Полуразрушенная, поросшая мхом церквушка. Я нашёл это место, когда мне было четырнадцать. Будучи мальчишкой, я часто убегал в лес, пытаясь найти под кронами вековых деревьев тишину, покой, умиротворение. В лесной чаще, пронизанной таинственными шорохами, я бродил по заросшим тропам, обрывая ягоды с попадающихся плодовитых кустов, наблюдал издалека за бродящими оленями и пригревшимися на солнце лисами. Всегда хотелось подойти чуть ближе, рассмотреть получше, но я знал, они не потерпят присутствия человека. Порой компанию мне составлял соседский пёс, единственное живое существо, любившее меня, хотя и не должно было. Тогда я был слишком мал, чтобы понимать, отчего люди жестоки ко мне, почему тычут пальцами в мою мать, окрещивают порог после её ухода. Став чуть старше, я узнал всё от соседских мальчишек, что решили позабавиться, разбивая моё лицо в кровь, украшая моё тело синяками и ссадинами. Они говорили о том, что моя мать - ведьма, а я - ведьминское отродье, смеялись и издевательски скалились, приговаривая, что рано или поздно местный священник прикажет схватить её и сжечь на костре. Я был зол, так сильно зол, но ничего не мог сделать, потому что был слаб. Разве что сумел сдерживать слёзы, не желая доставлять своим мучителям ещё большей радости. А дома меня встретила мама, которая обрабатывала мои раны и плакала, просила у меня прощение, хотя я и не понимал, за что. Она ведь ни в чём не виновата, моя прекрасная мама, заботившаяся обо мне, любящая, балующая, порой строгая, но всё равно самая лучшая на свете.

Сейчас я понимаю, причина ненависти селян была проста и банальна. Мать ведь никогда не была замужем, не была замечена с ухаживающим за ней мужчиной, но родила дитя. До сих пор удивляюсь, отчего же её не называли шлюхой, отчего не считали, что она совратила кого-то замужнего, а потому и держала имя моего отца в тайне. Наверное, всё дело в том, что просто невозможно было думать о ней плохо. Хотя то ли это слово? Плохо. Моя мать была прекрасной женщиной, бедной, но статной, красивой и умной. Ей завидовали многие селянки, они же могли пустить слухи о том, что такие дары просто так не раздаются кому попало. Разумеется, уж они-то считали мою мать недостойной. Отсюда и слухи о связи с нечистой силой, слухи о том, что связалась с самим рогатым, хотя моё внешнее сходство с местным гончаром становилось всё явственнее по мере взросления. Но у гончара семья и четверо детей, мать мою он якобы в глаза видел всего два раза на местном рынке и то мельком, а мама никогда ничего не говорила по этому поводу, лишь вздыхала тяжело, улыбалась устало и обнимала меня крепко.

- Ты - моя единственная радость, - шептала она мне, поглаживая по спине.

И я старался ради неё, для неё. Улыбался, смеялся, делая вид, что мне безразличны гуляющие о нашей маленькой семье слухи, врал о том, что меня давно перестали задирать, хотя местные мальчишки только и ждали того момента, когда я заверну не за тот угол. Тогда я и стал пропадать в лесу, порой собирая ягоды или грибы, лекарственные травы, распознавать которые меня научила сердобольная старушка-знахарка, живущая на окраине села в одиночестве. Я был частым гостем в её доме, помогал порой по хозяйству, а она поила меня сладким чаем и рассказывала интересные истории.

Церковь находилась в глубине леса, вокруг просматривались очертания заросших троп, но я знал, давно уже никто не посещал это место. Когда я впервые заметил что-то блестящее меж деревьев, во мне проснулось неукротимое любопытство, и я не мог не поддаться ему. Пробираясь через бурелом, царапая ноги и руки, спотыкаясь и запинаясь, но добрался до небольшой относительно чистой полянки перед самым входом в здание. Небольшое, ветхое, оно красовалось изуродованными грязью и мхом посеревшими стенами, некогда ослепляющими своей белизной. Разрушенные колонны опоясывал дикий вьюн, арки заросли колючими кустами. То было жаркое лето, душное и засушливое. Солнце с безоблачного неба палило лучами, проникающими сквозь кроны деревьев, сквозь ветви елей, отчего картина перед глазами разворачивалась сказочная. Я был заворожен, в голове мелькали мысли о том, что золотые лучи, скользящие по стенам, напоминают мамины заботливые руки. Как солнце обогревало эту разрушенную церквушку, так мама обнимала меня, избитого и израненного.

