Близился октябрь. Дожди становились непрерывными, а дороги покрывались влажной ржавчиной упавших листьев. Старое выцветшее золото Манхэттена тонуло в черноте людских курток. Оазис Центрального парка, пока еще зелено-желтый, превращался в серую степь, исчерканную голыми деревьями.

Очередная вылазка в Нижний ничего не дала. Би заметила пару объявлений, но лавки были закрыты. В какой-то магазинчик в итальянском квартале требовалась уборщица, но внутри толклось столько громких, суетливых, явно чем-то занятых людей, что Би не решилась зайти. Может, в другой раз.

Стоило, конечно, поторопиться с поисками. Скоро придет время платить за квартиру, вот-вот совсем похолодает и вырастут счета. Но у Би в груди жило странное чувство, которое мешало браться за дела всерьез. Какое-то беспокойство, словно бы предчувствие. Оно иногда разрасталось, обдавая тревожной прохладой лицо, кололо в пальцах, сидело в груди, как ком, и не давало спокойно дышать. Би не находила ему объяснения. Синяки у Энди постепенно проходили, хотя взгляд часто бывал потерянным. Би догадывалась, что отношения с отцом у него не улучшались. Папа ей ничего больше не говорил про работу, хотя каждый вечер с надеждой ждал новостей. Однажды Би видела стаю голубей, взлетающих в свинцовое небо, но вместо ликования и трепета, обещанного городской легендой,* ощутила лишь еще большую тревогу.

Би неторопливо возвращалась домой, помахивая рукой и касаясь сумерек голыми пальцами. В небе выглянула болезненно-желтая луна. Ее свет уже рассыпался на нечеткие блики в окнах и лужах, но пока не тронул стены домов. Воздух пах чем-то кисло-горьким. Издалека вылетела бело-красная машина «скорой» и повернула в сторону 141-й стрит.

Би спешила туда, моля всех богов, чтобы это было не к ним. Острого холодного воздуха не хватало, кололо в боку, но сильнее всего заходилось сердце. И дело было не в быстрой ходьбе. Тревога, несколько дней жившая внутри, наконец прорвалась, обдала жаром, взяла голову в тиски.

Напротив дома Энди толклись люди. Что-то говорили приглушенно, создавая низкий гул, тонули в фонарном свете. Рядом с полицейским автомобилем Гарриэт обнимала мать. Лу глухо рыдала, захлебываясь кашлем, и цеплялась костлявыми пальцами за плечи Гарри. Та молча плакала, а увидев Би, уткнулась в седые волосы матери.

— Гарри, что случилось? — У Би легкие готовы были выскочить из груди. Все никак не выходило напиться кислого воздуха. — В чем дело, Гарри?

Гарри всхлипнула и обняла мать покрепче. Би огляделась. Столько испуганных людей. Соседи. Полицейские. Медики с серыми лицами. Все залито синим и желтым. Красные блики фар кровавыми метками на коже. В стороне стоял отец Энди, пустым взглядом уставившись в асфальт. Би хотела подойти к нему, но какой-то мужчина успел раньше, хлопнул его по спине и с плохо скрытым ужасом ляпнул:

— У тебя теперь сын не Крисчен,** а Кобейн.

Лицо Билла исказилось, он стиснул кулак, но вдруг уронил голову в ладони и заплакал. Мужчина гладил его по плечу, не решаясь уйти. Он наткнулся взглядом на Би и обреченно кивнул ей, подтвердив свои слова.

Би вновь посмотрела на людей вокруг. Тряслись руки, и пот тек по вискам, но смысл слов все никак не укладывался в голове. Тело словно поняло все раньше разума. Икры свело судорогой. Би крепко сжимала кулаки, изо всех сил пронзая ладони ногтями. Звуки били по ушам, а свет резал глаза, но все это уже утратило важность.

«Не Крисчен, а Кобейн».

Би поплелась домой. Ватные ноги не хотели слушаться, но она заставляла свое тело работать. Надо делать все так, будто ничего не случилось, и тогда, может быть, оно как-то... Исправится? Изменится? Не будет так больно? Никто не увидит, как ей больно. Она сама не будет смотреть. Не смотреть.

