На улице стало холоднее, чем когда мы подъехали. Я стою на крыльце, сильнее укутываясь в пиджак, который взяла у мамы, прежде чем выйти. Мимо ресторана проходят парочки, смеясь и держась за руки. Повсюду любовь, она бесконечна и бессмертна. Я стою в одиночестве, отпуская мысли, из-за которых покинула ресторан. Смотря на людей и наблюдая за редко проезжающими мимо машинами, мне почему-то хочется вновь стать маленькой.

Судорожно вздохнув, обхожу ресторан. Там, на заднем дворе, должны быть скамейки, я видела их через окно. Они белоснежные, ажурные, как раз подходят для того, чтобы сесть на них с любимым человеком и помолчать, но вместо второй половинки, я прижимаюсь к маминому пиджаку.

Все люди внутри, скамейки свободны. Кроме последней. Остановившись, я смотрю на парня, который сидит, облокотив локти на колени и опустив голову. Папа так сидел, когда у него были проблемы или ему было грустно. Что с этим парнем? Я делаю неуверенные шаги вперед и, когда приближаюсь, он поднимает голову, смотрит на меня. А я снова останавливаюсь, удивленно раскрыв глаза. Он смотрит на меня так, будто я испортила ему жизнь, это шокирует меня, и я непроизвольно делаю шаг назад. А потом он быстро моргает и ненависть сходит с его лица. Она же была случайной, правильно? И все равно парень выглядит недовольным. Наверное, ему не особо нравится, что я ворвалась в его личное пространство.

Что побудило меня сделать это? То, каким одиноким он выглядел? Неужели я действительно хотела заговорить с ним? Я, конечно, могу сочувствовать людям, но никогда не вмешиваюсь в их проблемы, если они сами не попросят. Я не несусь всем на помощь самостоятельно, меня надо попросить. Но ведь этот парень не просил. Так зачем же я поспешила к нему? Наверное, за меня действовали мои мысли. Они до сих пор в моей голове, но уже не такие яркие. Я практически не думаю о папе, мною полностью завладел этот парень.

Мы продолжаем смотреть друг на друга. Он с недовольством, а я... кроме одного шага назад вообще ничего не могу ни сказать, ни сделать. Отвести взгляд тоже. Жду, когда он первый заговорит. Часть меня хочет сделать еще один шаг назад, но за спиной будто стена и ноги упираются в нее, я могу идти только вперед. Его глаза темно-карие, почти черные, злые и печальные одновременно. Он определенно мой ровесник, может, чуть постарше. Может, его родители поссорились, и он убежал от них, закрывшись от мира на заднем дворе? О чем он думал, пока я его не потревожила?

Я определенно не должна думать об этом. Меня не должно интересовать это. Я наконец нахожу в себе силы уйти, как вдруг он заговаривает со мной.

— Садись, раз пришла, — грубо и с какой-то иронией произносит парень.

И я подчиняюсь, ноги несут меня вперед, прежде чем могу все взвесить. От парня приятно пахнет и исходит тепло. От него пахнет морской водой. В Москве нет морей, если только он не пригнул в Москву-реку, в чем я очень сомневаюсь. Даже если бы и прыгнул, от него бы пахло по-другому.

— Тебе иногда хотелось взять и все уничтожить? — спрашивает он, а я снова удивляюсь. Почему он говорит мне об этом? Конечно, я слышала о том, что порой незнакомцам легче открываться. Возможно, парень решил использовать это. — И не только все, но и всех? Хотелось сбежать от мира, от проблем? А крикнуть? Крикнуть хотелось, а?

Он путается в своих мыслях, говорит быстро, будто у него отберут сейчас голос, и он не успеет договорить важное. А я слушаю, не отвечая, чувствую, что он задает эти вопросы не мне, а себе. Я просто повод, чтобы говорить все в слух, чтобы в случае, если на него наткнуться люди, не подумали, что он говорит сам с собой. Ему будто хочется сказать все, что давит на мозг.

— Ненавижу чувствовать, — продолжает он. — Разве может быть что-то хуже, чем эти тупые чувства, дурацкие эмоции? Ненавижу. Как же хорошо быть бесчувственным, наверное.

Он не просто грустит, ему больно. Голова, кажется, опустилась еще ниже, руки сжаты в кулак. Я смотрю на его темную макушку и думаю, что сказать. А стоит ли вообще что-то говорить? Пусть выговорится, а затем я уйду. Несмотря на то, какие вещи он мне говорит, с какой яростью их произносит, я не считаю его ненормальным. Часть меня уверена, что ему станет легче. Никто не узнает, о чем он мне говорит, и парень понимает это. Он знает, что я уйду и мы вряд ли еще раз встретимся. Москва огромная, очень маленькая вероятность, что мы пересечемся.

— Бесчувственных не существует, — тихо произношу я.

Мои слова напоминают ему о моем существовании, он резко выпрямляется и смотрит на меня. Теперь его взгляд не выражает ничего. Он вообще помнит, как я здесь оказалась? По выражению его лица совсем не похоже. Он погряз в себе, слишком сильно. Выглядит так, будто выпадает из реальности.

— А тебе откуда знать? — недовольно спрашивает и кривится, а после снова опирается локтями на колени, словно опускает голову, будто пряча от меня свой потерянный вид.