Внутрь пробраться я осмелился не сразу. Как не приближался к диким животным, боясь нарушить их покой, так и не решался на подобную дерзость, боясь вклиниваться в царящее здесь запустение и одиночество. Я просто приходил к зданию в свободное время, обходил его раз за разом, каждый раз находя для себя что-то новое, а после садился на отвалившуюся от стены каменную плиту, прогретую к моему приходу солнцем, и закрывал глаза, погружаясь в подобие транса, анабиоза. Частенько мне приходилось наблюдать за лисами, которые дремали на солнце, но уши их неустанно двигались, дёргались, крутились, улавливая любые шорохи вокруг. Так я видел себя в моменты, когда подставлял лицо солнцу. Под веками белело и искрилось, а слух обострялся. Скрип деревьев, шелест листвы, завывания ветра, носящегося по заброшенной церкви, крики птиц, неясный стрекот и прочие звуки, наполняющие лес. Я слушал саму природу, а внутри разливалось умиротворение. Я нашёл своё место. Место, где не нужно бояться. Место, где на меня нахлынул покой.

То был август. Вязкое марево окутывало с ног до головы, оседая липкой плёнкой на коже и в горле, мешая дышать. Ветер покинул наши края, ни один листочек с места не двинулся. Я шёл к церкви, запрыгивая на поваленные деревья, тормозя привычно возле ягодных кустов и умываясь водой из мелкого ручья, протекающего на моём пути, а природа вокруг была тихой, вялой, уставшей. Непривычная тишина нервировала, как раздражало и палящее солнце, напекающее голову. И именно в этот день, поддавшись царившей вокруг ленивости, я наконец-то решился ступить туда, куда нога человека не ступала уже давно. Стоя на пороге церкви, цепляясь за раскалённую солнцем железную ручку, я игнорировал боль в руке, с головой окунаясь в волнение и бурлящее предвкушение. Отчего-то казалось, что как только я переступлю порог, то мне откроется какая-то неведомая тайна, сокрытая от всего мира.

Внутри было сумрачно. Затхлый воздух мазнул по лицу, заставив скривиться от запаха пыли и чего-то неприятного, едкого, заставившего отшатнуться. У меня дрожали ноги, отчего-то было страшно идти вперёд, и я широко распахнул дверь, подпирая её камнем. В свете, льющемся с улицы, я рассмотрел поломанные скамьи, осколки камней на полу, обветшалые стены и сети из паутины. Не сразу, но всё же решившись войти внутрь, я осматривался с опаской и затаённым восторгом, восхищением. Всё вокруг было разрушено, но в том я видел свою прелесть. Здание со временем не потеряло своей величественности, внутри просыпался неясный трепет лишь от осознания нахождения в этом месте, и я шёл, шёл, шёл вперёд, пока не добрался до помоста. Осматриваясь вокруг, задерживая взгляды на зияющих чёрных проёмах, ведущих туда, куда ступить мне не хватит смелости никогда, я в какой-то момент заметил блик. Тусклый солнечный луч проникал через трещину в окне, которое я сразу и не заметил, потому как то сливалось со стеной, сокрытое слоем грязи, пыли и паутины. Под рукой не было ничего, что помогло бы очистить его, и я выбрался на улицу, нарывая охапку травы, которой после и принялся оттирать стекло. Даже сейчас, спустя так много времени, я смотрю на цветной витраж и чувствую неясный восторг. Тогда же, в тот день, когда лучи солнца прямо на моих глазах окрасились алым, синим и зелёным, я не мог сдержать восторженного возгласа. Разом всё внутри стало выглядеть иначе, развеялись мрачные клубящиеся по углам тени, а на полу расползлось разноцветное полотно, сотканное из цветов и оттенков. Это было невообразимо красиво, и я просидел в церкви до самого заката, развлекая себя тем, что пытался поймать тот или иной луч рукой, чтобы увидеть, как моя кожа сменяет цвет. Это казалось каким-то странным волшебством, то было маленькое таинство, простое, но завораживающее, о котором я никому не собирался рассказывать.

