Угрюмый день начался с не менее угрюмого утра, но хоть дождя нет. Охота в Чертовом лесу не задалась — полдюжины зайцев даже добычей не назовешь. На обратном пути, проезжая мимо бойни, останавливаемся и смотрим, как Йорг Келлер учит мальчишку лет четырнадцати, по видимости, младшего сына. Здесь же его средний сын Ульрих. В небольшом загончике печально жмутся бараны, овцы, телята и свиньи в ожидании своей очереди. Отец выбирает жертву, Ульрих придерживает ее пока младший брат отрабатывает удар. Не самое простое дело в этом мире. Удар требует силы и точности. Одно неловкое движение — и старший брат лишится пальцев, если не кисти. Мальчик силен и хорошо научен, уверенно держит великоватый для него палаческий меч. С топором тоже отлично справляется. Но ему ещё нужно несколько ударов, чтобы перерубить животному шею. Надо бы сказать, что палач может лишиться должности за отсечение головы больше, чем тремя ударами. Увы, потеряв такую работу, никуда особо податься не можешь, разве что выгребные ямы чистить. 

Мои мальчишки вытянули шеи от любопытства. Только Август отворачивается и заметно борется с тошнотой: кровь, зловоние бойни, панический ужас в глазах животных — чему тут удивляться? Он и охоту-то пережил с трудом. Конюх Ларс украдкой крестится.

— Барон, ты ж пожрать любитель, — подначивает Юг. — Вот откуда она берется, твоя колбаса.

— Не умничай, — поворачиваюсь я к нему. — К технике присмотритесь, но не забывайте, наши быстро двигаются и сопротивляются.

— Наши тоже порой брыкаются, — усмехается Келлер, — но с вашими не сравнить, врать не стану. Доброго вам дня, мессир. Вижу славно поохотились?

— Да помню я и лучшие времена.

— Зверь нынче сторожкий, браконьеров развелось... Ваши оруженосцы попробовать не хотят? — он кивает на скотину в загоне. — Заметил, что иные рыцари сюда захаживают отрабатывать силу удара... и отучить детей брезговать и бояться.

— Помогает? — искоса я поглядываю на вконец позеленевшего Августа. Неужто вообразил, что я ткну ему в руки меч и велю убивать овец?

Мастер Йорг пожимает плечами.

— Знаете, как мой отец отучил бояться меня?

— Любопытно послушать, герр Келлер.

— В ту пору бойни в городе не было, люди резали скот прямо на улицах, кровь, требуха и всякое непотребство оставалось на радость бродячим псам, которых развелось видимо-невидимо. Потому я учился не так. Отец велел живодерам приносить мне собак... А я, знаете ли, очень любил собак, это слабость, понимаю, но что поделаешь. Он объяснил мне, что собаки плодятся, дичают и становятся опасны, когда их слишком много. Люди должны их убивать, другого выхода нет. Сначала я плакал. Потом перестал и думал только о том, чтобы они меньше мучились. Позже, на первой казни, которую я исполнил под присмотром отца, я все понял. Я убивал собак, чья вина только в том, что их слишком много и они мешают людям. А теперь передо мной был жестокий убийца, который не жалел ни женщин, ни детей, никого. И я не нашел в своем сердце жалости к нему. Сделал все хладнокровно, даже рука не дрогнула. Убить человека оказалось намного легче... А вам, мессир? Как вам достался ваш первый? Вы боялись убить человека?

— Он оставил мне это, мастер Келлер, — я провел по шраму на лице.

Сомневаюсь, что тот человек был первый, но впервые я убил осознанно и собственной рукой.

— Так что, нет. Я боялся только за себя. Вряд ли я был хладнокровен и руки у меня тряслись, а удары не были точными, но я выжил. Все мои шрамы — память о тех, кто пытался меня убить. Но я выживал раз за разом. Этому я и пытаюсь их учить. Своим дурным примером, потому как учитель из меня неважный.

— Серьезный подход, — задумчиво кивает палач. — На бойне этому не научишь, ваша правда.

— Кое-чему научишь. Покажите им, мастер Йорг, — прошу я.

— Что показать?

— Ваш знаменитый удар, конечно. Будет им урок.

Палач выбирает небольшого кабанчика. Животное понимает к чему все идёт, дёргается, верещит, но Ульрих держит его крепкой рукой. Будучи человеком недюжинной силы, палач сносит голову кабану одним ударом. Младшие Келлеры привычны, а вот мои оруженосцы издают дружный вскрик. Ларс поминает чью-то мать, судя по всему гулящую женщину. Августа наконец стошнило.

— Вот так осуществляется правосудие, в Вормсе, — заключаю я.

— Что вы, мессир, не пугайте юношей, так в Вормсе появляется мясо на столе.

— Можно вопрос, мастер Келлер?

— Конечно, мессир.

— Живодеры носят собак вашим сыновьям?

— Нет. Не хочу, чтобы мои дети убивали тех, кого любят. Не вижу в этом пользы.