Би ударилась в зеркало взглядом. Лицо выглядело обычным, немного усталым. Но глаза были такими... Там, в глубине, словно бы жило отражение того, что она не увидела и не смогла предотвратить. Вот он сел спокойно, чуть улыбаясь, посмотрел в незанавешенное окно. Сегодня днем было солнечно. Он любил такие дни. Он думал, что это хороший день, чтоб умереть? О чем он думал? О ком? Точно не о Кобейне. И даже не о Крисчене, наверно. Может, о матери? О Новом Орлеане? Лишь бы только не о ней, не о Би. Потому что она не сможет жить, зная, что он умер с мыслями о ней. Но теперь она все равно ничего не узнает. Он ей ничего не сказал. Почему?

Почему он миллион раз болтал об этом дурацком Новом Орлеане, но ни разу не сказал, что хочет умереть?

Не верится, что он это сделал. Может, тот мужчина имел в виду что-то другое? Может, он хотел сказать, что Энди оставил джаз и подался в гранж? Они вызвали «скорую», чтоб те засвидетельствовали помешательство, и полицию, чтоб они надели на него наручники и не дали ему...

У Би разболелось в груди от рыданий. Соленые слезы, казалось, залили все вокруг. Как она ничего не поняла, не заметила? Почему, когда видела в его глазах печаль, думала, что это чепуха? Этот мир теперь разобьется, наверное. Вот-вот развалится на куски. Потому что как он сможет жить без Энди? Без его улыбки? Без музыки? Кто теперь будет радоваться солнцу? Кто поедет в Новый Орлеан? Кто будет говорить, чтоб Би не мерзла?

Это все чушь какая-то. Дурацкие шутки этих тупых приятелей Билла Смолла. Надо просто немного подождать. Сначала придут Сэм и Блю, светясь одинаковыми лицами так, будто работа в чистке ковров — лучшее, что когда-либо с ними случалось. Потом вернется папа, уставший, но довольный, что наконец оказался дома, в тепле и уюте. А после притащится Энди, обнимая свою гитару, у которой нет футляра, и ляпнет что-нибудь про Новый Орлеан.

Скрипнула, открывшись, дверь. Би быстро провела ладонями по щекам, растянула губы в улыбке и вышла из спальни, случайным взглядом выцепив в зеркале свое перекошенное лицо. Отец и братья в кои-то веки пришли вместе. Все притихшие, со скорбными лицами. Обняли Би, пробормотали какие-то слова. Она смотрела на них, недоумевая, а в груди все то сжималось от холода, то успокаивалось. Ее то накрывало осознанием, и воздух в легких превращался в жидкое стекло, то обдавало спасительным неверием, полузабытьем.

От «да» до «нет» три вдоха. Ночь прошла, пульсируя этими третями. Би винила себя, Билла Смолла, Винчестер, который этот чертов Билл зачем-то хранил дома. Рассвет залил комнату холодом через незакрытое окно. Би ступила на ледяной пол и стала собираться. Ей сегодня еще работу искать.

Отец пил на кухне чай. Он, кажется, говорил ей что-то. Би видела, как двигаются его губы, но ничего не слышала.

— Ты был прав, пап. В жизни ни у кого нет золотого билета. Всего нужно добиваться самому. Без этих нелепых грез. Они только мешают.

Он окликнул ее, но Би не обернулась. Вышла, заткнув уши наушниками. Подумала, что заряда у плеера может не хватить, и тут же забыла об этом. От оглушающей, ослепляющей боли мысли не держались в голове. Би даже не думала, что жить без кого-то может быть настолько больно. И эта песня... Энди ее любил.

Осенью в Нью-Йорке всегда чуточку больно.
Мечтатели с пустыми карманами
Могут вздыхать по далеким странам, но

Пережить бы осень в Нью-Йорке еще раз только.***

Би всхлипнула и выдернула наушники. Она не будет снова плакать.

