Всё началось со скиншипа. Поначалу безобидный и невинный, как самый обычный, дружеский, с каждым годом он всё набирал обороты, разрастался, как сорняк, и топил меня, глушил в разрозненной череде полуобъятий, дурачливых слов, вроде: «Я люблю тебя, Джено-я», «Джено-я, я хочу кушать, покорми меня», сказанных в проброс, игривых взглядов и даже не поцелуев – чмоков, оседающих горячей влажностью на лице, след от которых ещё долго я фантомно носил на коже. Будто это были и не поцелуи вовсе, а ожоги, или свежие шрамы на наскоро заштопанной распоротой щеке.

Наверное, я понял это слишком поздно. Понял, во что вляпался, когда на очередную глупую шутку от На Джемина и невинный, по сути обычный, в его характере, чмок, похожий на все предыдущие, во мне поднялась тяжёлая и удушливая волна паники. Такой страшной силы она была, что показалось, что меня просто разорвёт напополам от стыда, какой-то грёбаной неловкости, которой раньше не случалось, и нарастающей обиды: «Почему здесь? Почему при них? Не так, всё не так».

Захотелось как рак-отшельник, найти раковину побольше, спрятаться в неё подальше от всех дурных взглядов, стаффа, ребят, смеющихся над этим приколом, и На Джемина, совершенно бешеного, довольного, с глубоким чувством сытости и удовлетворения на лице. Но больше всего - от себя самого и своей пугающей реакции, преобразовавшейся в тот самый момент, как джеминовы губы коснулись моей щеки, в катастрофически важную мысль, которая оформилась и никуда не хотела пропадать из головы: «Хочу, чтобы это продлилось дольше». Всего на секунду, две, три, сто, чтобы ощущать теплоту его дыхания на своей коже, лёгкий аромат бальзама и мягкость поцелуя, чтобы всё моё сознание стекло из черепной коробки ниже, в эту самую точку, где тонкие губы На Джемина касались моей щеки.

После этого я старательно его избегал, вернее пытался. Невозможно избегать На Джемина слишком долго, особенно если он ваш коллега и самый лучший друг.

Я мужественно и тихо сносил все его прикосновения и обращённые ко мне слова, как-будто не горело, не тянуло где-то внутри, между рёбер, как-будто меня закатали в жаропрочное стекло всего целиком, и наши личные пространства, раньше существующие нераздельно, вдруг отделились друг от друга этой стеной, как баррикадой, из-за которой голос Джемина доносился как белый фоновый шум.

Я сознательно открестился от него, потому что мне было страшно. Вместе с накатывающей каждый раз паникой скоро пришла и тупая ноющая боль, и, оградив себя таким образом, я надеялся хоть немного справиться с ней. Я вёл себя так же как и всегда, за исключением того, что каждый раз, стоило На Джемину что-то выкинуть, я сразу вспыхивал внутри, как факел, разве что обыденной неловкостью выдавая, что мне неприятен его скиншип, в остальном же оставаясь непроницаем. Я был даже в какой-то степени доволен собой, я чувствовал себя каменным големом, глиняным идолом эпохи Когурё, Пэкче и Силла, внутри которого бушевало пламя, о котором никто не знал. И пока о нём никто не знал, оно не причиняло вреда. Никому, кроме меня. Возможно поэтому, я никому об этом и не сказал.

Так потянулись не дни, не месяцы – годы. Мы взрослели, я – взрослел. Пубертат, бурно расцветший в годы туров, а после и безвыездного локдауна, когда мы только снимали клипы и ходили по радиостанциям, закончился. А вместе с ним ушли последние сомнения в собственной ориентации.

Ещё до того времени, аккурат перед BOOM, мы жили в одной комнате, душевая была у нас одна на двоих, и, поскольку мы одногодки, гормоны, хоть и запоздало, но накрыли нас тоже одновременно. Так бывает, когда тратишь юность на что-то сложное, изматываешь себя трудным графиком и то, что ты должен был бы пережить в пятнадцать, размалывает и распыляет весь твой внутренний мир только ближе к двадцати.

Каждый из нас знал, что значит фраза: «Я в душ». Каждый из нас занимался этим, тогда как для второго эта фраза была руководством к действию: заткнуть наушниками уши, врубить комп погромче и играть, играть, не вслушиваться, не думать, что там за тонкой дверью делает твой лучший друг.

Для меня это стало настоящим испытанием. И в первый же раз я с треском его провалил. Мои наушники аннигилировали именно в тот момент, когда в душевой зашумела вода и прозвучал сдавленный хриплый стон. Наполовину он был заглушен шелестом душа и дверью, и, кажется, ещё стуком моего сердца, но я услышал его очень отчётливо, как если бы весь превратился в слух. Я не мог больше играть. Встал в AFK, пока тиммейты безуспешно пытались досигналиться до моей Вай, на повторе проигрывающей анимации бездействия. Вай не выходила на линию, а я не выходил на связь. Меня разобрала такая дрожь, что я едва сдерживался, чтобы не рвануть сейчас же туда, за хлипкую дверь душевой, мне бы даже хватило сил ради этого сорвать её с петель, туда, где звучали стоны, туда, где Джемин гонял в кулаке свой член. Я много раз видел его в туалете, джеминов член, и хорошо запомнил, не специально, просто так вышло, просто На всегда игнорировал ковидные принципы социальной дистанции и занимал писсуар прямо рядом со мной. От того, что я прекрасно представлял всё сопровождающееся стонами действо в деталях, делалось только хуже.

Я не мог прикоснуться к себе и не мог играть. Просто сидел с прямой и неестественно твёрдой спиной, и, не моргая, пялился в одну точку на экране. Меня давно уже выкинуло из игры, и по ощущениям – как-будто из жизни. Член стоял колом, прижавшись к животу под объёмной футболкой и трениками, а вся комната, пахнущая На Джемином только усугубляла ситуацию. Я сидел, как на раскалённом добела Железном Троне. И весь горел. Страх быть застуканным в таком положении, стыд, удушливое сладкое желание и всё та же тупая боль – все они слились в одно какое-то совершенно дикое чувство, переполняющее меня до краев. Я мог бы поправить штаны, но не делал этого, я мог бы снова запустить поиск матча, но не делал этого. В конце концов я мог уйти, попроситься в душ к Джисону или одолжить у него наушники, но и этого я не сделал, вместо этого вслушиваясь, впитывая, будто запоминая оттиском, отпечатком на коже, забив на полоумный страх, каждый стон На Джемина, каждый сорванный выдох, которого, конечно, я не мог бы расслышать из-за душа, но который услужливо дорисовывало за меня моё воображение.

Так продолжалось год, или может быть более того, всё время, пока меня не поселили отдельно. Каждый день давался мне с трудом, потому что каждый вечер мы по очереди ходили в душ, и если в На Джемине я ещё мог быть хоть сколько-нибудь уверен, что он не подслушивал, то сам я давно нарушил все правила соседского соглашения. Мне казалось, я запомнил каждый оттенок его голоса, такого голоса, хриплого, неровного, дрожащего. Голоса, которого я не должен был услышать никогда, но который слушал постоянно. Каждый этот вечер будто забивал гвоздь за гвоздем в крышку гроба моей гетеросексуальности. И от этого осознания, что я гей, и что я хочу своего лучшего друга, больше нельзя было нигде спрятаться.

С ним приходилось жить.