Раскланиваемся с Келлерами. Мягко трогаю Белочку, которой тоже не понравилось на бойне. Ты здесь не окажешься. Я сам все сделаю, когда придет твой час, обещаю.

Оруженосцы молчат всю дорогу до дома, как в рот воды набрали. Думать полезно.

На сей раз вместо Барсука под домом околачивается Отченаш.

— Живо во двор. И мордой не свети. До темноты не выпущу.

Мы въезжаем следом, слуги торопливо закрывают ворота.

— Ты чего такой злой, мессир?

— Это я злой? — спешиваюсь. — Шателен уже веревки вам готовит.

— Рано или поздно вздернут, — делится воровской мудростью Отченаш.

— Вот уж черта с два, — говорю. — Слишком многим я тебе обязан, чтобы отдать палачу.

— Ценю, Хорек, — отвечает он полушепотом. — Прям до слез. Но не марался бы ты в это. С той поры, когда нас, считай, в одной клетке держали, много воды утекло.

Мартен выходил в город — Сыч гонял его, смышленого и юркого, подслушивать и собирать сплетни. Сказал, мол, если хочешь, беги, кому ты нужен, но я перережу горло твоей подружке Серпентине. Кто бы стал проверять? Отченаш слушал разговоры горожан, запоминал, а однажды, прорвавшись сквозь свиту, повис на стремени высокого рыжего человека в богатой одежде: «Я слышал, ваше высочество, собирает мальчиков для воинского дела? Нет, это не я, пусть ваши господа не смеются, когда они его увидят, они перестанут смеяться». Да, спасал он не столько меня, сколько себя и Серпентину, но случилось, как случилось. Лис и его забрал на псарню в Кэмен, но Мартен не вынес службы — воровская вольница позвала.

— Жизнь она такая. Ты через десять лет будешь шишкой, графом там или маршалом, а то и всё сразу, а мне в петле болтаться на роду написано.

— Много ты в жизни понимаешь. В дом пошли, поедим, выпьем, — трясу его за плечо. — Марта, никого не пускать. Я не принимаю сегодня.

Марта высовывается к нам и упирает кулаки в бока, увидев Отченаша.

— Тезка мой, висельник, пожаловал! С такими-то гостями других уж точно не надо. Как бы домашнее серебро-то сберечь.

— Моё почтение, фрау Марта, — чинно раскланивается Отченаш. — Ну что вы такое говорите...

— Я с тобой не говорю, Мартен. И не буду, пока за ум не возьмешься.

— Это ж никогда получается, прощения просим.

— Уж я-то не обрыдаюсь с горя, будь покоен, — Марта исчезает на кухне, ворча по пути: — Взяли его в тепло и сытость, к честному делу приспособили, так нет же...

— Строгая, — вздыхает Отченаш.

— Так что у тебя?

— За твоим бесогоном ходил.

— Тебе заняться нечем? У тебя приметы во всю рожу. Сказал же, сироток возьмите...

— Сиротки бегают, все чин-чином. Но у меня-то свой интерес. Кладбища — моя парафия. Не хватало, чтобы там такой бардак творился. Дела тишину любят. А бесогон — паскуда. Нюхом чую, что он выше головы замазан.

— Что кроме церкви и Университета?

— Почитай весь Бург негодяй обошел и я вместе с ним. В приличные дома заходил. К судье Вайнеру и даже к бургомистру.

— Смотри-ка. Долго был?

— У судьи долго. А от Кауфманов быстро выставили.

— Садись. Запишем в каких домах задерживался. Эй, Юг, Мориц, чего глазеете? Тащите бумагу и перо.

— Тут вот еще что... Бродяги видели призрака на погосте Святой Адельгейды нынче ночью. Не то призрака, не то саму святую... спьяну не разобрались и деру дали.

Марта приносит нам горячее вино и Отченаш почтительно замолкает.

— На рынке только о том и говорят, — кивает она.

— О чем?

— Как же! О святой на кладбище! — Марта стучит кружкой, ставя ее перед Отченашем, и прячет руки под фартуком. — Мол, страшные времена грядут и конец света. Все теперь ходят в Святую Адельгейду к мощам прикладываться. Как конец света настанет, говорят, надо пойти на тамошний погост и лечь.

— Зачем? — удивляется Отченаш.

— Помереть и сразу же воскреснуть.

— Теперь ещё и святую ловить, — сумрачно замечаю я, приложившись к кружке с вином.

В наступившей тишине слышно, как шушукаются оруженосцы в соседней комнате:

— Это же тот гробокопатель, да? — спрашивает Юг у Морица.

Шуршание бумаг, сопение.

— А почему его зовут Отченаш? — не унимается Юг.

— Это единственная молитва, которую он знает, — снисходит до объяснения Мориц. — Он читает ее над покойниками.

— Набожный?

— Как посмотреть. Некоторых из них он перед молитвой не выкапывает, а совсем наоборот.

— Закапывает? — удивляется Юг.

