От «Трех ив» до кладбища Святой Адельгейды меньше получаса быстрым шагом. И хорошо — хмель выйдет, а за конями позже вернемся.

Со слов матери Майне, мы примерно знаем, где могила. По верху земля подмерзла, но грязь пополам с глиной помесить приходится изрядно. Из обувки уцелеют разве что крепкие непритязательные башмаки Курта, наши пулены из кожи потоньше убиты к чертям... Мориц несёт фонарь и подсвечивает надписи на надгробных камнях. Пронзительная тишина. Не ухают совы, не орут друг на друга кладбищенские коты, не воют от тоски бродячие псы. Людей тоже не видно. В такую погоду надо уж слишком отчаяться, чтобы прийти сюда перепихнуться, а нищие, обитающие на кладбище, попрятались в заброшенные склепы, сложили там свои костерки и не высовываются.

Хриплое кудахтанье вонзается в тишину. Мориц поворачивается и его фонарь освещает курицу, сидящую на могиле. Та самая черная птица, которую так и не сожрал Цезарь. Поддавшись наитию, иду в ту сторону. Курица взлетает, хлопая крыльями. Мориц светит на надпись.

— Что за чертовщина? — шепчет он.

Фриц Майне, даты, «любимому сыну и брату» — все как полагается. Но очевидно одно: здесь недавно копались. Не поздно ли для кладбищенского ворья? И мы-то больших надежд на покойного не возлагаем, спустя две недели, а им в этой могиле и вовсе поживиться нечем — все ценное крадут в первую ночь.

Гретель дала нам лопаты и мотыгу, которая пришлась весьма кстати — кладбищенская земля будто противилась нашим неблаговидным делам и ни за что не хотела раскрывать свои тайны, защищая их каждым камнем, каждым корешком. Хорошо, что и здесь хоронят уже не первым слоем, копать долго не приходится.

Очевидно, что гроб взламывали. Курт без труда поднимает крышку. Свет от фонаря падает на покойника и я грязно ругаюсь.

— Так вот кто тут по ночам шастает! — ревёт замогильный голос. Из-за кустов остролиста выскакивают люди в темных плащах, лица скрыты в прорвах капюшонов. Четверо — ерунда. Мы бросаем лопаты и выхватываем мечи.

— Ты что ли, Отченаш? — присматриваясь к нападавшим, и на всякий случай задвигаю крышку гроба лопатой.

— А то кто же? — ржет Мартен. — Схоронились с ребятами, хотели глянуть, как вы, благородные господа, обделаться изволите.

— Еще немного и ты бы на свой труп глядел прямо от ворот Святого Петра. И вид бы был, что надо.

Отченаш ржет, братва охотно подхватывает.

— Да тише вы, попов разбудите.

— Тутошних — ни в жизнь! — клянётся Отченаш. — Беспробудно пьют, жрут и дрыхнут — аж здесь храп слыхать. Кроме отца Бенедикта, который непьющий, считай, горемыка, и бессонницей мается. Но он об этой поре в крипте, небось, распростерся. Оттуда не услышит. Ну, здоров что ли, Гюнтер Подкидыш! И тебе, Немой, наше почтение! И вам, молодой господин Мориц!

Курт шутливо кланяется. Мориц отвечает едва заметным кивком, но он-то тут единственный настоящий дворянин. Мне же не до учтивостей и церемоний:

— Да в гробу я тебя видал, злыдень. Уж извини за кладбищенский юмор, но обстоятельства располагают. Твоя работа? — киваю на гроб.

— Это смотря о чем говорить. Копали мы тута, — пожимает плечами Отченаш. — Труп-то заманчивый был — молодой, чистенький, целенький. Чего такому гнить? Пусть лучше того, науке послужит, раз ученые господа за это щедро платят. Ну и платье богатое, цацки всякие — первосортный мертвяк.

— Погоди, Мартен, у тебя на него заказ был?

— Не-а, мессир, но сторговал бы я за него прилично, ясное ж дело, что есть такие, кто захочет в его утробе поковыряться. Смерть больно странная

— И что много выторговал?

— Ты издеваешься, мессир, или как? Могила разорена была ещё до нас. И все так и оставили, шельмы. Мы — люди честные и порядочные. Всегда закапываем, с уважением к усопшему, так сказать. Да и чего светиться по-дурному? Шателена дразнить? Он же новый, злобствует, облавы устраивает чуть не каждую ночь. Кому же охота на виселицу? Не, мы могилку закопали, хоть не мы разорили.

— Трупа, значит, не было?

— Нет, что ты мне голову морочишь, Подкидыш? Ушел мертвяк, как есть ушел.

— Ногами что ли ушел? — невозмутимо уточняет Мориц.

— Может и ногами, молодой господин. Потому как только одна дорожка шагов от ямы уходила.

Мы молча переглядываемся.

— И куда уходила? — спрашиваю я.

— Да в тот склеп, — Отченаш показывает на островерхую крышу старинного склепа. — Только мы там ничего путного не нашли.

Не то искали.

— Проверим. Студенты-медики не могли до вас труп украсть? Эта ж ученая шайка хуже отъявленных отбросов...

— Дорого бы им это обошлось. Мертвяки и их барахло — моя парафия. Дам я тут всяким студиозусам озорничать. А вам-то этот тип по какой надобности, благородные господа? Что натворил богатенький попик?