Времена года сменяли друг друга, неизменным были лишь мои походы в церквушку. С учётом пристального внимания ко мне и моей матери, я был удивлён, как же другие не заметили, что я отлучаюсь куда-то, как ещё не решились проследить. Глупый наивный ребёнок, я и не замечал того, как взгляды окружающих становились всё неприязненнее, темнее, злее, как начали люди вокруг шипеть в сторону моей матери, натаскивающего меня, по их словам, в тёмных делах и ритуалах. Не замечал и того, как соседские мальчишки обменивались ухмылками, не предвещающими ничего хорошего. То был сентябрь, как и сейчас. Глядя на сухие листья под ногами, на обломки трескучих веток и наметённую ветром сухую траву, я вспоминаю капли крови на грязном полу, расползающуюся боль в спине и рёбрах. Они несли какую-то чушь о Сатане, которому я тайно молюсь в этой церквушке, о том, что живым мне не выбраться, дикие звери прибегут на запах крови и растерзают меня. Добивать сами они не решились, пастор нашей церкви слишком прочно вбил всем в голову, что за убийство душа будет гореть в пламени Ада. Глупые, бесконечно глупые, они глумились надо мной и смеялись громко. Смех их эхом гулял по закоулкам и тёмным углам, а я думал лишь о том, чтобы они ушли. В этом месте нельзя шуметь, нельзя нарушать ленивый ход времени, что постоянно словно останавливалось. И вскоре они действительно ушли, одарив напоследок ненавидящими взглядами, а я лежал на холодном полу и рассматривал радужные осколки разбитого витража, окружавшие меня ореолом, в которых ещё горело закатное солнце. По щекам текли горячие слёзы, от соли которых горели разбитые губы. Мне было больно, но боль та была не из-за нанесённых мне ран. Боль та была, как и слёзы, по моей разрушенной, разбитой вдребезги тайне.

В себя я приходил долго, очень долго. Раны не желали заживать, внутри всё горело, а сердце билось так быстро, что я боялся закрыть глаза и не открыть их снова. Мама плакала много, вытирала испарину с моего лба, поила отварами и ходила в церковь, к священнику. Она не говорила мне, рассказывала той пожилой знахарке за чашкой чая, думая, что я сплю, о том, как ссорилась с пастором, как призывала его вразумить растерявших разум соседских детей, которые не люди вовсе, а зверьё дикое, нападающее стаей на беззащитного. И как бы пастор не отнекивался, в глубине души считая, что дьявольское отродье заслужило всю ту боль, что переносит, после цитирования матерью строк из библии ему пришлось дать слово, поклясться своей честью, что он проведёт с молодыми людьми воспитательную беседу и наставит их на путь истинный. Слушая сбитую речь матери, я думал лишь о том, что зря она так поступила. В этом месте никто никогда нас не примет, никто не встанет на нашу сторону, а попытки заставить их следовать праведному пути лишь озлобят. 

Осень, за ней холодная лютая зима, горячка, сваливая половину села, а после холодная весна, дождливое лето. Всё это время я был рядом с ослабевшей матерью, заботился о ней, помогал по хозяйству. Мне было некогда отлучаться в лес, в свободное время я заваривал для мамы настойки и читал ей книги, прерываясь лишь на мгновения, чтобы взглянуть на её умиротворённое лицо. Порой наши взгляды пересекались, она улыбалась тепло, тянулась встрепать мои волосы, а после спрашивала, что же там дальше в истории произошло. Все книжки ею были зачитаны до дыр, но она и не ради них слушала мой голос. Те вечера, наполненные теплом и лаской, навсегда останутся в сердце. Но однажды всё-таки стало невыносимо, и я направился в лес, желая вновь погрузиться с головой в одиночество и покой. Не помню, почему решил пойти с другой стороны, но вышел я с тыльной стороны здания. Что-то в общей картине не вписывалось, я не сразу понял, что именно, а после из-за туч выглянуло солнце, и оконный проём заиграл яркими красками. Витраж вернулся на своё место, словно и не осыпался осколками из-за влетевшего в него обломка ножки скамьи, и я бросился к входу в церковь, дёргая дверь на себя, распахивая широко и забегая внутрь.

Он стоял возле окна, озарённый лучами закатного солнца. На его белом одеянии причудливым узором сплетались цветные солнечные лучи, над головой золотились летающие пылинки, но вокруг фигуры клубился мрак. Он собирался возле босых ног, касался колошовин штанов и поднимался выше, ластясь к кончикам пальцев. На шум Он обернулся, давая разглядеть своё лицо, и я невольно отшатнулся, ожидая отчего-то увидеть страшное, уродливое, но лицо его было красиво, обычно. В душе было неспокойно, словно чутьё советовало держаться подальше. Не знаю, почему, но впервые я проигнорировал здравый смысл и сделал шаг вперёд. И ещё один, и ещё. Он улыбнулся легко и солнечно, витраж окрасил его губы синим, красный полыхнул в глазах.