— Нет, закапывают-то их другие... — зловеще шепчет Мориц. — Потом.

Отченаш невозмутимо поднимает кубок:

— Ишь какую складную историю на ровном месте скрутил. Всем теперь так буду рассказывать. Настоящая ж ни к черту не годится.

Проснувшаяся сквозь прутья решетки рука выглядела странно и не по-людски: маленькая, покрытая чешуйчатой кожей. К клетке приблизилось такое же чешуйчатое лицо, из-под лохматой челки поблескивал карий глаз, второй подернула мутная белизна. Пахло существо человеком и было явно меньше меня — бояться вроде нечего. Но дело решил чёрствый замусоленный пряник, зажатый в кулачке. Он благоухал медом и пряностями... но я уже знал, что в еду могут что-то подмешать

Чешуйчатый человечек по ту сторону решетки понял ход моих мыслей. Разломив пряник, стал грызть свою половину. Проглотив кусок, выдержал время и снова протянул мне угощение.

— Бери. Он хороший. Без чар и дури.

От дури я бы тоже не отказался — все тело ныло после схватки. Но сладкого мне давно не доставалось. Схватив пряник я с жадностью в него вгрызся.

— Ты не говоришь? — спросил Мартен. — Не можешь? Но ты ведь все понимаешь, да? Кивни, если да?

Кивнуть кивнул, а говорить не мог — рот занят. Да и стоит ли? Разговоры с людьми плохо заканчиваются, даже с теми, кто пытается подманить на угощение. Хоть хуже, чем сейчас быть не может.

Лохматая голова на тщедушной шейке, опасливо крутилась на каждый шорох.

— Ты очень сильный... Так не бывает. Но ты ведь не такой, как он? Как Сыч? Ты не нелюдь? Серпентина тоже думает, что ты человек с даром, а остальные, что нелюдь. Но зачем бы он держал своего в клетке?

На это я не знал, что ответить, да и отвечать не собирался. Откуда мне знать, что я такое? А что Сыч не человек, и без разговоров ясно.

— Меня Мартеном кличут. Я в этом балагане мальчик-ящерица. А тебя как звать?

— Мальчик, — ответил я сам не зная почему. Наверно меня поразило, что кто-то может быть человеком и ящерицей.

Мартен чуть не подскочил.

— Так ты говоришь! Так я и знал. С чего бы еще ему запрещать с тобой говорить. Так как тебя зовут?

— Мальчик.

— Понятно, что не девочка, раз писюн есть. А крестили тебя как?

— Не знаю, — я и правда не знал, голос внутри называл меня мальчиком, другие имена появлялись и исчезали вместе с людьми, которые мне их давали. Ни одно из них не было моим.

— Ты ящерица? — меня это и в самом деле очень волновало.

— Нет, оспой переболел... У родителей гончарня была. Мы хорошо жили, хоть и небогато. Но все заболели...только я выжил, ослеп на один глаз и стал ящерицей, — вздохнул Мартен, — Больше мне деться некуда.

Я же задумался каково это стать ящерицей, переболев оспой. Сам я никогда не болел. Зато мог прятаться, есть и брать все подряд в домах, где все умерли. Люди в такие места совались неохотно даже придворные Двора Чудес.

— Ты боишься? — спросил Мартен. — В бойцовских ямах? Боишься, что тебя убьют?

Кивнул. А что тут сказать? Но лучше б убили. Плохо, когда ранят. Плохо, когда бьют.

— Я так и вовсе всего боюсь. И тебя боялся, но это я зря, верно? Мама говорила, что надо молиться, когда страшно или плохо. С тех пор как Сыч меня купил, я всегда молюсь... Потому меня Отченашем прозвали.

Должно быть, в моем взгляде застыло полное непонимание. В монастыре меня заставляли молиться, но никакой полезности я в том не видел. Знал только, что если не молиться, будут бить. Но монахи уж слишком быстро смекнули, что во мне сидит дьявол и затеяли экзорцизм. Взаимопониманию это мало поспособствовало, а вбитые молитвы вылетели из головы сами собой.

— Хочешь научу? — предложил Мартен. — Это легко и всегда помогает. Повторяй за мой. Отче наш, сущий на небесах...

Как так вышло, что человек, учивший меня молиться, стал вором? Хоть, кто бы говорил, я как был убийцей, так и остался. А вот краду редко. Надобности обычно нет.

Отченаш с шумом втягивает вино и хватается за медовый пряник:

— Молодец дворянчик, что тут скажешь. Врет как дышит. Большим человеком станет: канцлером, шателеном, а то и писакой каким навроде нашего Хармса. А для вашего рыцарского дела он, уж извиняюсь, шибко много думает.

В катакомбы мы с сюзереном попадаем самым естественным для него образом — через подземелье герцогского дворца. Все до странности просто: обычная, пусть и окованная железом, дверь на нижнем уровне, под кладовыми и темницами, тяжёлая решетка, замки, ключи. Нибелунгов вход в бездну прямо из собственного дома не смущает, почему меня должен?