— Ты, Мартен, в гроб загляни сначала, а потом поговорим.

Отченаш поднимает лопату, осторожно, ожидая подвоха, сдвигает крышку гроба, но все равно шарахается.

— Твою ж мать! Это же как же это, мессир?

Бандиты заглядывая в гроб, крестятся, плюются через плечо, складывают различные комбинации пальцев, призванные защитить от нечистой силы.

— Да что ж тут такое творится?!

— Хотел бы я знать, — сумрачно смотрю на покойника. Я не был знаком с Фрицем Майне, но это точно не он. Это Криспин, аколит отца Зоммера.

— Утром я его видел живым.

— Утром! — ворчит Отченаш. — Я его вечером видел. Покойничек свежее не бывает... В этой могиле клирики по очереди что ли ночуют?

Мы вытаскиваем Криспина из гроба. Два удара ножом — один в горло пониже кадыка, второй в печень. Нет. Сначала били в печень, напали сзади. Удар неловкий и нанес его кто-то явно ниже Криспина. Женщина? Подросток? Потом, когда юноша упал, его ударили ножом в горло. Возможно, перед этим он кричал, чем испугал убийцу. В горло били изо всех сил, может даже двумя руками.

— Кошель при нем, — резонно замечает Отченаш, — и обувка. Да ещё приличная. Наши бы так это не оставили.

Смотрю на обувь — чертовы модные пулены с идиотски длинными носками. Юноша, оставив церковное облачение в доме священника, переоделся и выглядел теперь пижон пижоном, как любой городской школяр.

— Из моих людей были такие, кто знал о пустой могиле. Сболтнули где по пьяни и понеслось.

— Нет. Ваши-то могли знать про пустой гроб и прикопать здесь, но глотку бы правильно перерезали. Этот не умел. И ты прав, убить и не ограбить, это что-то новое, разве что им заплатили.

— Да кому он нужен, паршивый школяр, платить еще за него...

— Неплохо бы место убийства найти, — говорю.

— Точно ж где-то рядом, да только что это даст, мессир?

— А вдруг прошлый покойник восстал и кровавую дань собирает... — стращает один из бандитов. Народ они суеверный, отступают подальше.

— А если убийца сейчас на нас смотрит? — бандиты непроизвольно озираются.

Курт презрительно хмыкает.

— Именно что, дурачье, — соглашается Отченаш. — Нас семь мужиков.

— А если дьявольщина? — бормочет коренастый грабитель. — Колдунство богопротивное?

— Баран ты, Барсук. А благородные господа на что? Прогонят твоих мертвяков.

— Кстати о мертвяках, — говорю. — Что если я куплю у вас покойника и заодно молчание?

От такого предложения грех отказываться. Курт отсчитывает расхитителям гробниц пять с половиной гульденов, на которых мы и сторговались. Пять золотых монет и десять серебряных — такая она цена бренного человеческого тела. И то если здорово переплатить.

Склеп, к которому некогда вели следы от могилы Фрица Майне, сооружение солидное, хоть и запущенное. Богатая каменная резьба потерлась за годы, потемнела, тронулась мхом и плесенью. С конька крыши, лениво отряхивая перья, за нами наблюдает чертова курица. Надпись на склепе не читается, уж как мы не светим на нее, пытаясь разобрать, но можно различить герб: три птицы и ключ.

— Это вороны что ли? — спрашивает Отченаш. — Как на склепе палачей? Но почему три? У Келлеров два ворона.

Само собой. Два ворона Вотана. Или Одина, как его обычно называет тварь.

— Да нет, — говорит Мориц, — воронам клюв побольше рисуют вроде. И на склепе палачей эмблема. А тут настоящий герб: есть щит и даже поле с делением можно разглядеть... И вот глядите точечки на крыльях кое-где видны. Это скворцы.

— Вам, благородным, оно, конечно, виднее.

— Где-то я такое встречал, — бормочет Мориц, — но не помню где.

Склеп заперт, но с нами воры с арсеналом инструментов.

Обещанную Отченашем кровищу, мы находим сразу же. Ее пытались затирать, но на каменном полу всегда остаются следы, на саркофагах, на плитах с именами покойных. Кровь затекла в бороздки букв, впиталась в камень.

На стене рисовали углем что-то круглое, но зачем-то стерли. Осмотрев все с фонарем, нахожу блестящую монетку на полу у надгробной плиты... похоже на серебряный грош. Монетку тщательно затерли и набили, по-простецки, точками, уже знакомый мне гальдрастав. Работа требует аккуратности, но такое может сделать кто угодно. Рассматриваю ржавый замок и засов внутри. Им регулярно пользуются, да и замок поддался ворам сразу... Кто-то его смазывал, но старался поддерживать вид заброшенности и запустения.

— Кто-то здесь бывает. Ты проследи, Мартен.

— Схоронится убивец-то.

— Да. Сначала схоронится, но склеп неслучайно подвернулся...

Тело Криспина мы относим на паперть. Укладываем на ступеньках так, чтобы все видели и никто не мог пройти мимо. Час уже такой поздний, что скорее ранний. Вскоре клир пойдет молиться и готовиться к службе. Отченаш с сообщниками присоединились к нам, отчасти из духа авантюризма, отчасти из делового интереса: кладбища в предместьях главный источник их доходов, а тут такой непорядок.

