Воздух сладкий и пощипывает язык, как леденцы с шипучкой. Хочется пить его, собирать с губ, ловить жадными легкими, — но Рáйнод едва дышит. Стены вспыхивают красным, и фиолетовым, и розовым, и синим. Мрак расступается, приоткрывает изгибы полуобнаженных тел, блестки в бокалах и золото на шеях — и тут же запахивается вновь. 

Музыка низкая, тягучая, как патока, бьется глубоко внутри, пульсирует, растекается по венам вместо крови. Райнод такой никогда не слыхал. Он прижимает ладони к груди — сердце повторяет ритм.

Ступеней не видно, но он боится хвататься за перила, касаться отполированного металла грубыми мозолистыми руками. Он медленно идет вслед за друзьями и часто облизывает сухие губы. Хочется. Чего-то хочется.

Сидеть здесь так мягко, так странно. Райнод не может расслабиться — не знает можно ли. Он смотрит вокруг. Так ярко, так сладко, так горячо. Разве можно ему здесь быть? Касаться бархатных подушек, пить из хрусталя, ловить золотые блики?

Кто-то хлопает по плечу, но касание почти не ощутимо — кожа гудит. В руки суют бокал, и Райнод не решается поднести его к губам, но рядом смеются, хватают за загривок — и алкоголь сладкий, густой, как сироп, горячий в горле и терпкий. Райнод пьет еще.

Друзья рядом, но Райнод не видит их лиц. Здесь люди другие. Чистая кожа в золотых блестках, белые зубы, ровные спины. Бусы и шелка вместо лохмотьев, розовое масло вместо рыбной вони. Перед выходом Райнод растер кожу почти что до крови, но уличная грязь впиталась в кости. Он пьет еще. 

Смех. Дым. Блеск. Сладкий алкоголь разливается по столу и вспыхивает синим пламенем. Смех. Вспышки. Мерцание. Белый порошок рассыпается по чьим-то бедрам. Смех. Сбитое дыхание. Горячечные стоны. Райнод глотает музыку вперемешку с алкоголем и не поднимает глаз. 

Кто-то садится ему на колени, и Райнод перестает дышать. Тело горячее и гибкое, двигается в такт с музыкой. Глаза темные и прячут больше тайн, чем самые глубокие из здешних теней. Волосы золотые и ласкают кожу мягче, чем самые тонкие шелка. Улыбка сладкая и пьянит сильнее, чем алкоголь. 

— Как твое имя? — Голос незнакомца хрипловатый и нежный, щекочет в груди, вытесняет музыку из вен. 

— Райнод, — шепотом, потому что не решается громче. 

— Райнод, — повторяет незнакомец, перекатывает на языке, как карамель. — Сегодня твой день рождения, так ведь? Я сделаю эту ночь незабываемой для тебя. 

Райнод облизывает губы. Он и так не забудет. Все это — музыка, свет и жар — не для него и никогда для него не будет. Такие, как он, рождаются и умирают в трущобах, и лишь изредка умудряются урвать осколок золотого блеска. Хранят потом под ребрами, оберегают, зарывают поглубже, где он ранит острыми краями, и достают редко, потому что слепит. 

— Ну же, прикоснись ко мне. — Незнакомец пахнет тяжело, жгуче и сладко: корицей, мускусом и розой. Наклоняется, опаляет дыханием шею. Его кожа горячая, а камни в длинном ожерелье холодные. Он прикусывает кожу на шее, и Райнод не сдерживает громкого вздоха. 

— Я не... — Райнод сглатывает густую слюну. — Я не смею. 

— Не смеешь? — Незнакомец удивляется. Проводит прохладными пальцами по скулам, очерчивает дуги бровей и линию носа, кладет подушечки на губы. Райнод целует их и холодеет от своей наглости. 

Райнод смотрит на него снизу вверх. Зрение размыто, но он знает, что никогда не видел никого прекрасней. Свет, голубой и фиолетовый, падает на волосы, но не может спрятать их золотое сияние и сливается в слепящее гало. Лицо чистое и открытое, как лики богов на стенах городского храма — Райнод стесняется глядеть на них и не заслуживает смотреть на него. 

— Почему ты не смеешь? 

— Я не достоин. 

Незнакомец усмехается, но в изгибе полных губ нет веселья. 

— А ты попроси разрешения, — говорит он. 

Райнод заглядывает в темные глаза, но не умеет прочитать их выражение. Быть может, горечь? Райнод знает все ее вкусы. 

— Можно? — шепчет он. 

