Причину зла – я прежде это слышал —
на Небе ищут; также я слыхал,
что зло – в земле таится, а не свыше

— Данте Алигьери

Отцвели сады
Всё пропахло ладаном
Опаленный ты
Утопаешь в луже

— The Retuses

С самого начала все пошло не так, как было задумано. Начиная с треклятого московского трафика, который, как назло, показал себя во всей красе на Сущевском, выхватив час из жизни, и заканчивая толпой хипстеров, мнущейся под вертикальной вывеской заведения на Трехгорной мануфактуре, выпуская изо рта фактурные колечки пара.

Заведение – модный гастробар с претензией на оригинальность, остатки которой отчаянно выдавливает из себя хостес, косящая под сотрудницу турагентства. Я лениво окидываю взглядом тесное помещение и единственный предмет в нем – стеллаж с многочисленными папками. Подвох далеко не очевиден. Цветастые корешки с наклейками-флагами настойчиво лезут в глаза, советуя скорее сделать ноги отсюда, где хмарь, хлябь и холод, в туда, где тепло, солнце и эндорфин. В голове тут же зарождается здравая мысль послать все куда подальше и сделать ноги в сторону Маврикия или, на крайняк, распиаренного Тая, но, как и полагается хорошей идее – она испаряется так же быстро, как и приходит. Неплодородная почва. Не прижилась.

Хостес пристально вглядывается в меня, силясь понять свой я или же затесался под шумок. Второе. Но ей об этом знать необязательно, именно поэтому в ответ на ее кодовую фразу отвечаю, что никуда не еду. Ее лицо тут же озаряет дежурная улыбка, отчего мне на мгновение кажется, будто мы и правда заодно, а затем стена с папками отъезжает в сторону, демонстрируя настоящий вход.

Это совсем не то, чего я ожидал.

Если здесь и были лютые студенческие вечеринки со звоном бокалов, поцелуями на брудершафт и криками «сессия закрыта», то, скорее всего, это происходило где-то в параллельной вселенной, потому что место абсолютно к этому не располагало. Кирпичная кладка, закос под камин, кожаные кресла и многочисленные споты, одноглазо взирающие на все происходящее с высоты потолочных балок. В центре каминного портала к кирпичинам приделаны огромные столовые приборы похожие на фамильное серебро, которое на протяжении всего моего детства надежно запиралось в кухонный сервант. Трое в ряд. Нож, ложка и вилка. Непонятно, какую идею преследовал при этом дизайнер, но впечатление производило неизгладимое. Модное местечко. Пожалуй, оно могло получить от меня приз зрительских симпатий, если бы не одно но. Я здесь не ради продавленных кресел.

Под мерный гул людских разговоров шагаю к бару. В попытке мимикрировать под среду, я постарался на славу, и теперь с удивлением отмечал былое сходство с бодрым пареньком, изображенном на паспортной фотографии. Край белой футболки выглядывает из-под расстегнутой кожаной куртки, выуженной из недр шкафа на свет спустя два года забытья, а синяки под глазами, прочно сроднившиеся со мной в последние недели, вытеснены хорошим двенадцатичасовым сном. Произведи хорошее впечатление при первом взгляде и второй тебе не понадобится.

Все это пробуждает во мне юношеский азарт.

Компания молодых ребят, примостившаяся за столиком справа от меня, полностью поглощена диалогом. Все они примерно мои ровесники. Немного за двадцать. Магистратура. Или же набивают свои первые шишки в мире белых воротничков. Делают шаги, которые мне самому уже явно не светят. А зачем? Какой смысл, если за тебя уже протоптал дорожку кто-то, кто старше-мудрее-опытнее, да еще и тянет тебя за собой на веревочке, приговаривая «Денис, не будь дураком».

Смешно, да и только!

Вот и получается, что все мечты о музыкальной карьере закончились резким отцовским «хорош мудить» и его единоличным решением об экономическом факультете. Удовольствия ноль, зато для семейного дела полезно.

Бизнес-бизнесом, а внутри все равно все заходится и рвется наружу при первых же отзвуках музыки. Один аккорд, и мир растворяется словно по щелчку пальцев, становясь эфемерным и едва уловимым. Гаснет свет. Пространство сжимается, вызывая приступ клаустрофобии, отправляя слушателя проживать сотню жизней туда, где в этот момент существует музыкант.

Я же словно глухой, жаждущий услышать хоть шорох, но получающий в ответ гнетущую тишину. Вот как звучит отцовское одобрение. Молчание и легкий кивок головы в те редкие моменты, когда он не столь отчаянно сокрушается, что я его сын. Ни слова поддержки – все они надежно заперты за темной эбеновой дверью его кабинета. Нет, не эбеновой. Ебанной. Той самой, об которую я бьюсь уже на протяжении двадцати четырех лет, но безуспешно. Ведь какие могут быть доводы против человека, который никогда не преминет напомнить тебе о том, сколь многим ты ему обязан, просто за то, что ты родился и вырос под его эгидой. Братьям повезло чуть больше, но такова уж участь старших. Быть лакмусовой бумажкой родительских навыков. «Воспитательный процесс прошел успешно. Можно приступать к тестированию на людях», – примерно так.