— Это ты хорошо придумал, мессир, — бормочет Отченаш. — Если убийца мимо пройдет, покойник точно закровоточит.

Курт стучит пальцем по виску.

— Чего это ты, Немой? Верный же признак, все это знают.

— А если не закровоточит, — говорю я, — то увидим, как клир себя поведет.

Первым находит труп экзорцист Курцман. Он ставит фонарь на ступени, деловито склоняется над телом, оглядывается по сторонам и достает нож.

— Ах ты ж сука! Бесогон хренов! — возмущается Отченаш. — Нет, вы видите, что он делает?

Мы видим — срезает кошель.

Курцман поднимается и озираясь шныряет в кусты у ограды. Убедившись, что никто его не приметил, чинно выходит на улицу.

— Проследить! — бросаю я и Отченаш кивает одному из своих подручных. Как раз тому Барсуку, что боялся нечистой силы.

Некоторое время спустя, диакон и субдиакон, переговариваясь, подходят к церкви. Их нагоняет звонарь. Все разом замирают перед трупом, кто-то из них не может сдержать вскрик. Мы слышим обрывки сбивчивой речи.

Они быстро обнаруживают, что двери церкви заперты изнутри, и отчаянно в них колотят. Клирики возбуждены и испуганы, громко зовут отца Зоммера. Проходит много времени прежде, чем дверь отворяется. Внутри только похмельный привратник и святой отец. Старик тяжело спускается по лестнице.

— Брат наш умер без покаяния и последнего причастия, — горько говорит он, опускается на колени перед несчастным Криспином, молится. Его примеру следуют остальные. Подходят другие клирики и тоже преклоняют колени. После молитвы, тело поднимают и уносят в церковь.

— Пора уходить, — говорю. — Они пошлют за шателеном, а я пока не готов к встрече.

— А я никогда не буду готов, — заявляет Отченаш, — потому что сразу после нее мне назначат встречу с мастером Йоргом Келлером, а там и до Святого Петра всего ничего, а столько важных персон за раз мне не пережить.

По странному стечению обстоятельств бургомистр Кауфман решил порадовать меня утренним визитом. Совсем поспать не дал, сукин сын.

— Что ж вам не спится в такую рань, господин бургомистр? — ворчу, на ходу застегивая пуговицы пурпуэна. Цезарь мчится впереди меня.

— Сидеть! Это я не вам, герр Кауфман, но раз сели, то уж сидите. Кошмары мучают?

— А? Что? Почему вы об этом спрашиваете? Нет, так бессонница, старею, — бургомистр теряется, куда девать руки, наконец смыкает толстые пальцы на объемистом животе.

— Да что вы, какие ваши годы? Кстати какие?

— Сорок шесть уж, — горько вздыхает бургомистр.

— Что вы говорите? Никогда бы не подумал. Чему обязан радости видеть вас еще до завтрака? Не желаете ли к слову позавтракать с нами?

— Я уже, благодарю. Фрау Кауфман считает, что мне лучше обходиться без второго завтрака.

— Вот как? Суровая женщина, — падаю в любимое кресло, закидываю ногу на ногу и кладу колено на подлокотник, спину однако держу ровно, что и гостя заставляет подобраться. Курт небрежно опирается на спинку моего кресла.

— Так чему обязан и почему у вашего слуги в руках бочонок?

— Да вот дай, думаю, заскочу по-соседски перед службой, — он озирается будто оказался в пещере дракона. Но и я на него прежними глазами смотреть уже не могу: пытаюсь рассмотреть под толщей бобровой шубы, дорогих тканей и жира юношу, в которого до беспамятства влюбилась ундина. Должно же быть в нем что-то особенное.

— Мне с оказией пару бочонков отменного хереса перепало, — бургомистр старается держаться компанейского тона. — Хочу вас угостить, мессир. А то ведь живем бок о бок, а общаемся прискорбно мало.

Слуге, надрывавшемуся под тяжестью бочонка, наконец-то позволили поставить его на пол.

— Херес это чудесно. Благодарю.

— Ступай, любезный, — бургомистр отпустил слугу. — Дело у меня к вам, мессир... и очень щекотливое.

Он замолкает, потому что Марта приносит сыры, хлеб и легкое белое вино, которое подходит для поздней утренней трапезы больше, чем крепкий херес. Хоть я бы не отказался.

— И кубок для герра Шульца, пожалуйста, — говорю я, невольно отметив, что Марта достала гербовое серебро. Как же, сам бургомистр пожаловал.

— Дело конфиденциальное, мессир, — кашляет Кауфман, — ваш слуга...

— Герр Шульц мой помощник и доверенное лицо. И, увы, он лишился языка в плену у сарацинов.

— Сочувствую, герр Шульц... Восточные люди невероятно жестоки.

— Западные зато само милосердие, — вздыхаю я.

— Но помощник это хорошо, — бургомистр окидывает оценивающим взглядом крепкую фигуру Курта и удовлетворенно кивает.

— Ваше здоровье, герр Кауфман. Слушаю вас.

— Знаете ли вы постоялый двор «Три ивы»?

— Да, бывал.

— Я хочу его купить с тем, чтобы его нынешняя хозяйка уехала и никогда больше не возвращалась.

— И это все? Почему бы не обратиться к стряпчему?

— Если она не согласится, я не против, чтобы она исчезла раз и навсегда. Ее мать тоже.

