Он подозревал, что недостаточно взрослый, но злился всякий раз, когда она называла его маленьким. Это слово казалось ему чуть ли не оскорблением. Почти всегда мать использовала «маленький» в качестве первого и последнего аргумента в ответах на любые его вопросы. Почему Део нельзя гулять за полем? Потому что он маленький. Почему нужно возвращаться домой до темноты? Маленький он, разве не понятно? Почему нельзя пить тот виноградный сок из бочки? Маленькие вино не пьют. А можно ли сражаться на ножах? Нет, он поранится, ведь еще маленький.

Део схватился за колосье, вырвал из земли вместе с корнем, порвал на две части и запустил вперед. Далеко золотистый злак не полетел, но возмущение Део поубавилось. Он находил странно успокаивающим разрушение чего-либо. Бывало, ломал доски в соседском заборе или давил помидоры на грядке, а иногда, когда совсем невмоготу, якобы случайно ронял домашние вазы и тарелки. Глиняная посуда билась с приятным сочным звоном. Звон успокаивал мгновенно.

Но сейчас Део не дома, да и если бы был, разбивать чашки в третий раз за два дня ― не дело. Так никаких сбережений матери не хватит, придется ложкой прямо из котелка есть и пить чай из чайника. Да, Део мог заглянуть на соседскую грядку или поломать только починенный забор, но с недавних пор его заподозрили в шалостях и вредительстве, так что попадаться с поличным совсем не хотелось. Будут и разбирательства, и скорее всего порка. Порку он не любил, даже несмотря на то, что никогда ее не испытывал. Ему виделось страшным и унизительным подставлять голый зад под плетку. Вот Део и выплескивал раздражение на траве. Она росла повсюду, и Део ясно понимал ― ломай, бей, рви, сколько хочешь, ― ей все равно. Ее много.

― Чего-то ты сегодня хмурый.

Део поднял голову и увидел Тень. Так звали мужика, который приходил к нему всякий раз, когда он оставался на улице один. Завернутый в черное одеяние, с длинными седыми патлами и носом, из которого торчали волоски, он казался Део до нелепости неуклюжим и чудаковатым. И почему-то напоминал старый обгорелый ствол березы, некогда растущей на окраине деревеньки.

― Да она достала, ― пожаловался Део, насупившись. ― Ничего не дает мне делать. Я хотел взять с собой топор и помахать им... А она: «Ты маленький, поранишься». Пусть я и не самый взрослый, но разве я идиот, чтобы резаться. Я ведь просто хотел покидать топор, порубить палки и колосья.

Тень усмехнулся.

― И чего ж ты не взял его, топор?

Део свел бровки.

― Да она мне не разрешила.

― И ты послушался?

― Но она же запретила.

― Заперла сарай? ― бодро уточнил Тень. ― Или спрятала топор, да?

― Нет, просто... просто сказала «нельзя».

― И...

― Что «и»?

― Она, должно быть, чем-то пригрозила? ― Тень в задумчивости потер висок. ― Сказала, что устроит порку, если ослушаешься? Или лишит сладостей?

Део помотал головой.

― Нет. Она не грозила.

― Тогда, друг мой, ты облажался! ― весело воскликнул Тень.

― Сам ты облажался! ― буркнул Део, почувствовав, как защипали глаза. Позже он сообразил, что аргумент идиотский, но тогда он говорил с уверенностью в своей правоте. ― Ничего я не...

Тень бесшумно подошел к нему и, чтобы не глядеть сверху вниз, опустился на корточки.

― Ты прав, ты ведь не мог взять топор, не говоря матери ни слова, и после незаметно вернуть его на место. Это слишком сложно, ты бы ни за что...

― Я бы смог! ― воспротивился Део. ― Проще простого! Да я половину соседских помидор подавил, а меня не поймали. И доски ломал незаметно. С топором я бы легко управился. Мать слишком занята делами по дому, в сарай почти не заходит. Я... ― тут он замолк. Тень улыбкой демонстрировал желтоватые зубы. ― Я...

Тень медленно кивнул.

― Ты понял?

Део вдруг захотелось не согласиться, сказать, что этот лохматый болван не прав, послать его словами, за которые мать шлепала по губам, но он сдержал себя. Тень говорил дело. Материнский запрет был лишь на словах, а такой запрет не стоил и капустной кочерыжки.

― Понял. Конечно, я понял.

― Запреты созданы, чтобы сдерживать нас, Део, ― Тень хлопнул его по плечу. Рука тяжелая, но мягкая. ― Большинство запретов условны, их легко преодолеть даже простому человеку. А уж тебе... Тебе, Део, не стоит переживать, для тебя запретов попросту не существует.