Лис счел, что пора спуститься в подземелье, лет десять назад, когда я достаточно подрос и уже уверенно держал в руках боевой меч-бастард. «Самое время начинать» — сказал он буднично. И мы начали. Охота на выходцев и всяческую нечисть, сумасбродные сделки с Соседями — настоящее веселье. Иногда я ходил в катакомбы сам, но все же не знал их так хорошо, как сюзерен. Разветвленные подземные ходы тянулись из Вормса в Кэмен. По некоторым из них можно провести даже всадников и возы с провиантом.

Но самое интересное начиналось, когда рукотворные ходы сменялись нерукотворными. Руки к ним все же приложили первые Нибелунги, которые были то ли темные альвы, то ли карлы, легенды в этом расходятся. Лис считал, что среди темных альвов или водились высокие и маленькие, или они могли выбирать свой облик, как древние боги, а потому и вышла путаница в людских преданиях. Предки Нибелунгов стремились скорее подчеркнуть природную красоту, чем свое искусство. Многое с тех пор разрушилось, но все еще можно увидеть величественные резные колонны, рассмотреть загадочные руны и узоры на стенах. В нишах все еще прячутся прекрасные девы и древние воины, вырезанные в камне, а бесформенный на первый взгляд кусок горной породы оборачивается спящим драконом или смешным гномом.

В свете факелов мечутся странные тени. Здешние обитатели или жили в Подземном Чертоге в давние времена, да так и остались, не найдя себя в изменившемся внешнем мире, или пришли из других мест, чтобы от него спрятаться. Немногие из них опасны, обычно они сами всего боятся или в силу замкнутости не стремятся к общению с чужаками. Стёртые границы миров приводят сюда и всяческую нечисть. В катакомбах всегда надо быть настороже.

Пещера, в которую мы направляемся, называется Чертог Мертвых. Даже местные старожилы стараются туда не соваться, потому что там живет Подземный король. От других пещер его владения отделены пропастью с узким каменный мостом. Здесь надо быть особенно осторожным и держать мечи наготове: на мосту всегда подстерегают ловушки и стражи. Сегодня ни шороха, ни вздоха, но если ты ничего не видишь и не слышишь, это вовсе не значит, что его нет.

Запах. Его трудно не узнать. Мы быстро переглядываемся и идём дальше. Кошки. Это большие кошки. На мост мы заходим спина к спине. Лис идет вперед, я пячусь за ним. Нельзя упускать из виду ничего — здешние кошечки вполне могут летать.

— Кто здесь заклинатель зверей? — ерничает сюзерен.

— И не заклинатель, и не здесь.

Высовывается тварь. Что-то ему не до сна в последнее время.

А я мог бы поговорить со зверюшками. Почему нет. Ну давай, одно слово и я тут. Только ты не зевай, потому что я уж постараюсь Лиса в пропасть спихнуть. Когда ещё так повезёт.

Сгинь, тебе говорят.

Без малейших препятствий доходим до середины моста. И вот он подарочек — с обеих сторон вылетают красногривые чудовища. Тело льва, хвост скорпиона, крылья вроде орлиных и человеческое лицо. Мантикоры. Пугают меня, гады, до жути — эти красивые черты с печальными глазами. Тьфу, кошмар и бесовщина... Пока нет, никаких «метаморфисов». Будем надеяться, что кошки только две и за камнями не прячется целая стая.

Мантикоры летают над нами, плюются ядом из хвостов, пытаются зацепить. Хорошо, что драконов перебили еще в былые времена. А то заведи себе парочку — пых пламенем и по хрену на ваше хваленое Наследие. Яд — штука хорошая, но из хвоста, да налету, попадает чаще мимо, иногда на одежду и шапероны. Убедившись, что у двуногих огненные палки и длинные стальные когти, чудовища приземляются каждая на своем краю моста, отрезая нам путь к отступлению. Шумно машут крыльями, скребут камень. Ядовитые хвосты наготове.

— Уходите, — говорю я, вдруг сработает, — это не стоит того, чтобы умереть.

Уж не знаю, видит ли мантикора моего внутреннего демона, но она пристально смотрит на меня, трясет башкой. Кошачьи зрачки расширяются.

— Брысь, — спиной чую, как Лис вертит факел, — беги, киска.

Мы расходимся на пару шагов, чтобы не мешать друг другу. И без того не развернешься — мост узкий и скользкий, о поручнях никто не позаботился.

Мантикоры рычат, медлят, но не уходят. Король пленил их заклинанием. Под принуждением их движения кажутся вялыми и замедленными, но лучше не обольщаться. Вольно или невольно, а за собственную жизнь они будут сражаться. Чудища раза в три больше человека, у них острые клыки и когти, хвосты с ядовитыми жалами.