— Теперь я начинаю вас понимать.

— Раз вы там были, мессир, вы должны были заметить, что с Гретель Нойман... не все так, как должно быть.

— Может, я и заметил, а вам откуда знать, герр Крамер?

Услышав свое настоящее имя, бургомистр перестраивается мгновенно:

— Плачу вдвойне от их цены. Если шлюха не расплатилась телом, чего ещё от нее ожидать? — заговорщицки подмигивает он. ― Ха! Но тогда я куплю вам любую куртизанку из пансиона мамзель Серпентины на год. Ха-ха.

Угрюмо молчу, глядя на него. Бургомистр отводит взгляд, его кадык судорожно вздрагивает, будто пропуская через горло стайку воробьев. 

— Хорошо, что они вам рассказали. Не надо тратить время на эту глупую историю. Ужасная ошибка молодости.

— Произнесите вслух, что вы от меня хотите, пожалуйста. Всё-таки речь идёт о вашей жене...

— Первой жене...

— Единственной и законной жене, — со скучающим видом, разглядываю герб на кубке, — насколько я понимаю ситуацию, — протираю герб рукавом, удовлетворенно киваю. — Про дочь, вашу плоть и кровь, я лучше промолчу.

Он вздрагивает, молчит, должно быть усмиряет воробьев в горле. Голос бургомистрв становится глухим и сиплым:

— Я хочу, чтобы вы уговорили их продать мне постоялый двор. Заплачу я щедро! И пусть убираются куда подальше. Честная сделка. Вполне по-божески. Если они не согласятся, вы их убьете. Это даже не преступление, ибо у них нет души. Все равно, что забить скотину.

Что ж ты к мяснику не пошел скотину забить? Нет, приперся ко мне со своим хересом.

— Тут вы ошибаетесь, герр бургомистр, — возражаю я. — Вилда обрела бессмертную душу, когда обвенчалась с вами и зачала человеческое дитя. А Гретель, дитя двух существ с бессмертными душами, тоже несомненно ею обладает. Можете спросить у своего духовника.

— Называйте вашу цену.

— За разговор я с вас много не возьму, — задумчиво барабаню пальцами по поручню. — Двести гульденов.

— Дорого, — крякает бургомистр. — Но и дело непростое, я понимаю. По рукам! А на всякий случай... во что станет убийство?

— Жена и дочь, подумайте, герр бургомистр. Вы слышали, как убивают ундин?

— Наводил справки, — кивает он. — Костер. Так и быть, придушите их, чтобы не мучились. Не чужие все же. Сколько?

— По две с половиной тысячи за женщину.

— Это пять тысяч! Пять! Да за такие деньги короля можно убить!

— Нет, помазанники божьи подороже будут. Не говоря уж о том, что король не ундина, а смертный, как и мы с вами. И, так, чтобы вы понимали, сжигать ундин надо заживо. Никаких «придушить, чтобы не мучились». И горят они долго, пока не споют смертную песнь с проклятием, которое мне придется с себя снимать, а это тоже дорого. Нет уж. На такое я соглашусь только за разумное вознаграждение.

— Может скинете по пятьсот на каждой?

— Не торгуйтесь, герр Крамер. Как обманщик и двоеженец, живущий под чужим именем с поддельными документами вы рискуете всем. Да и негоже скупиться на самых близких родственников. Нет ничего дороже семьи.

— Ладно, принимается. Когда я сюда шел, я знал, что дёшево не будет. Но мне нужно время, чтобы собрать всю сумму.

— Понимаю. Надеюсь, вы тоже понимаете, какую сделку вы только что заключили? Мне выгоднее убить их, чем уговаривать.

— На это я как раз и надеюсь. Хоть купить постоялый двор мне выйдет в полтысячи, может в тысячу, если проявить щедрость, не больше...

— Кстати, об этом. Вы хотите сказать, что я должен начать с пятисот гульденов и остановиться на тысяче? Не маловато? Речь-то идёт о вашей репутации и жизни.

— Потому-то я и говорю, что костер надёжнее. Нечистая ж сила, как ни крути. Они ж нечистая сила, да?

— Вам виднее, герр Кауфман, это же вы на одной нечистой силе женились, а другую произвели на свет. Я с нечистой силой так близко не знаком.

Бургомистр молчит долго. Неужто совесть проснулась?

— И душу от этого греха уже не очистить. Храни нас Господь и Святые Угодники, — Бургомистр показательно осеняет себя крестным знамением. Мы с Куртом дружно киваем.

— Пора мне. Мессир, герр Шульц, если вам понадобится помощь властей, я всегда к вашим услугам. В любом деле.

— Приятно, что вы сами предложили. Один вопрос, пока вы не ушли.

— Да, пожалуйста.

— Я недавно узнал, что в предместьях есть городские дома, которые сдают бедным семьям.

— Моё начинание, — ухмыляется бургомистр. — Переизбрали меня, правда, за приданое для бедных девушек, но жилье от города тоже недурно, согласитесь, и выгодно для всех сторон. Заботимся о ближних и казна не страдает. Не отстаём мы от ваших друзей Медичи.

— Похвально. Но как распределяют дома?

— Всей этой богадельней обычно приходы и дамы-благотворительницы заведуют, как моя покойная теща. Вечная ей память, святая женщина. Особенно с тех пор, как окочурилась. Ха-ха.