— Чисто по логике. Человек не может ничего не чувствовать, — пожимаю плечами и откидываюсь на спинку скамейки.

Легкий, но холодный, ветер задевает мои ноги в колготках, и я ощущаю, как они покрываются мурашками. Хочется зайти внутрь, однако продолжаю сидеть на месте. Этот парень обязательно скажет что-то еще, и я хочу услышать его. Он подавленный и от это становится интереснее. Расскажет ли он что произошло, снова забывшись?

— Может, ты ничего не знаешь? Если уничтожить в человеке все хорошее, он становится безразличным ко всему. А знаешь, кто уничтожает его? Обычно тот, кто обещал беречь.

И я вспоминаю маму. Сейчас он попал в самую точку, сам того не подозревая. Стала ли мама бесчувственной с уходом папы? Нет, я слышала, как он плакала по ночам. Стала ли она безразлична ко всему? Да. Ее интересовала только собственная боль, лишь иногда она делала вид, будто не погрязла в себе, не засела в одном чувстве, будто ее вовсе не тревожила одна эмоция — душевная боль.

Происходит ли то же самое с этим парнем? Поборов себя, отпустив переживания, что задам слишком личный вопрос, я спрашиваю:

— Ну и кто же уничтожил тебя?

Он глубоко вздыхает, затем снова выпрямляется и смотрит на небо, затянутое тучами. Дождь перестал срываться, но он обязательно начнется. Я тоже смотрю на небо. Мои мысли об этом парнем. А его? Думает о том, кто уничтожил его?

— Мой собственный отец, — на одном дыхание отвечает он и его голова вновь опускается.

Может ли отец уничтожить собственного сына? Насколько жестоким надо быть, чтобы сделать это? Если этот парень на самом деле мой ровесник, мог ли он преувеличивать? Ни для кого не секрет, что подростки испытывают каждую эмоции в два раза сильнее. Мы впечатлительны, если кому-то покажется какое-то событие просто неприятным, то нам оно покажется смертельно ужасным. В нашей крови романтизировать плохое, драматизировать и убиваться по пустякам. Такая уж наша сущность. Насколько же сильно я разбираюсь в своих же эмоциях? Как сильно чувствую саму себя. Я давно сама себе психолог и сама себе воспитатель. Мама была занята собой, когда я нуждалась в тщательном воспитании, поэтому мне самой приходилось изучать и понимать себя. Все те книги по детской психологии, все памятки для родителей и желание не погрязнуть в дерьме... сколько всего было мною проделано. Могу ли я поаплодировать себе?

— Что он сделал?

Парень снова вздыхает.

— Тут проблема не в том, что он сделал, а что делает до сих пор. Он думает, что все делает правильно по отношению ко мне, но нет, это все совсем неправильно. Знаешь, в чем юмор? Все действительно считают его хорошим, все уважают его. А знаешь, что обиднее? Ему главное, чтобы его уважали другие, а не собственный сын.

— Ты уверен, что все именно так, как ты видишь?

Его яростный взгляд обращается на меня и я, сглотнув, отодвигаюсь подальше. С каждым словом об отце он становится все злее. Что же за чертовщина у них творится, если этот парень доходит до крайностей, обсуждая свои проблемы с незнакомкой?

— Ты думаешь, я слепой? Да я даже могу спокойно назвать причину его поведения. Никто не любит детей из детского дома. Семьи берут их, но они никогда не будут для них по-настоящему родными, в них не течет их кровь. Их любят пока они маленькие и хорошенькие, как те куклы baby doll, мы вырастаем и о нас забывают. Мы становимся зеркалом, напротив которого они могут встать и покричать. Да что ты знаешь?

Я шокирована и испытываю злость. Во-первых, мне совсем не нравится, что он сказал мне все это так, будто бы я виновата в его проблемах. Во-вторых... да как он вообще смеет? Сам пригласил меня сесть, сам начал нести все это, а теперь... а теперь. Я просто потрясена!

Резко поднявшись, становлюсь на против него так близком, что мои колени соприкасаются с его кулаками. В его глазах все еще плещет злость, и хоть она обращена не на меня, все равно ярость во мне вскипает сильнее.

Ткнув пальцем в его плечо, быстро говорю:

— Да что я знаю? Как ты смеешь так говорить человеку, с которым не знаком? Пусть твоя жизнь ужасна, но откуда ты знаешь, что моя не хуже? Проблемы не только в твоем отце, но и по всему видимому в тебе!

Яростно топнув ногой, как малое дитя, отворачиваюсь и ухожу. Мои руки тоже сжаты в кулак. Он совсем не знает, о чем говорит. Если бы не последняя фраза, я бы, возможно, начала сопереживать ему. Такие люди, как этот парень, обычно отталкивают других от себя. Могла ли я судить его по этому разговору? Да все равно! Первое впечатление он о себе испортил. Как хорошо, что оно не только первое, но и последнее.

Остановившись у входа в ресторан, глубокой вздыхаю, прикрыв глаза. После поправляю пиджак, смотрю на поворот, за которым скрывается задний двор с одиноким и злобным незнакомцем, хмурюсь от недовольства и только затем захожу внутрь, медленно, на отчего-то дрожащих ногах, возвращаюсь за стол.