Наступая, зверюга скалит пасть с двумя рядами острых зубищ, и лицо уже не кажется человеческим. Прыгает она легко, с места. Когтистая лапа летит мне в глаза. Пригибаюсь, получаю когтями по плечу — рукав в хлам. Целюсь факелом в пасть. Увы, мимо, но хоть грива занялась. Мантикора с рыком проносится надо мной. Вонзаю меч под самые ребра. Чудовище исходит воем. Рву меч вниз... Черт, застрял намертво! Выпускаю рукоять. Поздно. Зверь, мотая пылающей гривой в ореоле искр, успевает дотащить меня до кромки моста. Когти отчаянно скрипят, удерживая тварь на самом краю. Суматошные взмахи крыльев. Судорожно изгибаясь всем телом, мантикора пытается достать меня хвостом. Высовывается жало, по которому стекает яд. Тыкаю в него факел, с силой удерживаю, наблюдая, как плавится хитиновый панцирь. Тварь мечется, скулит, толкает меня задними лапами. Я отлетаю на другой конец моста, силюсь притормозить и чуть не проваливаюсь в пропасть вслед за факелом, который кометой несется в неведомые глубины.

Успеваю зацепиться рукой за выступающий камень. На мгновение сквозь пламя вижу глаза мантикоры. Они закрываются, всю морду охватывает пламя. Когти еще скребут мост, крылья пытаются поднять тяжелеющее тело, но зверь уже не борется.

Нащупываю правой ногой опору, левая висит над пропастью. Мантикора срывается с моста. Ее пылающий силуэт летит во тьму.

— Что ты творишь, черт тебя подери? — орет Лис, отступая как раз мимо меня. Его мантикора выбрала другую тактику: сжалась и выбросила вперёд хвост с ядовитым жалом. Лис, похоже, успешно уворачивался, а моё падение дало ему возможность отступить.

— Падаю. Что не видно? — говорю я, закидывая ногу на мост, огненный силуэт крылатого льва, все еще вращается в воздухе, уменьшаясь. Дно там вообще есть?

Едва успеваю утвердиться хотя бы раком, на меня уже несется тело мантикоры в прыжке. Припадаю, сжимаюсь. Выхватив кинжал, бью ее, то есть его... хоть куда-нибудь. Получилось в подбрюшье. Вырываю кинжал. Зверь душераздирающе скулит от боли. Из раны хлещет черная кровь — повезло попасть в артерию. С протяжным воем зверюга напарывается грудью на мощный рубящий удар сюзерена. Сам он уклоняется от падающей туши, отступая к краю, и пронзает сзади шею твари. Только теперь я слышу всплеск где-то очень глубоко внизу, но не вижу ничего, кроме тьмы. Никаких огненных львов.

Скольжу по черной крови, теряю равновесие. Да что со мной сегодня? Хватаюсь за пластинчатый хвост мантикоры, бьющейся в последней агонии. К счастью, весит она много больше меня, и мы не срываемся в пропасть, вопя и кувыркаясь. Но, зараза, хоть и сдыхает, ухитряется нервно дрыгать хвостом, выпуская жало, и прыскает ядом. Попадает в основном на одежду, но брызги летят во все стороны. Зажмурившись — от этой гадости можно ослепнуть — болтаюсь над пропастью и тщетно ищу опору. Наконец зверь перестает дергаться. Вытираю физиономию о плечо и осторожно открываю один глаз.

Перевалившись через мертвую мантикору, Лис ложится на живот — не повторять же мои подвиги. Хватает меня за пурпуэн, потом под руку.

— Пора вам на покой, сир, — передразнивает он, — вы уже старый и нужны Бургундии.

Подтягиваюсь, цепляюсь за шкуру мертвого зверя, опираюсь на тушу, чтобы сесть.

— Не самая радушная встреча, — замечает Лис и тоже садится, чтобы перевести дух.

Я смываю яд мантикоры аквавитом из фляги, хоть её не потерял. Поливаю им же плечо, прямо через дыры в пурпуэне, мало ли какую гадость киска закогтила до меня?

— Не любят здесь гостей, — ворчу я.

— Я не гость, — заявляет герцог, — это моя вотчина. И мне плевать.

Плевать так плевать, но у нас на двоих остался один меч, два кинжала и факел — не лучший расклад.

Чертог Мертвых умеет удивлять. Здесь можно увидеть унылые тени, бесцельно бродящие по мрачным залам, или великолепный бал фей. Нам везёт. Свет слепит привыкшие к темноте глаза.

Зал сверкает и переливается будто стены сделаны из драгоценных камней. Над головой парят летающие светильники. Повсюду бьют фонтаны с пенящимся вином. Пары кружат в удивительном танце. Даму можно держать не только за руку, но и за талию, ее же свободная рука находится на плече кавалера. Церковников удар бы хватил от таких немыслимых вольностей. Не говоря уж о том, что наряды дам поражают открытостью: глубокие декольте, высокие разрезы, открывающие ноги чуть не до самого сокровенного, обнаженные плечи и спины. Драгоценные камни сверкают на длинных шеях и в пышных прическах. Алые губы касаются бокалов из тончайшего стекла, вытянутых, как головки цветов. Всюду смех и веселье, красота и великолепие.