Мы не смеемся.

— Но нынешняя моя женушка тоже милосердная душа. Как видно, у них это по наследству передается, за бедных радеть. Спросите у нее, вот уж кто знает все про нуждающихся страдальцев. По мне так все просто, если бедный, иди и зарабатывай. Я так и сделал и, как видите, преуспеваю. Желаю здравствовать, господа, увидимся.

Когда дверь за бургомистром закрывается, мы задумчиво переглядываемся. Курт подливает вина в гербовые кубки.

— И как вам наш клиент, герр Шульц?

 Вместо ответа я получаю крайне неприличный жест. И с этим трудно спорить.

—Да, бывший у Вилды, оторви и выбрось, — потягиваюсь я. — Твои шансы повышаются.

Курт стучит пальцем по виску и всячески показывает, что шутки тут неуместны.

— Нет, — говорит Гретель, гладя Цезаря между ушами. — За тысячу не продам.

Кошусь на Курта, который пьет пиво за соседним столиком, развернувшись к нам. Он только плечами пожимает, мол, ничего другого мы не ждали.

— На спор ты заплатила за это место не больше пятисот гульденов.

— Именно, что за место, — кивает Гретель. — Оно золотое. Рядом тракт, Рейн, пристань, склады и городские ворота. Большего и желать не приходится. Но я немалые деньги вложила в ремонт. Да что там, считай, заново построилась.

— Так возьми с него тысячу. Ремонт и окупится. Более чем. Представляю, как ты говорила с подрядчиками. Они, небось, тебе и приплатили ещё за такую честь.

— Ты же знаешь, почему я не продам «Три ивы».

— Знаю, но будет лучше, если ты вступишь в переговоры. Назови свою цену.

— У тебя есть план? — Гретель подсаживается ко мне, прижимается, заглядывая в глаза.

— Гретель, перестань.

— Но ты же хочешь меня.

— Гретель, если мужчина тебя не хочет, проверь, дышит ли. Я не буду спать с тобой.

— Почему это?

— Не обсуждается.

— Чем больше ты сопротивляешься, — предупреждает она, исследуя нежным пальчиком моё лицо, — тем интереснее становишься. Так бы и съела.

— Гретель, будь умницей! — я пересаживаюсь на другую лавку и теперь нас разделяет стол. — Вчера я тебе совсем не нравился, а тут вдруг...

— До чего же ты смешной, — хихикает Гретель. — Да уймись, не изнасилую я тебя. Я ещё ни с кем не спала — не видела особого смысла.

А чему я, собственно, удивляюсь? Она ундина, ей меньше двадцати пяти, по их понятиям она ребенок. Ей не нужно спать с мужчинами, чтобы управлять ими. За одним досадным исключением.

— Хорошая девочка, — говорю я, — так и продолжай. Вернёмся к делам. Допустим, я скажу ему, что ты хочешь две тысячи.

— Я хочу три.

— Гретель! Это что у тебя? Чертов Лувр?!

— Да где там, — ворчит она, озираясь, — но надо же задать папаше задачу. И я хочу нанять тебя, скажем, за тысячу. Что ты так смотришь на меня? Предложение достойное, разве нет?

— Меня уже нанял твой отец...

— Ой подумаешь, это же не всерьез. Ты же согласился, чтобы втереться к нему в доверие. Он мог пойти к кому-то другому, а это было бы очень скверно.

— Да уж хуже не бывает. Хорошо, Гретель, и за что ты собираешься заплатить мне тысячу гульденов?

— Я увлечена тобой, но не до такой степени, чтобы платить за ночь любви.

— Гретель!

— Мы уже говорили об этом. Тысячу гульденов за моего дорогого папеньку, чтоб он сдох.

Вот уж яблочко от яблоньки. Семейное сходство поразительное.

— Нет. Я не возьму у тебя деньги... И я постараюсь найти другой выход.

— Три тысячи и ни пфеннига не уступлю.

Замечаю грустную тень, сгорбившуюся у камина. Раньше там вроде бы никого не было.

— Здорово, Йенс. Посидишь с нами?

Он охотно плюхается на скамью напротив меня. Бросается в глаза, что бедняга чист, прилично одет и даже волосы не такие всклокоченные, как обычно. А вот взгляд полон скорби.

— Родители поймали, — сочувственно объясняет Гретель. — Привели в порядок и экзорциста притащили зачем-то.

К Йенсу подсаживается Вилда. Выглядит она еще более дряхлой, чем вчера.

— Повадился, — она все также пристально смотрит на меня. — Еще и подручного с собакой прихватил...

— И вам доброго дня, Вилда. Вам же понравился Курт.

— Он — да, ты — нет... А что, если я знаю, как от твоего попутчика избавиться. От того, кто помер, да не упокоился. Из-за проклятья или ещё из-за чего.

У меня от ее слов мороз по коже и даже с твари слетает сон. Йенс вздрагивает и смотрит на меня с беспокойством.

— И как?

— Ага, — кивает Вилда, — в яблочко. Вижу. Повезло тебе. Не такое уж трудное дело. Надо пойти к Нибельзее, озеру тумана и мглы, что находится глубоко в катакомбах под Вормсом. Знаешь это место?

— Знаю.

— Еще бы тебе не знать... А вот, что делать, я скажу, когда ты нам поможешь.