Део поднял веточку и стал выводить круги на сухой земле.

― Почему? ― смущенно спросил он.

― Сколько тебе дней?

― Ну, двадцать шесть.

― Видишь того карапуза за полем?

― Нет.

Рожь местами на целую голову возвышалась над ним, заглянуть за нее не представлялось возможным. Тогда Тень поднял Део под мышки так, чтобы мальчик возвысился над колосьями.

― А теперь?

Поле тянулось на сотню метров, но Део четко видел малыша, неуклюже топающего по проселочной дороге от женщины к мужчине. Лысоватый карапуз высунул язык и смешно дрыгал ручонками. Кажется, крепыш смеялся.

― Ну, вижу, и что с того? ― отозвался Део. Ему нравилось чувствовать себя высоким, но не нравилось, что его подняли без спроса. Как будто он маленький, и интересоваться его мнением не обязательно.

Тень опустил Део и снова присел на корточки; уголки его потрескавшихся губ приподнялись.

― Как думаешь, сколько тому пареньку?

― Дней восемь-девять. ― У Део заурчал живот.

― Не угадал, ― сказал Тень. ― Ему почти год.

Год? Глаза Део округлились. Год ― это ведь много дней, очень много. За это время зима сменяет осень, зиму сменяет весна, весну лето и наконец, возвращается осень. Да за год можно стать взрослым, высоким и серьезным, с которым все будут считаться. Но тот мальчик совсем кроха, почему он не растет?

― Малыш болеет? ― спросил Део, стиснув кулачки. Он представил, что у него эта страшная болезнь, и ему захотелось, чтобы рядом оказалась мама. Плакаться ей в грудь он, конечно, не стал бы, но обнял бы маму с радостью. Она наверняка сказала бы ему что-то ободрительное, вроде «не переживай» и погладила бы по спине и головке. Он любил, когда мать его гладила, на душе сразу теплело.

Несколько мгновений Тень молча глядел на него темными, как угли, глазами. Затем пожал плечами.

― И да, и нет.

― Как это?

― То, что считается странным для одного, для другого может быть вполне обычным. Богачи вот каждый день едят шоколад, он им даже надоедает. Они порой выкидывают его, не доев, представляешься?

Он помотал головой.

― Значит, они идиоты. ― Какой разумный человек выбросит шоколад, самое вкусное, что есть на свете? Део вообразить себе такое не мог. ― Они большущие идиоты. Можно ведь и продать его, и оставить на потом, и отдать другим людям.

― Ты ведь знаешь, что из ржи делается хлеб?

― Конечно знаю.

― Тогда почему ты недавно оторвал колосок, сломал пополам и выбросил? Ты ведь мог отдать его другим, продать или оставить на потом.

Део засмеялся.

― Так они всюду. От одной травинки поле меньше не станет.

― Вот и они, богачи, думают так же о шоколаде, ― сказал Тень. ― Для них сладости, как рожь для тебя ― они их окружают всюду. Выкинуть шоколад для них то же, что выбросить колосок. Совершенно нормально, понимаешь?

Део промолчал. Они слишком быстро перешли от болезни мальчика к богачам, он едва успевал следить за нитью разговора.

― Тебе кажется ненормальным, что тот мальчик карапуз, хотя ему уже год, ― продолжал Тень. ― А его семье видится безумным, что тебе двадцать шесть дней, хотя ты намного старше их сына. Их это наверняка пугает.

― Но... но кто тогда прав?

― Обе стороны. Истины не существует.

― Но...

― Поначалу это нелегко принять, ― вкрадчиво произнес Тень. ― Просто запомни, что нет ничего странного в том, что тому карапузу год, а тебе, почти взрослому, двадцать шесть дней. Для вас двоих существуют две правды, совершенно непохожие друг на друга. Его заключается в том, что он такой, какой есть, и другим быть не может. Твоя правда еще не сказана и не написана, она изменчива, единственное постоянное в ней ― то, что ты можешь быть кем захочешь. Для тебя, Део, не существует границ.

Део смущенно заулыбался. Нравился ему все-таки Тень, и не из-за того, что частенько хвалил его, ― хотя и это Део радовало, ― а потому, что говорил он с ним на равных, как со взрослым и думающим человеком. Мать так не делала. А отец... отца у него не было. Оставил их или умер ― особой разницы Део не видел. До сих пор. Глядя на улыбавшегося Тень, Део вдруг задумался: какой он, его отец?