Незнакомец кивает. Райнод медленно опускает ладони на бедра, едва прикрытые лоскутками шелка. Ладони горят, и Райнод знает, что вспомнит это прикосновение годы спустя, даже после того, как пальцы переломают чужие ботинки и кожа сотрется о канаты и портовые доски. 

Кровь полыхает, как пролитый алкоголь, а воздух обжигает изнутри холодом. Сколько бы вдохов ни сделал — корица, розы и мускус. Райнод неотрывно смотрит в темные глаза и чувствует, что по щекам бегут слезы. 

— Ну что же ты? — Незнакомец собирает их пальцами, нежно гладит кожу. — Ты ведь не проститутка, чтобы плакать в борделе. 

— Я никогда не видел никого красивее. 

В уголках губ, о которых Райнод не смеет даже мечтать, появляются печальные складки. Незнакомец собирается что-то сказать, но громкий окрик перебивает его: 

— Ижель! На сцену! 

— Я скоро вернусь к тебе, — шепчет незнакомец — нет, Ижель, — и стремительно поднимается. Его волосы хлещут Райнода по лицу. — Смотри на меня, — бросает он уходя. 

Райнод сглатывает горькую слюну: он не должен был узнать это имя вот так, но теперь уже не забудет, как и запах корицы и жар на ладонях. Райнод пьет и поворачивается в сторону сцены. 

Музыка меняется: больше не тягучая карамель, а низкий перезвон, пульсация глубоко в груди, жжение в кончиках пальцев. Райнод пьет. 

Ижель покачивает бедрами и поводит руками. Свет обласкивает его тело, мерцает в золотых блестках, путается в волнах волос — но не касается глаз. Райнод пьет. 

Ижель делает шаг в сторону — в одну, в другую, — наклоняется, скрываясь за волосами. Райнод слышит корицу. Ижель следует музыке. К нему тянутся руки, на него смотрят десятки глаз. Райнод ловит его взгляд, и его глаза — мертвые. 

Воздух такой горячий и горький, что не получается сделать и вдоха. Райнод проталкивается через музыку, огни и тела, пачкая их своей грязью и обжигаясь их пороком. Легкие туго скручены, набиты болью и корицей. 

Райнод вырывается в переулок и исторгает из себя цветной алкоголь и блестки. Что-то рвет его изнутри и что-то отпечатывается на изнанке кожи. Новый вид горечи на вкус как корица, а на ощупь — как руки, которые берут без спроса. Их Райнод знал тоже, но его касались иначе. 

Дышать постепенно становится легче. Снаружи холодно, и в этой части города пахнет солью и гнилью, но не рыбой. Райнод ощущает чье-то присутствие и вскидывает голову. 

Ижель делает шаг назад, опускает руки, и волосы падают Райноду на лицо. Ижель ежится и говорит не глядя в глаза: 

— Прости. 

— За что ты извиняешься? 

В свете тусклого фонаря Райнод видит худые руки с россыпью синяков, усталые складки у губ, спутанные волосы и голые бедра. 

— За то, что картинка на самом деле не такая красивая, как ты думал. 

Райнод протягивает ему старую пропахшую рыбой куртку. 

— Я знаю, какая картинка на самом деле. Но ты все равно красивее всех, кого я когда-либо видел. И всех, кого еще увижу, — тоже.

— Ты такого не можешь знать. — Ижель набрасывает куртку на узкие плечи и выглядит, как мальчишка-подросток с лицом оскверненного божества. 

— Я собираюсь идти в Ражбар — здесь больше делать мне нечего. Если пойдешь со мной, сможешь сам убедиться. 

Ижель улыбается мертвыми глазами, а у Райнода внутри все истекает кровью. 

— Как же я уйду? Мое тело стоит денег, и мне нечем за него заплатить. 

Райнод не думает ни секунды. Протягивает руку. Ижель долго смотрит в глаза, как будто ищет что-то, но у Райнода вся боль на поверхности — несколько шрамов, свежая ссадина на скуле, хромота. Ижель вкладывает свою ладонь в его, и Райнод сжимает его пальцы вокруг тяжелого изумрудного перстня. 

— Моего отца. Я думал, пусть оплатит мне экипаж, раз уж разбил колено, но я-то все равно могу уйти. 

Ижель удивленно моргает. 

— Правда? 

Райнод кивает. Ижель улыбается как-то ново, глаза еще пустые, но обещают ожить. Фонарный свет вычерчивает золотое гало, бросает тени на изможденное лицо, тускло преломляется в фальшивых камнях и липких блестках. Райнод набирает полные легкие корицы и знает, что никогда уже не сможет его отпустить.