Если смотреть прямо. Если воспользоваться боковым зрением, взглянуть на отражение в зеркале или на полированной стали клинка, то можно увидеть бледные тени в рубищах вместо танцующих пар.

— Какие красавчики к нам пожаловали! Пригласите даму...

Руки дам тянутся к нам, никого не волнует, что мы по самые уши в черной мантикорьей крови. Нам протягивают бокалы с вином. Очень трудно отказаться, почему-то хочется танцевать, а в голове уже звучит эта странная, навязчивая и притягательная мелодия... Раз-два-три, раз-два-три... Думается, этому легко научиться.

— Мороженое, мессиры? — угощает дама с зелеными волосами, собранными в высокую прическу. — Или сорбет?

Она нечеловечески прекрасна, но боковым зрением можно увидеть лысый череп, потемневшую кожу, сползающую с лица клочьями, обнаженные кости челюсти. В тонких узловатых пальцах с длинными ногтями черепки с червями вместо серебряных чаш с изысканными лакомствами.

Нельзя танцевать с мертвыми, нельзя есть и пить.

— Мы к королю, — говорит Лис.

— Наследники, — зеленоволосая опасливо отступает, присмотревшись к нам. — Его Величество в Зале игр.

Король выглядит лет на двенадцать от силы. У него бледная кожа и осунувшийся вид.  Поношенная одежда некогда красного цвета и полуистлевшая багряная мантия сидят мешковато, будто с чужого плеча. На волосы, трудно сказать белые они или седые, нахлобучена корона великоватая для детской головы. Если посмотреть боковым зрением, ничего не меняется — мантия, корона, мальчик. Он играет в шахматы с изящным придворным, хоть боковое зрение показывает донельзя странное существо, состоящее из переплетения веток. Подменыш. Король-мальчик сам их мастерит. Игроки сосредоточено перемещают по гигантской доске живые фигуры. В самом деле живые — люди и нелюди, заблудившиеся в катакомбах. Королю приходится подойти и толкнуть фигуру в спину, чтобы походить:

 — Что ты делаешь? Ты же конь! ― пинает мальчик несчастного нищего, пока тот не оказывается на нужной клетке.

Людей пятеро, выглядят сущим сбродом: нищие, воры, пьянчуги. Ни одного ребенка. Зато есть троица зеленокожих клыкастых существ в клетчатых пледах, боевой раскраске и бурых шапках на алых волосах. Ростом твари с графа де Римона, но ещё шире в груди и плечах. Сплошные мускулы и руки свисают чуть не до колен. Рожи у всех троих такие, что непроизвольно хочется вмазать. У одного в руках меч у двух других боевые топоры. Мы подходим рассмотреть их получше.

— Среди наших Соседей таких вроде нет, — удивляюсь я.

— Эти из Шотландии. Красные шапки, — объясняет Лис. — Появляются на полях битв. Охотятся на людей. Вымачивают шапки в крови своих жертв.

— Душевные парни, как я погляжу.

— То, которое с мечом, кажется, женщина, — задумывается Лис. — Хоть я не уверен.

— Правда? А чем отличается?

Едва успел ляпнуть, а уже и сам замечаю, что сиськи побольше.

— Как они сюда попадают?

— Всем что-то нужно, все что-то ищут, сбиваются с пути или приходят с пустыми руками, — король обращает на нас свой взор. — Вы будете глазеть на моих гостей или вспомните, как подобает вести себя перед очами коронованного монарха.

— Доброго дня, кузен, — Лис приветствует короля, отвесив шутовской поклон. Я предпочитаю проявить почтение, как и подобает при встрече с монаршей особой.

— Наследники пожаловали. Лис и... Подкидыш... — король склоняет голову и приходится поправлять корону.

— Ты приклеить не пробовал? — вежливо интересуется Лис. — Или приколотить?

— Ты хочешь, чтобы я снял корону? — щурится король. — Хочешь ее украсть?

— Далась мне твоя корона. Придется же сидеть в этой дыре и править мертвецами.

— Это ложь! Ты завидуешь моему величию, жалкий смертный! У меня самый блистательный двор в мире. Много лучше твоего!

— Да куда уж мне... терпеть не могу собирать вокруг себя пустозвонов и бездельников. Твои хотя бы мертвые или подменыши из дерьма и палочек, как этот красавчик. Кушать не просят, земель и денежных должностей не требуют.

Король сердито смотрит на Лиса.

— Ты пришел насмехаться?

— Нет, поговорить. Но не могу отказать себе в удовольствии. После столь теплого приема.

— Ну, раз так, я голоден, — сообщает мальчик-король. — Найдется ли у тебя крошка хлеба смертных?

Находится булка и баклага с молоком. Мы знали, куда идем. На лице короля появляется выражение детского восторга.

— Дай!

— Так не годится, — говорит Лис и указывает на доску. — Сначала отпусти людей.

— Ха! У меня есть Красные Шапки.

— И что?