И вроде как жаловаться грех. Мол, чего тебе не хватает. Сиди в своем парфорсе и не тявкай. Лишь скули тихонько, когда совсем невмоготу. И будет тебе квартира с панорамными окнами, системой «умный-дом» и кофемашиной, которая знает, во сколько ты проснешься и какой кофе тебе приготовить. Только почему-то всего этого катастрофически мало. Душа-душонка требует, просится, словно созвучная тушенка плещется в собственном жире о стенки тесной консервной банки.

Воленс-ноленс приходилось признать, что устроился я по жизни довольно неплохо. Ну а то, что променял свои хочу на отцовское немое одобрение, так это не страшно. Все мы порой заключаем сделки с дьяволом, не вчитываясь в мелкий шрифт.

Внезапно парень, сидящий ближе всего к проходу, поднимает рыжую взъерошенную голову и мутно смотрит на меня. Нет, сквозь меня. Пьяно усмехнувшись чему-то краешками губ, незнакомец вновь принимается за свой стакан с жидкостью, напоминающей по цвету виски. Хоть бы закусывал, идиот.

Я не сразу узнаю ее. Русые волосы, острые углы плеч и дурацкий браслет с брелоком в виде золотистого колоска. Среди молодых, пьяных и глупых она смотрится, будто своя, но я-то знаю, что это не так. Все мое нутро – нескончаемые басы и вибрации. В каждом ее движении, в каждом взгляде, в каждом вздохе, будто медиатором по струнам. Нет, не по струнам. По моим собственным ребрам.

Ампула с прозрачной жидкостью, спрятанная в правом кармане куртки, начинает тяжелить его. Будто булыжников напихали.

Рядом с ней сидят еще двое. Девчонки – с виду второй-третий курс. В их бокалах искрится лед вперемешку с апельсинами и тем, что не продают лицам младше восемнадцати. На стойке красуется тарелка с недоеденными кубиками «Пармезана» и «Камамбера», щедро залитыми мостардой (на деле же вареньем с горчицей и орешками). Они заливисто хохочут, поджимая коленки к зеленым светодиодным лентам, проходящим под барной стойкой. И этот зеленый свет явно адресован мне.

– Так чем все закончилось у вас с Марком, – доносится до меня голос одной из ее спутниц. – Все-таки разошлись?

Я тут же весь обращаюсь в слух, пристраиваясь чуть поодаль.

– Насть, я ведь тебе говорила, что между нами ничего нет и быть не может.

Ее слова врываются в мое нутро без стука, располагаясь внутри словно в своих хоромах. Снова это чувство. Чертово дежавю. Я чувствую, как стремительно иду ко дну, захлебываясь звуками ее голоса.

Передо мной оказывается бокал с Лоусоном. Не помню, когда успел заказать его.

– Регинка, ну ты даешь. Такой мальчик... – мечтательно тянет ее подружка, одетая в длинное платье больше подходящее викторианской эпохе (романтизм во всей своей красе, не хватает лишь турнюра). – Закачаешься. Не жаль такого самца упускать?

– Хочешь – забирай, – пожимает плечами. – Мне не жалко.

– Эх, да я бы забрала. Только он в мою сторону вообще не смотрит, – отвечает девушка, оставив на бокале очередной липкий след красной помады.

Становится противно. Будто огромный кровавый слизняк прополз прямо по кромке бокала. К горлу мгновенно подкатывает тугой ком тошноты.

– А как же Андрей?

– А что Андрей, – девица задумчиво крутит бокал за тонкую ножку. – Андрей торчит в этом своем Питере. Сейчас наверняка околачивается в каком-то баре на Грибонале. У него совсем уже шарики за ролики заехали с этой его юриспруденцией. А я здесь и сейчас хочу, понимаешь?

Регина долго не подает голос, и я весь напрягаюсь, стискивая во влажной ладони стакан, равно как и третья их собеседница, оторвавшаяся наконец от кусочка апельсина.

– Что вы опять заладили, Марк да Марк. Не приглянулся и фиг с ним. На нем свет клином не сошелся. Предлагаю лучше обратить внимание на более земные варианты.

С этими словами она многозначительно косится в сторону шумного столика с рыжим алконавтом во главе. За то недолгое время, что я был здесь, парень успел перейти от виски к шотам и теперь употреблял их с необычайным артистизмом, не используя руки и превращая все это в полноценное представление. Одного взгляда на него хватает, чтобы во мне резко укоренилось желание вступить в ряды братства «пьянству – бой!».

– Вполне себе такое «здесь и сейчас». Что скажешь, Регин?