Рослый или щуплый? Красивый или уродливый? Есть ли у него борода или хотя бы щетина? Какого цвета глаза? Какой нос? А зубы целые или все в сколах? Умеет ли он драться на мечах? А стрелять из лука, из арбалета? Он воин по жизни или годится только для работы с плугом?

Део пожевал губу. Он не мог знать, каким был его отец, но мог представить. И тогда воображение рисовало ему Тень. Чуть подросшего, с жидкой бородкой и в приличной одежде, но Тень. Того самого, что сидел сейчас перед ним. Део не сомневался, что его отец разговаривал бы с ним, так же как говорит Тень: как со взрослым.

Погодите...

Ветерок зашевелил его кудрявые волосы. Део распахнул рот и тут же захлопнул. Ему пришло в голову, что Тень может быть его отцом. В памяти зазвучал материнский голос. Део однажды спрашивал, как звали отца. Она ответила: Марк... Или Роберт... Или Генри, или...

Део сердито стиснул кулачки ― не помнил.

Но вспомнит, когда услышит имя.

Део набрался смелости и спросил:

― Тебя, правда, зовут Тенью?

― Я уж думал, ты не поинтересуешься, ― отозвался Тень. И сердце Део забилось чаще. Неужели... ― Все звали меня Тенью по двум причинам. Во-первых, из-за фамилии. Здоровская ведь, да? Не Лобровский какой-нибудь, не Шердинов, не Ойзенберг. А Тень. Короткая и яркая. Такой не грех гордиться, верно?

― Да, ― тихо согласился Део, нетерпеливо потирая потные ладошки. ― А-аа...

― А во-вторых, из-за имени.

Део сглотнул.

― Имени?

― Да. Мое имя Эверлѐльбергнет.

Нет, такого чудаковатого имени Део никогда не слышал.

― Эвельнер-бер-гет, ― попытался повторить он и насупился. ― Сложно. Кто такое придумывает?

Тень засмеялся. Смех у него был не резкий и истеричный, от которого хотелось зажать уши, а теплый и приятный.

― «Тень» проще запомнить и тем более произнести.

― А я подумал, что ты... ― Део запнулся, потупил взгляд.

― Что я...

― Похож на дерево, ― закончил Део и принужденно хохотнул. ― На липу или тонкий дуб. Такие... такие, это, растут на окраине.

― Ну спасибо! ― воскликнул Тень. ― С деревом меня сравнил, это почти оскорбление.

У Део задрожали губы. Кто тянул его за язык? Надо было бросать обидную глупость? У него и так друзей нет, а если и Тень перестанет к нему приходить...

― П-прости, ― сказал Део и шмыгнул носом. Глаза защипали. ― Я... я не хотел...

― Перестань! ― оборвал его Тень, посуровев во взгляде. ― Мямлить и извиняться не стоит. Это делает тебя слабее. Никогда и не перед кем не извиняйся таким тоном, слышишь? Если понимаешь, что виноват — скажи твердо и уверенно: «Виноват». Но если ты сказал правду, пусть и до слез обидную, никогда не проси прощения. Жизнь нас учит привирать, уклоняться от ответов, лгать. Мало кто на свете и во тьме может говорить правду. Это тяжкое бремя, обрекающее тебя на страдания и одиночество. Но в то же время это дар людям, дар, который редко ценят.

Део почесал макушку.

― Какой дар?

― Какой? ― Тень поднялся, возвысившись над ним. ― Дар открывать глаза. Ложь никогда и никому не приносила пользы, самое большое ― иллюзию пользы.

― А как же обман во благо? ― спросил Део.

Мать часто говорила ему, что иной раз вранье необходимо как воздух. Она приводила в пример Матрену, деревенскую девушку редкой уродливости. Щеки пухлые и краснее моркови, нос кривой, как крюк на стене в прихожей для одежды, губы точно окрашены молоком, плечи шире, чем у многих тратских бугаев, и на всем теле растут волосы. У нее даже усы есть, густые и черные. Казалось бы, страшнее бабенки не сыскать, но местные, словно по сговору, ласково зовут ее красавицей.

«Нам ведь ничего не стоит упомянуть, что она красавица, ― объясняла ему мать, ― а ей как приятно. Она и сама понимает, что природа надругалась над ней. Природа будто хотела слепить мужика, но в последний миг взяла и передумала, проказница, состряпала девушку. Такое могло произойти с каждым: и со мной, и даже с тобой. Если все вокруг будут напоминать ей то, что она и сама прекрасно знает и от чего страдает ― лучше ни кому не станет. Все равно, что ковыряться ножом в глубокой ране. Так, Део, рана никогда не затянется. А если вместо ковыряний использовать повязку и травы, ранка со временем превратится в шрамик. Кто знает, вдруг Матрена поверит в свою красоту, поборет эту треклятую застенчивость и найдет себе мужчину. Кто знает...»