— Эй, Шапки, — усмехается король, — а спляшите мне что-нибудь шотландское, зажигательное. Никогда не видел, как танцуют дикие горцы.

Красные Шапки послушно откладывают оружие и плетутся в центр зала. В руках подменыша появляется волынка и под ее завывания гоблины, или что оно там такое, танцуют древний боевой танец, отдаленно напоминающий турдион, разве что коленец и прыжков побольше. В килтах, если не принимать во внимание жуткие красные шапки, это выглядит даже весело.

Король так и вовсе заливается смехом и едва не теряет корону. Нервно ее ловит и с опаской смотрит на нас — не заберем ли?

— А что, если я велю им напасть на вас и отнять хлеб?

— Мы их зарубим, — спокойно отвечает Лис, — как и мантикор. И у тебя будут мертвые и бесполезные Красные Шапки.

— Они очень сильные и свирепые, — настаивает король.

— Проверим? — предлагает Лис. — Только, предупреждаю, корону я заберу. С меня хватит.

Мальчик натягивает корону на уши и хватается за нее обеими руками.

— Ладно. Люди — твои. Подумаешь, новые забредут. Эти даже не очень смешные. Такое убожество.

Мы торжественно отдаем королю хлеб и молоко. Пленники приходят в себя, некоторые тут же падают от усталости. Мы подходим к ним.

— Все позади, — мягко говорит Лис. — Мы выведем вас отсюда, а пока сядьте и отдохните.

Люди в недоумении смотрят на него, на Зал Игр, короля, подменыша, танцующих Красных Шапок — от такого трудно не тронуться умом.

— Угомони Шапок, — велит Лис, — есть серьезный разговор.

— Для серьезного разговора должен быть серьезный подарок, — говорит король, безобразно запихиваясь хлебом и заливаясь молоком.

— Манерам бы тебя кто обучил, — качает головой Лис.

Я стягиваю заплечный мешок и передаю ему.

— Ты не заслуживаешь. Но мы тебе кое-что принесли.

Он развязывает мешок и на свет появляется бархатная детская мантия с горностаевой оторочкой. Алая.

Король аж пищит от восторга, давясь булкой.

Чудовищная волынка наконец замолкает, а шапки возвращаются на доску.

— Что ты хочешь? — спрашивает король.

— Ответь мне на несколько вопросов.

— Если это те самые вопросы, то я их меняю только на девушку, которая добровольно останется здесь со мной, — быстро отвечает король.

— Я тебе не сутенёр, девок таскать. Да и кто захочет с тобой остаться? Ты же мерзкий паук. Заманиваешь жертв в свою паутину, трясешься над короной и ждёшь, чтобы тебя расколдовали. Что же, жди — это твой выбор.

Король вскакивает и сжимает кулаки, сквозь детское лицо проглядывает кто-то очень древний и неприятный.

— Ты пришел издеваться надо мной! — шипит он.

— Нечем мне заняться, как же, — спокойно отвечает Лис. — Ты хочешь получить это?

Он трясет мантией перед носом короля.

— Тогда расскажи мне про черный жемчуг. Это твоих рук дело?

— Как бы я похищал детей? — король, оказывается, в курсе событий. — Я не могу отсюда выйти.

— Так, — Лис указывает на подменыша. — Твои уродцы спокойно шастают по Вормсу. Шпионят и доносят.

— А как ты хотел, Людвиг? У тебя есть шпионы и у меня есть. Мои шпионы надежнее, потому что я сам их создаю и вдыхаю в них жизнь. Не ищи тех, кто крадёт детей здесь, ищи их там, — король показывает вверх. — Ищи Путь Книги.

— Что это?

— Один из Путей.

— Благодарю. Стало намного понятнее. Что ещё ты знаешь? Похищенные дети живы?

Король задумчиво морщит лоб.

— Я не вижу их среди живых. Но не вижу и среди мертвых.

— Не юли.

— Я не могу лгать, но я должен ответить на твой вопрос. Так что мне остается?

Лис вглядывается в глаза короля, а потом бросает ему мантию.

— Оставь себе. Назад не потащу. Пошли, Робар.

— Эй, Робар, — скалит зубы Мальчик-король, — ты бы присматривался к тем, кому доверяешь. И не поворачивался к ним спиной. К этому особенно.

— В следующий раз пойдем к гадателю Орландино на ярмарку или к Йенсу Вайнеру, — пообещал Лис. — Так надежнее.

— Ты меня с кем-то путаешь, Людвиг. Я не предсказываю будущее, я не вижу то, что скрыто. Я могу указать путь, только и всего. Или сбить с пути. Все зависит от тебя. От того, как ты услышишь мои ответы.

— Прощай, король. Надеюсь, увидимся нескоро. Или никогда, если повезёт.

— Раньше, чем ты думаешь, Людвиг. И с тобой, Подкидыш. Близится час. Нибельзее ждет! — циничная усмешка короля кажется такой неуместной на детском лице, что от этого становится жутко.