— Мама! Что ты делаешь? Что ему стоит...

— Да не будет он пытать старуху, — отмахнулась ундина. — Хотя бы из-за силы смертного проклятия. И убивать он нас не станет.

— Не стану, — признаю я, — но не потому, что боюсь проклятия... Я и так проклят.

— Проклято то, что в тебе сидит. Не ты. Ты не хочешь знать, что случится после нашего проклятия.

— Зачем вы так с ним? — огорчается Йенс. — Он же хочет вам помочь. Тебе не надо прогонять свою тень, мессир. Оставь ее себе.

— Спасибо, что заступился, Йенс, — скалюсь я, складывая руки на груди, — но мне так даже легче будет. Условия принимаются.

— Тогда по рукам? — спрашивает Вилла.

— По рукам. Йенс, — я роюсь в кошеле, нахожу черную жемчужину и кладу перед ним, — как тебе это?

— Ух ты! — взгляд блаженного полон детского восторга. — Красиво.

Он хватает жемчужину, подносит к свету, ловя перламутровые переливы. Для него это просто игрушка. Ни с того ни с сего он замирает. По лицу проносится мрачная тень и Йенс отбрасывает жемчуг с таким видом, будто схватил раскалённый уголь.

— Дети... Они в проклятом месте. Огонь! Огонь! Человек горит! Они здесь! Кровь, кости и смерть...

Мы с Куртом переглядываемся. Йенс плачет и Гретель заботливо его обнимает:

— Он же живой, ему страшно. А ты обращаешься с ним, как с колодой таро.

— Дети живы? — спрашиваю. — Йенс, ты видел их?

— Я ничего больше не вижу, — он с ужасом смотрит на жемчужину. — Это плохая штука. Плохая! Убери ее!

К бургомистру я не спешу — пусть помается денек-другой. Вместо этого мы с Куртом объезжаем старые сторожевые башни в предместьях. Гальдрастав обнаруживается под дырявой крышей одной из них. Сколько помню, башню называют Девичьей. Вероятно, когда-то здесь был бордель. Но легенда гласит, что при постройке в подвале замуровали девственницу и с тех пор можно видеть, как одинокий призрак со свечой в руках блуждает по башне. Место на отшибе и с дурной репутацией — простолюдины устраивают здесь дуэли или просто поножовщины.

Смотрю с высоты башни на церковь Святой Адельгейды Бургундской, на ближние предместья. Курт поворачивается в другую сторону: Чертов лес, Лысая гора. И то и другое места силы. На горе, конечно же, сохранились остатки капища. Если провести прямую линию через гору, башню, и колокольню, она выведет на Рейнские Ворота и одноименную башню крепостной стены... Или всё-таки к «Трем ивам»? Я вижу отсюда крышу постоялого двора, порт и склады, напоминающие крепости, вдоль суровых и неспокойных вод Рейна...

Заливисто лает Цезарь. Нет, черт возьми, он ничего не нашел, решил ворон попугать.

— Едем, — говорю, — Посмотрим, что на Лысой горе.

Продираться сквозь ржавые осенние папоротники не приходится — тропинка к старым богам стала узкой и кривой, но не заросла. Даже присыпана белыми камешками, среди которых можно разглядеть косточки мелких животных. У каждого своя вера и свои жертвы ради нее. Потому-то, как по мне, веру лучше не иметь вовсе.

Трудно удержаться, чтобы не посмотреть в отверстие на серебристые изгибы эльфийской дороги среди зеленых папоротников, уводящие в неведомые леса и горы. Курт качает головой — видящий камень показывает ему только сосны и ели Чертова леса.

Следов слишком много — крестьяне из соседних сел, да и не только они, справедливо полагают, что береженого бог бережет. А уж какой бог не суть важно. На Христа надейся, но Вотана не забывай. Следы длинноносых пуленов бросаются в глаза среди отпечатков множества простецких тупорылых башмаков. Детских следов нет.

— След, Цезарь! — велю я мало надеясь на успех. Так и есть, след мы теряем примерно через полчаса у ближайшего ручья. Расходимся с Куртом вверх и вниз по течению, надеясь найти злосчастный отпечаток. Ничего. Хорошо хоть мы в охотничьих сапогах, а он был в модной обуви. Дорогой и не самой удобной. И ведь не в первый раз это проделывает. Водятся лишние деньжата?

Цезарь носится в поисках следа, разочарованно поглядывает то на меня, то на Курта.

— Знаю, дружище. Что-то тут не так. Если ты проходишь через три портала, не оставляя почти никаких следов, зачем тащиться по лесу? Он прячет их где-то здесь.

Беда в том, что прятать кого-то здесь решительно негде — деревья, ручей. Ничего необычного.

Цезарь радостно лает, и мы бежим за ним. Да, вот они, следы пуленов у сосны... Курт щурится, разгребает игольчатые сосновые лапы, и мы видим все тот же гальдрастав, нацарапанный на стволе. Портал мы нашли, но теперь невозможно предположить, куда он ведёт. И тут до меня доходит.

— Деревня. Ее сожгли во время бунта Вальтера де Горста. Проклятое место. Огонь и смерть, о которых говорил Йенс... Там можно спрятать детей.

Подгоняем коней, Цезарь радостно несётся за нами.

