Густая ночь проливалась в окна и, преломляясь в красном стекле позора, заливала комнату непроницаемым чернильным мраком. В доме было тихо. 

Занялся рассвет. Стены неторопливо светлели: застарелая кровь, что впиталась в позорный столб; свернувшаяся кровь; свежая кровь, только плеснувшая на песок. В доме ходили, звенели посудой, говорили приглушенными голосами. Потом — ушли. 

Тонкое покрывало слетело на пол, почти не потревожив застоявшийся, смрадный воздух. От движения корочка на ранах лопнула, кровь вперемешку с гноем потекла по черным высохшим рубцам. Плотная белая рубашка прикрыла исполосованную мальчишескую спину, но кровь быстро пропитала ткань. Наверх — толстый плащ. 

В других комнатах было прохладней. В кувшине осталось немного воды — потекла по жадным, сухим губам, — и пара лепешек нашлась на столе. Их и флягу — с собой. 

Каждое движение давалось с трудом. Исхудавшее тело согнулось так, чтоб поменьше тревожить спину, но все равно губы сочились кровью и на ладонях оставались глубокие следы от ногтей. Не было времени ждать. Либо идти сейчас, в полдень, когда раскаленные улицы пусты, либо ждать смерти от собственного яда или — еще хуже — стать рабом своей семьи. 

На южной окраине, у торговых ворот, сгрузили толстые мешки зерна. Их не тронут, пока не начнет садиться солнце. Можно спрятаться у самой стены, а когда откроют ворота и пойдет караван с пряностями, — проскочить вместе с ним: лошади и верблюды всегда создают суматоху, а запах специй спрячет вонь гниющей плоти. 

Об руку потерлась пятнистая кошка и благосклонно приняла кусочек лепешки. Значит к удаче. 

Лошади беспокойно прядали ушами и не давались наездникам. Верблюды медленно проходили через ворота. Конь дернулся, уронил поклажу, к нему подскочили, чтоб поймать, пока не унесся в пустыню. Появилась лазейка — в нее и поскорее в сторону, чтоб не заметили. 

Если б только спина не болела так сильно. 

Далеко на западе раскинулись асбестовые карьеры, от них подымался полупрозрачный белый дым, уже казавшийся марью в горячем закатном воздухе. Песок под ногами был раскален, каждый шаг как по углям. Но скоро ночь, станет полегче. 

Воздух стал прохладней, но только чуть. На барханы спустилась густая синева, и луна выкатилась на гладкое полотнище неба. Болезненно желтая луна. Воздух колебался под изможденным взглядом. Нет. Это не воздух, не зачатки песчаной бури, не пыль, которую поднимает нетвердый шаг. На зов луны вышли духи. 

Нечеткие, волокнистые. Задыхаются. Хватают за пальцы — и тогда трудно дышать. Нужно идти вперед, не отвечать на хрипы зыбких фигур, не давать им браться за руки и класть мертвые ладони на исхлестанные плечи. Он одним из них не станет, потому что если и умрет, то не от асбеста. 

Идти, идти. Начало розоветь — надо копать, да поглубже. Под солнцем пустыня накалится, будет жечь черные жесткие космы и искаженное страданием лицо. Под плащом душно, но хоть солнце не пытается сжечь заживо. Надо ждать, а потом идти дальше. Когда-то закончатся и духи: асбестовые мертвецы не могли разбрестись далеко от своих карьеров. 

Идти, идти. Закончилась вода. Закончились лепешки. Спину рвет на длинные кровавые куски. Тело мага пытается оттянуть смерть, но, ослабленное, юное, оно продержится недолго. 

Идти, идти. Ночь не отличить ото дня. Уже не так и жарко, по коже бегут волны холода, который жжет кипятком. Худое тело трясется, но идет вперед. Если остановится, то умрет, а умирать можно, только когда совсем не осталось сил. Пока они есть хотя бы на шаг, надо шагать. 

Ноги подкашиваются. Падать не больно, только песок жжет. Осталось еще немного сил, но пальцы бессмысленно загребают песок, и плечи режет. 

Песок шуршит, будто чьи-то шаги. Но духи остались далеко позади. А может — нет. Может, он не прошел и шага, может, умирал в своей постели, в комнате залитой красным цветом позора. 

Перед лицом откуда-то вдруг возникла протянутая рука. Задирать голову надо высоко. Ярко-синее небо слепит глаза, все нечеткое, но это точно человек. Черноглазая девчонка с буйными непокрытыми кудрями в золотых колечках. 

— Ну? Помрешь, а все равно не дашь руку женщине, а, амбрец? 

Язык распух и губы ссохлись. Поднимать руку тяжело, больно, рубашка присохла к ранам и от движения опять срывает корки. Тело дрожит, не слушается, но хватка у девчонки крепкая, тянет вверх. 

— Меня зовут Катинка. А ты кто будешь? 

Рот забит песком, дерет горло, но на имя надо дать имя. 

— Маграт.