Собрав пленников, мы покидаем Зал Игр. Танцующие мертвецы замирают, стараются не смотреть в нашу сторону. Они не любят отпускать гостей, вольных или невольных, но никто нас не преследует. Лишь призраки мантикор смотрят нам вслед печальными глазами.

Вопросы я начинаю задавать только на привале — наши спутники обессилены голодом и пленом, плохо соображают и быстро с ними не пойдешь. Даже мост с трудом преодолели.

— И что девушка так и не нашлась? За сотни лет?

— Почему же? — мрачно отвечает Лис. — Находились и не раз.

— И не расколдовали?

— На время помогало. Он рос, становился взрослым... А потом снова впадал в детство.

— Это были не те девушки?

Лис тяжело вздыхает.

— Никакая Красавица не превратит тебя в принца, если ты сам хочешь оставаться Чудовищем.

У меня на языке крутится множество вопросов, но, глядя на лицо Лиса в свете факела, я остерегаюсь их задать. Да и некогда болтать — наши спасённые нищие и бродяги постоянно норовят во что-нибудь вляпаться.

Домой я возвращаюсь в герцогских шмотках — у него большой выбор на случай траура, и все садится на меня как родное. Обувь один в один, перчатки с его аристократической руки тесноваты на мои широкие ладони, но без перчаток можно и обойтись. Все тряпье, что было на нас в пещере, отправилось в огонь.

В доме все спят. Зажигаю свечу и поднимаюсь наверх, за мной тяжело шлепает Цезарь, тыкаясь в руку холодным носом. Хочется побыстрее оказаться в постели и проспать до обеда, но всхлипы из гостевой спальни на втором этаже слышны даже на лестнице. Нет, не надо туда идти. Нет мне до этого никакого дела, пусть привыкает. Поднимаюсь на пару ступеней. Цезарь стоит, как вкопанный, тихонько поскуливает, выразительно глядя в глаза.

— Знаешь, какой у меня был день? — спрашиваю.

Пес понимающе вздыхает и, повесив голову, трусит на второй этаж.

— Твоя взяла, — сдаюсь я, возвращаясь.

Я все же стучу — будущий рыцарь должен хотя бы стереть слезы и высморкаться, чтобы сохранить достоинство. Собственно, после отчаянного сморкания, я и слышу немного перепуганное:

— Входите.

По-баронски, да.

— Не спится, Август? — ставлю свечу на лавку у кровати. Цезарь кидается лизать страдальца в нос.

— Да, мессир.

Пряник и Мышка, как выяснилось, тоже устроились под боком у Августа, намуркивая ощущение тепла и уюта. Цезарь на всякий случай вылизывает и их, к вящему кошачьему неудовольствию.

— Скучаешь по маме?

Мальчик молча кивает. Эх, я тоже как раз понял, что скучаю по его маме. Приехала бы навестить... хотя бы сына. Что за матери такие пошли?

— Тяжело тебе приходится?

— Вы же знаете, у меня ничего не получается, я никому не нравлюсь...

— Не все сразу получается. И что значит не нравишься? Подумаешь! Я тоже мало кому нравлюсь и жив пока.

— А если я не стану настоящим мужчиной?

— Это в один день не происходит. Дай себе время. Если что не так, скажи мне, я тебе помогу. Договорились?

— Да, мессир.

На широком подоконнике я замечаю плошку с молоком и овсяное печенье.

— На ночь себе прихватил?

— Нет, это для домового.

— У нас есть домовой? — искренне удивляюсь.

— Я называю его Игельшнойцхен.

Существо по имени Ежиная мордочка вряд ли может быть неприятным, даже если оно живет только в воображении ребенка.

— Не знал о нем раньше. Хорошо, что не Румпельштильцхен, с такой заразой я бы точно под одной крышей не ужился.

— А кто это?

— Как? Ты не знаешь эту сказку?

Август мотает белобрысой головой.

— Хочешь расскажу?

— Да!

— Нет... не буду. Она страшная...

— И хорошо.

— Она очень страшная, ты не заснешь...

— Засну!

— Тогда ложись, закрывай глаза и слушай... У одного мельника была дочь...

Когда мы с Цезарем уходим, Август сопит в три дырки... Я бросаю взгляд на подоконник. Молоко из плошки выпито, а печенье надкушено. Кошки могли вылакать, Цезарь... но он бы сожрал все печенье.

Утром выясняется, что в доме про Игельшнойцхена не знаю только я. Слуги и оруженосцы свято верят в его существование. Курт настроен несколько скептически, но домовой ему не помогает и не мешает, а, стало быть, пусть жрет свои сливки.

— И что он всегда был? — спрашиваю я у Марты. — И до Августа?

— И буду я разбираться? Не с руки мне, знаете ли, ссорится с домовыми, а угостить не жалко.

Тварь, по его словам, тоже водил знакомство с Игельшнойцхеном.

Игель, что ли? Болтаем о том о сем, когда ты упьешься до зелёных соплей. Чтобы в этом доме и не было домового? Ты как это себе представляешь?