- Тебя долго не было, - выдохнул Он.

Грудной низкий голос был тихим, но шуршащим эхом прокатился по помещению, ударяясь о свод и возвращаясь вниз, рассеиваясь меж колонн. Он не говорил больше ничего, отвернулся к окну, отчего по лицу его поползли жёлтые и зелёные лучи, а я уселся на пол, заворожено смотря на него. И не было роя мыслей в голове, не было желания спросить, кто Он такой и откуда, как смог восстановить витраж и почему это сделал, отчего говорит обо мне так, словно мы уже встречались. Я просто рассматривал его фигуру, лицо, ловил на себе редкие ответные взгляды, раскрашенные цветными всполохами, отчего сердце удары пропускало, и дарил ответные смущённые улыбки. А после Он просто исчез, растворился в клубящемся вокруг него чёрном мареве, и я поднялся на ноги, разворачиваясь и покидая церковь.

- Сынок, что ты делаешь? Молишься?

Мама удивлена была безразмерно, ведь раньше я всегда фыркал и говорил о том, что не обязательно заниматься подобным, что Бог и без подобных красивых жестов слышит, видит, что происходит в сердце и душе каждого человека, но... В тот вечер меня обуял дикий ужас, запоздалой волной обрушившийся на голову. Люди не могут растворяться в воздухе. Я не выпускал крестик из рук всю ночь. Но пошёл в церковь на следующий день. 

Не знаю, почему меня так влекло к Нему, но я раз за разом приходил в развалины, чтобы увидеть его силуэт у окна и любоваться до заката или же увидеть лишь смутную тень, промелькнувшую мимо, и целый вечер осматриваться, вздрагивать от любого шороха, надеясь, что Он снова появится. И страшась этого. Он всегда появлялся неожиданно, возникал из ниоткуда и подходил ближе, садился рядом или напротив. Смотрел, пристально и изучающе, в саму душу заглядывая, и улыбался. Его улыбки всегда были лёгкие, тёплые, приятные взгляду. Я не мог сдержаться и улыбался в ответ, потому что невозможно было не ответить, но однажды... Однажды я заметил, что всполохи в его глазах не связаны с солнечными лучами, окрашенными алым. И тогда вновь стало страшно, а рука судорожно сжала крестик на шее. Его взгляд тут же скользнул на мою руку, отмечая жест, а после послышался смех. Короткий, приятный, но вызывающий холодный пот и табун мурашек по спине.

- Думаешь, тебя защитит это? - кивок на мою шею, где на шнурке висел крест. - Глупости. Неужели ты всерьёз веришь, что Всевышний протянет тебе руку помощи, оградит от беды? Ты ведь неглупый, Чонгук. Отчего же веришь в то, что кусок деревяшки определённой формы сумеет дать тебе защиту? Отчего веришь, что Всевышнему вообще есть дело до вас, таких жалких и порочных? Он давно оставил вас, Чонгук, давно вас бросил, потеряв веру в людской род.

Он оказывается близко слишком быстро, отчего я не успел отшатнуться и оказался опрокинут на спину. Он навис сверху, лукаво улыбаясь, обхватывая ладонями моё лицо, а в глазах его танцевали языки пламени. Он касался меня, оглаживал щёки, скользил кончиками пальцев по губам, обхватывал цепкими пальцами шею, отчего воздух комом вставал в горле, заставляя хрипеть и извиваться в его руках в попытках вдохнуть необходимый лёгким кислород, а после смеялся, смотря на моё раскрасневшееся лицо. Шнурок лопнул с громким неприятным звуком, больно ударив по шее, оставляя алую полосу, а крест завис в воздухе над Его ладонью и горел, горел, горел. Пламя огня отражалось на дне расширившихся зрачков, что смотрели на меня, сквозь меня, и я не стыдился слёз, что стекали из уголков глаз, скользили по вискам и терялись в прядях волос.

- Не нужно плакать, Чонгук, - шептал Он и сцеловывал солёную влагу, заставляя зажмурить глаза, погрузиться в иллюзорную тьму. - Я не причиню тебе боли.