Людям вокруг было плевать. Они проживали свои жизни, полные радости, печалей, таких же потерь. Они не знали Энди. Им было плевать, что он жил, было плевать, что он умер. Они без интереса смотрели на Би, задевали плечами, проходили мимо, трогали пустыми взглядами в метро. У Би было сорок минут — от Гарлема до Нолиты — чтобы стать такой же, как они, безразличной, чтобы никому не дать углядеть в себе лезвия боли. Они уже даже не такие острые. Человек не может страдать вечно. Боль постепенно тупится о воздух, о камни, о других людей.

Через двадцать минут уже не больно. Через сорок — уже не важно.

Нолита осенью вспыхивала красными пожарными лестницами, светилась золотом букв на витринах и боками такси, пестрела оттенками коричневых фасадов и загорелых лиц. Днем здесь было не протолкнуться: модники в брендовых куртках отирали плечами граффити и бросали под ноги окурки и бумажные стаканчики из-под кофе, думая, что никто не заметит. Итальянцы размахивали руками и кричали что-то безразличным китайцам, спокойно вытесняющим их с улиц. Голуби выхватывали крошки из-под ног прохожих у кофеен и маленьких лавочек. Бездомные по-хозяйски оглаживали грязными ладонями витрины дорогих бутиков и скрывались в подворотнях, среди мусорных баков и обрывков американского лоска.

Би скользила по людям взглядом, против воли замечая лица, но ничего ровным счетом не запоминая. Где-то здесь была маленькая кофеенка, где однажды она видела объявление о вакансии. Это было тысячелетие назад или около того. Задолго до того, как лучший друг убил себя. Как раз тогда, когда она должна была заметить, что он хочет это сделать. Сейчас там наверняка ничего нет.

Объявление все еще висело на стеклянной двери, слегка поплывшими от дождя черными буквами глася: «Требуется официант». Дела здесь, наверное, шли не очень, раз до сих пор никого не взяли. Или хозяин очередной козел. Би в любом случае нужна была эта работа.

Внутри было довольно уютно: теплые оттенки коричневого, темно-красного и бежевого; древесина и искусственный камень; несколько постеров, граммофон, аккуратно разложенные салфетки на столиках без скатертей и маленькие букетики осенних цветов в прозрачных вазах. Пахло выпечкой и кофе. Две пары сидели у большого окна и один человек в углу, за стойкой стоял бариста. Би подошла к нему ближе и забралась на высокий стул. Долго рассматривала мужчину, прежде чем заговорить.

Он был итальянцем, наверное. Смуглый, темноволосый, с непроницаемыми черными глазами. На лице застыло отрешенное выражение, и от этого его почти роковая красота становилась мягче. Не герой кинофильмов, а всего лишь человек, усталый и какой-то надломленный. Би узнала скорбь в его поджатых губах и ускользающем взгляде. Она слезла со стула и встала напротив баристы.

— Добрый день, — сказал он неожиданно хриплым голосом. Би вздрогнула и оглядела его еще раз: в уголках губ появилась гостеприимная улыбка, но глаза так и остались бесстрастны.

— Добрый. Вам... еще нужна официантка? — Би постаралась придать голосу уверенности, но он все равно прозвучал как-то простуженно. Бариста кивнул, окинув ее внимательным взглядом. — Тогда вы ее уже нашли. Би Харвуд к вашим услугам. — Би протянула ладонь. Мужчина испытующе посмотрел ей в глаза, усмехнулся преувеличенно бодрому тону, еще раз кивнул и пожал руку.

— Алес Моретти.

*Существует легенда, что во время битвы за гарлемские высоты (1776 г.) была уничтожена голубятня. Стрельба на несколько минут прекратилась, потому что солдаты наблюдали, как четыре тысячи птиц взмывают в небо.
Не знаю, правдиво ли это, поскольку упоминание нашла только в одном источнике, чью желтизну оценивать не берусь, но легенда — или выдумка — достаточно красива, чтобы иметь право на существование.
**Чарли Крисчен — американский джазовый гитарист.
***«Autumn in New York» — Billie Holliday.