Лес давно захватил обгорелые развалины: покрыл влажным мхом, утопил в разлапистых папоротниках, оплел плющом, затянул колючим терновником, щедро разбросал молодые сосны и ели — плевать природе на мрачное пршлое, на жалкую возню двуногих тварей. Природа всегда побеждает. 

Ветер в ветвях деревьев будто нашептывает: «не ходи, не суйся, сгинешь». Мы не слушаем, спешиваемся, ведем коней в поводу, присматриваясь. Где-то неподалеку громко смеются лисы, не мы ли причина их безудержного веселья? Ворон проносится над головой. Каркает надрывно и зловеще, но  по-другому они не могут.

Уцелела лишь древняя, римская ещё, церковь — что ей сделается? Крыша прогорела и провалилась, это да. Стекла выбиты, а может их и не было никогда в узких окнах-бойницах. Привязываем коней у входа.

Кладка внутри сильно закоптилась, выжженный крест на месте деревянного распятия чернеет над каменным алтарем. Поднимаю голову, чтобы увидеть тяжелые облака, затянувшие небо.

Здесь кто-то побывал до нас. Кто-то оставил следы остроносых пуленов, лампадку и ещё годный факел. Курт тут же берется его обновлять, с помощью сосновых ветвей, свечных огарков, остатков масла из лампадки и полуистлевшей мешковины. В глубине пресвитерия за алтарем мы находим кучу свежего елового валежника, скрывающую дощатый люк. Доски подгнили, схватились плесенью, а засов изрядно проржавел, но открылся без труда... Лестница вниз. Вот и факел пригодился. Цезарь заглядывает внутрь и тихонько скулит, поглядывая на меня.

— Оставайся здесь и пса подержи. Я спущусь.

Внизу затхло, воняет мочой, дерьмом и испорченной едой. На полу солома и разбитые плошки. Здесь кого-то прятали. И было это недавно, судя по свежим испражнениям. На стене проклятый гальдрастав. И ни одной живой души.

По дороге в город мы, как уже повелось, встречаем молодых де Рейнов в полном составе. Говорю же, на улицу спокойно не выйти. Скоро придется озираться и прятаться по углам. С де Рейнами все, кому нечем заняться в дневное время: Лео де Римон, барон фон Ленц и Флоран де Бельфлёр. Объехать кавалькаду десятой дорогой не получается — Цезарь, забыв обо всем, мчится навстречу своей любимице. Катриона склоняется в седле, чтобы погладить радостно скачущего пса. Уверенно направляет коня в нашу сторону, свита следует за своей королевой. Отделаться кивками уже не получится.

— Доброго дня, мессир. Навестили старых богов? — она указывает в сторону Лысой горы.

— А почему бы нет? Я смотрю, многие туда захаживают в последнее время. Доброго дня, моя госпожа, мессиры.

Мессиры приветствуют меня без особой радости. Их и так три кавалера, то есть ровно на два больше, чем следовало бы для счастья, а тут я.

— Новая? — записной лошадник фон Ленц оценивающе осматривает Белочку.

— Да, объезжаю.

— До чего ж ладная кобылка, — хвалит фон Ленц и подмигивает: — В подарок даме не иначе, ибо рыцарю пристало скакать на жеребцах. Если вздумаешь продать, имей меня в виду.

— Да черта с два я ее продам! Уж не обессудь, мессир барон. Любовь с первого взгляда. Как увидел эту стать, гриву и щетки над копытами, решил — моя. И плевать мне, что к какому рыцарю пристало.

— Трогательная история. А как ее зовут? — спрашивает Катриона, она подъехала так близко, что мы почти касаемся друг друга коленями, и гладит Белочку по морде. Ее гнедой тоже не прочь завести знакомство поближе.

— Белочка.

— Почему Белочка? — улыбается Катриона, она само очарование, когда общается с животными. Мне тоже для разнообразия перепадает взгляд потеплее. — Почему не Мелюзина, Моргана, Серпентина? Или как у вас, мессиры, нынче модно величать вороных?

— Резвая и хвост пышный. И потому, что у меня напрочь отсутствует чувство прекрасного.

— Глядя на нее, это никак не скажешь.

Маленькая рука в зеленой замшевой перчатке сжимает лошадиную гриву в дюйме от моей руки. Белочка пританцовывает на месте от удовольствия, перебирает копытами в роскошной лохматой бахроме. Знает, что ее хвалят, кокетка.

— Не желаете к нам присоединиться, мессир? — приглашает Катриона.

Лица кавалеров становятся траурными и я с глубочайшим разочарованием спешу сообщить, что у меня назначена встреча в городе а, поскольку колокола бьют полдень, я на нее уже опаздываю.

— В таком случае, не смею задерживать, мессир, — безразличие Катрионы выглядит несколько напускным... Скучно, наверно, бедняжке. Куртуазный де Бельфлер дурак, барон староват для нее (аж немного за тридцать) и грубоватый провинциал, это вам не изысканный маршал де Ла Бард, чей возраст можно перетерпеть ради интересной и остроумной беседы. Про Лео де Римона вообще молчу, но он-то хотя бы красавчик — девичья погибель, если рот лишний раз не открывает.

— Может наперегонки до леса, мессиры? — предлагает Катриона достаточно громко, стоит нам разъехаться.

Мессиры с радостью соглашаются. С досадой отмечаю, что запросто бы выиграл — я легче всех кавалеров, кроме Лео, но Белочка мощнее и быстрее их жеребцов.