– Пожалуй, мне уже пора, – она неловко соскальзывает с высокого барного стула. – Уже почти час. Такими темпами рискую не попасть на метро.

Это не метро, а настоящее бегство. Оно звенит в ее голосе, и я ловлю себя на мысли, что знаю девушку гораздо лучше ее спутниц. Эта мысль доставляет мне поистине райское наслаждение.

– Лигская, не будь занудой!

Звучит в один голос от обеих.

– В мои планы как-то не входило...

Фраза повисает в воздухе недосказанной, хотя всем и так понятно, о каком продолжении вечера идет речь.

– Посиди с нами, – канючит обладательница красной помады. – Еще один апероль, и по домам. Честное пионерское.

Взгляд девушки перемещается за спину ее собеседниц и вперивается прямо в меня. Элемент узнавания явно не предвидится. Я вижу, как ее душа плещется у нее в глазах. Они карие. Такого же цвета, как и мои, только лучше. Ее — цвета насыщенной карамели, и мои — цвета всего вселенского дерьма, скопившегося в мире и во мне самом. Она смотрит на меня, будто спрашивая: остаться ей или бежать. Одна часть меня (та, что похуже) твердит: «Останься. Иначе все потеряет смысл». Другая же, в которой, как мне хочется верить, и заключен я сам настоящий: «Беги отсюда как можно скорее».

Нет, пожалуйста. Ты же не поведешься на это. Ты ведь умней. Будь умней, прошу.

– Только один, – сдается она, разорвав зрительный контакт.

Но на стул так и не опускается, а, подмигнув осчастливленным подругам, испаряется в сторону туалетной комнаты. Двое оставшихся, недолго думая, подхватывают свои только что исполненные барменом оранжевые напитки (и когда только успели) и направляются в сторону шумного столика. Третий бокал остается сиротливо стоять на стойке, пуская одинокую слезу по запотевшей стенке.

Обменявшись взглядами с холеным барменом с подкрученными усами (только английские, никаких хэндлбаров), недолго думая, опустошаю залпом стакан, и, выждав с минуту, выскальзываю из-за стойки.

В клети из ребер предательски ухает напуганное сердце. Каждый шаг дается с трудом, будто прорезаешь собственной грудью водную гладь. Внутри — адское пламя. Кажется, будто рассудок стремительно плавится под его натиском, лишая возможности нормально соображать — но я продолжаю действовать по намеченному сценарию. Сейчас главное, не допустить осечку, потому что одно лишнее движение, и весь спектакль пойдет насмарку.

К тому моменту, когда за мной закрывается дверь уборной, в глазах только что не шарашит пятнами Роршаха. Уши заложило основательно, будто пресловутые двадцать тысяч лье навалились на меня одним махом, а ладони вспотели не хуже, чем на вступительных экзаменах в экономический, когда отец поставил ультиматум: «Либо сдаешь на «отлично», либо готовься к тому, что хорошие деньки для тебя подошли к концу».

Плохо слушающимися пальцами запираю дверь, отрезая пути к отступлению ей, а главное, себе самому. Шарю по карманам в поисках ампулы и нахожу пузырек с прозрачной жидкостью. Вероятность того, что я отступлю, упорно стремится к нулю. Сколов колпачок, набираю раствор в шприц. Постучав по цилиндру и спустив небольшое количество препарата, шумно выдыхаю. Выдох дается с трудом.

Вроде бы все обдумал. Решил. Договорился со своей совестью и внутренними демонами. Но когда дошло до дела, все равно что-то мешается. Стыд, сожаление, беспокойство о том, что именуется душой. Страх за то, что в пустые глазницы так и не хлынет свет.

Скрипнула дверь. Из-за нее показалась Регина. Мысленно благодарю Бога за то, что успел спрятать шприц в карман. На ней дурацкий вельветовый сарафан и черная футболка. На мне чувство любви, привязанности и необъемлемой тоски за грехи совершенные и готовые свершиться.

Я смотрю на нее дольше положенного. Это становится странным. Надо что-то сказать.

– Привет.

Она слегка улыбается мне левым уголком губ и проходит к раковине, обдав меня ароматом розовой воды. На долю секунды я замираю, словно забыв родной язык, а затем с трудом выдавливаю из себя что-то похожее на «Угу».

Все как в замедленной съемке. Вот рука тянется в карман. Чья-то чужая. Не моя. Я ведь не тот, кто пачкает руки. «Сам не пачкаю ручки, я просто помогаю палачу», – ехидно подсказывает внутренний голос строчку из какой-то заезженной песни. Она отрывает глаза от мыльной пены и смотрит в отражение. На долю секунды в ее взгляде отображается ужас, но этого недостаточно, чтобы предотвратить последствия. Я не передумаю.

На худом Регинином предплечье остается след от укола. А затем несколько мучительных мгновений спустя девичье тело плавно начинает оседать на пол.