Материнские слова казались Део правильными, поэтому он сбивчиво повторил их Тени.

― Твоя мать ― хороший человек, ― сказал Тень. ― Но во всем слушать ее не надо, как и меня, не забывай. Больше думай сам, ― он коснулся указательным пальцем виска. ― Сам. А касательно Матрены... Твоя мать сравнила правду с ковырянием ножом в глубокой ране, ведь так?

― Угу.

― А добрые слова с повязкой?

― Что с повязкой? ― Део округлил глаза. Как слова могут быть с повязкой?

Тень терпеливо дополнил:

― Добрые слова мать сравнивала с повязкой, говорила, что так рана затянется?

― А-аа, да.

― Если говорить начистоту, Део. При глубокой ране повязка бесполезна. Рану нужно прижигать.

― Прижигать? ― На переносице Део появилась морщинка. ― Чем?

― Раскаленным металлом.

Део ужаснулся. Он помнил, как мать промывала ему ссадину на коленке теплой водой. Уже тогда было больно. Какого же человеку, когда рану прижигают рыжим ― как в кузнице ― шипящим металлом?

― Это больно, ― закачал головой Део. ― Очень больно.

― Но когда хочешь выжить, так нужно. Или ты уснешь навсегда. ― Тень посмотрел в глаза Део. ― Правда в случае с раной Матрены ― спасительный огонь. Да, Матрене поначалу будет больно, от этого никто не защищен, но она будет жить и со временем станет достаточно сильной, чтобы не замечать шрама, чтобы принять свою уродливость. А говорить ей раз за разом, что она красивая, значит, заставлять ее верить в иллюзию. Пусть и приятную, но бестолковую. От слов прекрасней она не станет. К тому же, Део, будь я на ее месте, находил бы комплименты издевательством. Все равно, что явно несмышленого называть умным. ― Тень повернулся к Део спиной. ― Если уж не говорить Матрене горькой правды, то лучше и вовсе молчать. Но, повторюсь, Део, не спеши слушать меня или кого бы то ни было другого, думай сам. Сам. Ты уже знаешь правильный ответ.

― Знаю? ― неуверенно произнес Део. Ничего он не знал. А если что и знал, то от речей Тени только сильнее запутался: все перемешалось в голове. Ему виделись одинаково правильными и слова матери, и доводы Тени. И тут его озарило: «Истины нет». Мир не делится на черное и белое, мир ― это радуга, где каждый цвет правда. Но радости открытие не принесло, напротив Део почувствовал странную печаль. ― Почему столько всего? Почему не может быть одна правда?

Тень глянул на него через плечо.

― Потому что людей много, и одна правда означала бы для большинства рабство.

Део нахмурился.

― Мне это не нравится. Так... так не должно быть.

― Откуда нам знать, как должно быть? ― Тень усмехнулся. ― Ты вырос за наш разговор.

― Я стал выше? ― Део в себе изменений не замечал. Колосья ниже не стали, сланцы не теснили стопы, рубаха по-прежнему впору.

― Я не про тело, я про мысли. Ты зрелый не по дням.

Део потупил взгляд, заулыбался до ушей. Приятнее похвалы не найти.

― Део! ― услышал он голос матери. ― Део, ты где? Део!

― Ну вот, меня ищут. Всякий раз... ― Подняв голову, Део запнулся. Тени не было. Он только что стоял перед ним ― высокий и неуклюжий, такой незаметно не убежит, ― но исчез, точно растворился в воздухе. ― Тень, ― позвал Део. ― Тень, ты ушел?

― Део! ― Сзади, из колосьев вышла запыхавшаяся мать. Темные волосы растрепаны, лицо, покрытое веснушками, встревоженно. ― Ну сколько тебе говорить: не уходи так далеко от дома! Это опасно, в поле и волки забегают, и медведи забредают, и... Ты вообще меня слушаешь?

Део пораженно смотрел в пустоту, где недавно стоял Тень. Его не покидало ощущение, что произошло нечто, не поддающееся объяснению. Волшебство.

― Део, ― мать взяла его за руку. ― Део, ты в порядке?

― Он просто исчез, ― зачарованно пробормотал Део, у него по спине бежали мурашки. ― Просто ― раз ― и пропал.

― Ты о ком, Део?

― Стоял прямо тут, ― он вытянул свободную руку. ― Я чуть-чуть отвлекся, и его... его уже нет. Пф-ф!

― Кого нет? ― спросила вконец обеспокоенная мать.

― Моего друга.