ему навстречу ладони, захлебывался воздухом, теплым чаем и словами. Он впервые путал очередность событий, факты и имена.

И даже тогда он не смог вытолкнуть из сжимавшегося спазмами горла всего того, что делал с ним Дриши. Сцены насилия застыли в сознании кадрами с завышенной резкостью, и Алексей смотрел на них, словно со стороны. Как будто был не участником, а посторонним свидетелем. Однако даже этой мнимой отстраненности не хватало на то, чтобы вслух произнести фразу «он пил мою боль и мой страх».

Нет, это невозможно было рассказать. Только не Юджину, от которого исходили волны отчаянного сочувствия на грани собственной боли. Не его теплым ладоням, дарующим утешение и покой. И не Максиму, сквозь недоверчивость и настороженность которого сквозила жалость. Острая и едкая, отдающая едва ли не брезгливостью.

Леше хватило один раз уловить оттенки эмоций Мечника, единожды взглянуть на себя сквозь призму его восприятия, чтобы прекратить плакать. Он не был настолько слаб и беспомощен. Он не был сломлен. И самое главное – он выбрался из своего Ада и остался жив. Все остальное сохранилось навеки в его ночных кошмарах и треморе ладоней. Но не стало достоянием тех, кто сильнее и, лишь на этом основании, считали себя вправе распоряжаться его судьбой.

Поэтому на допросах Книжник в основном молчал.

Проанализировав характер вопросов Мечника, он понял, что из первого его откровения-истерики, братья не поняли ровным счетом ничего. Запомнили только еще одно имя врага – Дриши. Птицелов. Слова же о черной птице вообще посчитали бредом. По крайней мере, о чудовище, заключенном в аквариуме, Лешу не спрашивали ни разу. Что, пожалуй, было к лучшему.

Ведь дело было не в том, что боевики «светлых сил» не доверяли Алексею. Дело было в том, что сам Леша не доверял теперь Мечнику и его банде.

Это они убили Эрика.

Они ничем не были лучше пауков. Алексей понял это еще тогда, в парке, ставшем ловушкой не для ускользнувшего Лютниста, но для оставленного им брата и для самих охотников.

Ставшего могилой для Эрика...

Мысли о любовнике причиняли едва ли не большую боль, чем память о сутках, проведенных в плену. Лежа на узкой койке в своей палате-тюрьме, Алексей вспоминал их дни и ночи, разговоры и прикосновения. Его шутки, его смех, его молчание, его, такой пристальный, взгляд... его последний поцелуй. Леша воссоздавал давние ощущения и кутался в них, словно в кокон. Он творил иллюзию присутствия, позволявшую ему отстраниться от более поздних событий, сделать вид, что ничего еще не случилось. И Эрик рядом, Эрик жив, и они по-прежнему вместе...

– Кто здесь? – вдруг раздалось едва не над самым ухом Книжника, и тот вскинулся на постели, спешно прикрываясь тонким одеялом.

Инфо услужливо проявило очертания одного из боевиков Мечника, приставленного дежурить у двери «больного».

– Алексей, вы здесь... одни? – голос его прозвучал растерянно и едва ли не пугливо.

– Конечно, один, – прохрипел Леша. В комнате было холодно, и воздух, прошедший через кондиционеры, сушил горло. – В чем дело, Антон?

Застигнутый за постыдным занятием Книжник пытался спрятать собственное смущение за строгостью голоса.

– Я... мне показалось... что здесь кто-то есть, – пробормотал дежурный, отступая обратно за дверь. – Простите... спокойной ночи.

Алексей раздраженно передернул плечами и, натянув одеяло до самого подбородка, попытался вновь погрузиться в иллюзорный кокон прошлого.

Не получалось. Проклятый солдафон все испортил своим грубым вторжением, спугнул призрак Эрика.

Леша завозился, укрываясь плотнее. Подышал на вдруг озябшие ладони. В плену у Дриши он постоянно мерз и, оказавшись на свободе, надеялся, что это пройдет. Однако холод настигал его и в этой камере, словно навеки прицепился невидимым саваном. Или исходил из недр раненой души.

Алексей саркастически усмехнулся собственным мыслям, отдающим невыносимым пафосом. Сунул ладони подмышки, но стало только хуже.

А там, за дверью, стоял Антон, горящий от смущения. Инфополе, наравне с воображением, обрисовало пылающие от стыда крупные уши, топорщащиеся над ними темно-русые, отдающие рыжиной вихры, горячие щеки в россыпи веснушек. Интересно, а веснушки у него только на лице? У таких рябых, они чаще всего покрывают еще и плечи, руки, теплые ладони...

Леша закусил губу, мысленно оглаживая рельефное, крепкое тело. Представил, как сцеловывает узор веснушек с плеч, опускаясь все ниже, ниже... он ощутил тепло, пульсирующее по ту сторону запертой двери, кончиками согревающихся пальцев нащупал струны чужих чувств и эмоций. Тронул их, отстраненно удивляясь яркости сна, заставил звучать громче и уверенней. Перевел смутное чувство – пробужденное собственным зыбким силуэтом, подсмотренным в полумраке комнаты и стыдливой догадкой – в настоящее кипучее желание.

Он услышал, как скрипнула дверь, увидел темные глаза Антона со зрачками, заполнившими всю радужку. И тепло превратилось в жар, распаливший долгую ночь.

Утром Антон сбежал, едва не подпалив горящими ушами подушку.

Алексею бежать было некуда. Он лежал на спине, смотрел в потолок, трогал кончиками пальцев запекшиеся губы, нюхал воздух, пока еще хранивший запахи их внезапной страсти.

В палате-тюрьме было тепло. Жарко, едва не до духоты. Книжник вяло пошевелился, сбросив одеяло на пол, не слишком заботясь о том, как это может воспринять кто-нибудь, кому захочется навестить его с утра пораньше. Думать не хотелось. Леша ощущал себя слишком наполненным, слишком... сытым.

Прошло какое-то время, порядка нескольких часов, прежде чем до Алексея дошло, что он рассматривает посветлевший потолок не через инфополе. Зрение его наконец-то восстановилось.