Только от Его поцелуев кожа горела ожогами, казалось, что там нет живого места, а плоть расползается, обнажая голые кости. И я отталкивал Его от себя, упираясь ладонями в плечи, но отчего-то тело не слушалось меня, а руки обвивали Его шею, притягивая ближе. И было больно, так больно от его близости, когда кожа к коже, когда Его дыхание на лице, похожее на жар костра. Я пытался оттолкнуть, но в итоге Он становился лишь ближе, въедаясь в меня запахом дыма, впитываясь в кожу, наполняя мои лёгкие изнутри запахом серы и влажной прелой листвы. А после вновь холод и одиночество, клубящийся вокруг обнажённого тела, лежащего на полу, сумрак и крик ночных птиц за окном. Я мечтал, чтобы произошедшее оказалось лишь кошмарным сном, но на теле горели царапины и укусы, а обугленный крест валялся в метре от моего лица. К нему и был прикован взгляд, пока в глазах вновь собирались слёзы. Грязный, осквернённый, опороченный, отвратительный. Таким я видел себя в ту ночь. В последнюю ночь в этой церкви.

Вернуться сюда... Я никогда не думал об этом, отгоняя от себя подобные мысли, запираясь в келье и молясь, молясь, молясь о спасении. В селе меня всё так же не любят, хотя мать моя давно почила, а сам я служу в церкви. Прошло немало времени, прежде чем воспоминания стали блекнуть, а невидимые метки сошли на «нет». Я больше не чувствую жара, не чувствую фантомных прикосновений, не вспоминаю, как чужие ногти драли кожу на моей спине. Нет больше снов, запретных жарких снов, после которых всё сливается в один бесконечный кошмар, где кровь, сера, боль и крики. Во снах я видел множество витражей, и все они взрывались, осыпая меня цветными осколками. Те ранили кожу, пуская кровь, я кричал и пытался сбежать, но не получалось. А Он стоял напротив и шептал что-то с безумной улыбкой на губах. Но после его улыбка стала меркнуть, а затем и сны. Я смирился, смог принять то, что произошло, и забыть об этом, оставляя в прошлом. Я очищал свою душу раз за разом, вознося молитвы, сжимая новый крест, отлитый из серебра, и надеясь на то, что Всевышний простит меня, закроет глаза на то, что случилось со мной, ведь то было не по моей воле, но...

Передо мной разрушенная церковь. Ветер усыпал поляну оборванными с деревьев листьями, сменившими зелёный цвет на красный, оранжевый, жёлтый. Кованая ручка обжигает руку болью, но она не раскалена, как тем душным августом, а слишком холодная. Внутри всё такой же затхлый воздух и слои пыли, грязи. Пройдя внутрь, я вижу сверкающий в солнечных лучах витраж и цветную тень на полу, в которой мальчишкой мог просиживать часами. Взгляд цепляет неясный обугленный кусок возле одной из скамей, а рука непроизвольно тянется к кресту на шее. До сего момента я был уверен, что один в этой зале, но как только пальцы коснулись прохладного металла, возле окна из тьмы возник силуэт. И вновь мягкая улыбка, вновь цветные блики на белом одеянии, вновь слишком глубокий взгляд. 

- Всё ещё веришь, что эта штучка на шее убережёт тебя, Чонгук?

Он подходит ближе, застывает в метре от меня. Его фигура окутывается цветными бликами, над головой золотятся витающие в воздухе пылинки, а в глазах алые отблески, и внутри что-то ёкает болезненно. Я делаю шаг навстречу, в голове мелькают картины из прошлого, в ушах начинает шуметь. Мне страшно, очень страшно. Я даже не совсем понимаю, зачем пришёл в эту церковь, которую обходил так долго десятой дорогой, но слов и не нужно. Все эмоции, кипящие внутри меня, Он видит и улыбается широко, довольно.

- Говорят, демона можно изгнать, если знаешь его имя. Меня зовут Тэхён.

Он говорит с явной насмешкой, ухмыляется криво и склоняет голову к плечу, но я вижу дрожь в его теле. Достаю из кармана небольшой молитвенник, снимаю с шеи крест. Огонь в Его глазах разгорается ярче, на лице проступает непонимание, недоумение, когда я откладываю книгу на поломанную скамью, оставляя сверху крест и чётки. Наверное, он ждал, что я примусь изгонять его, но нет. Нет. И этому нет объяснения. Как и тому, отчего его поцелуи, ощущающиеся калёным железом на губах, так приятны. 

|End|