Отъехав подальше, я оглядываюсь посмотреть, что там у них, кто побеждает, и понимаю — ни черта не было у нас с Белочкой шансов. Впереди всех, обойдя на два корпуса Лео де Римона, мчится Катриона — только кудри и широкие рукава вьются за спиной, будто не поспевая за всадницей.

Курт насмешливо смотрит на меня.

— Хороша, — говорю.

Он кивает.

— Я в том смысле, что хорошо держится в седле. Не хуже наших мальчишек.

Курт гортанно смеётся.

«Может сосватаем ее... за Морица?»

— Мориц у нас бесприданник, — возражаю я. — И жрет как не в себя. Кому такой нужен?

«Значит, не за Морица?»

— Брось, Курт. Как будто не знаешь. Я сейчас не на дороге во Флоренцию только потому, что остатки гордости не растерял и дела надо до ума довести.

Навещаем мы и девицу Тильду. Приходится едва ли не стащить ее с клиента, но с чего бы нам ждать? Тот поначалу отчаянно богохульствует и лезет в драку, но схлопотав, присматривается к нам с Куртом в полумраке Тильдиной хибары и сникает.

— Уж извини, — бросаю ему. — Мы быстро.

Тильда немного навеселе.

— Мессир, неужто так припекло?

— Я по делу.

— Конечно по делу. Ещё ни один мужчина не заходил ко мне без дела.

— Ты знаешь, кто отец твоего сына?

С нее будто сходит хмель.

— Такое забудешь, как же. Да только что с того?

— Он высокий, худой, черноволосый, около тридцати, щеголь, ямка на подбородке, называется Элок Шторм...

— Вы так расписываете, мессир, что у меня слюнки текут, — горько смеется она. — Даже имя красивое. Какое там. Прыщавый соседский мальчишка. Силой взял. Я-то его сдуру обвинила перед магистратом, да все против меня обернулось. Потому что живот раздуло, а все знают, женщина не может зачать дитя без удовольствия. Стало быть или я сошлась с соседом по согласию, но оклеветала, когда жениться не захотел, или понесла от кого другого и всех обманула. Выпороли меня и из города выставили. Так я в Вормс и подалась. Вот только, верите ли, мессир, никакого удовольствия не изведала, больно было и даже стошнило потом. Уж не знаю каким чудом мой Михель получился.

— Верю, Тильда. В клиентах у тебя никого вроде этого Шторма не было?

— Как же всех-то упомнить? Хоть такого, как вы говорите, запомнила бы.

Киваю. Шторм со странностями, такие запоминаются.

— Может к кому из знакомцев обращалась за помощью? Из-за Михеля?

—Да чужачка я тут, мессир. Кто за нас с Михелем заступится? Хорошо хоть Минна всех подняла, чтобы к вам пойти... Он ведь жив еще, мой Михель? Вы найдете его, мессир?

В ее глазах столько боли и надежды, что мне не по себе.

— Все для этого сделаю. Бывай, Тильда.

— Боже благослови, — ее шепот срывается всхлипом.

Уходим молча, не оборачиваясь. Почему у меня такое чувство, что с этим Штормом мы еще встретимся?

Путь домой лежит мимо нашего старого дома — первый этаж каменный, и ещё два деревянных. Второй этаж выступает над первым и его подпирают столбы и балки, с верхним дело обстоит не лучше. И будто этого мало, ещё лоджии прилепились, опасно нависая над улицей, а другая над двором.

— Мессир Робар!

Поднимаю голову и вижу Лотена де Фриза, высунувшегося в окно.

— Не зайдёте ли согреться глинтвейном? — с радушной улыбкой приглашает герольд.

— Отчего же нет. Доброго вам дня, де Фриз.

— И вам доброго. Проходите, не заперто.

Мы переглядываемся. Совсем что ли воров не боится? Лотен спускается по лестнице, лихо перепрыгивая через ступеньки.

— Проходите, чувствуйте себя как дома. Хотя вы росли здесь, верно?

Не совсем, но я предпочитаю не вдаваться в подробности.

— Вы купили дом?

— Нет, откуда у меня такие средства? Снимаю его у бургомистра Кауфмана.

— Вот как? — меня неприятно удивляет, что дом теперь принадлежит ему.

Стоит приоткрыть дверь и в ноздри врывается теплый воздух пропитанный восточными благовониями. Старинная тяжеловесная мебель — стол, стулья, резные лавки и сундуки — никуда не делась, да и выцветшие гобелены пылятся на прежних местах. Зато повсюду разбросаны книги (их количество и небрежное обращение с ними ставит под сомнение утверждение о недостатке средств), а диковинки со всего света захватили все доступные поверхности. Куда ни глянь — или дракон извивается, или многорукий божок танцует. Мы с Куртом осторожно всем этим добром интересуемся. Листаем книги.

— Господь всемогущий, что это? — я останавливаюсь у фигурки с телом полного мужчины и головой слона. Да, я никогда не видел слона, но я знаю, как их рисуют... Уродец сидит верхом на огромной крысе. В правой руке секира, в левой причудливый жезл.

— Индийский бог Ганеша, — объясняет Лотен. — Бог разума и процветания.

— А почему бивень один?

— Вы не спросите почему у него голова слона?

— И это тоже.

— Есть разные легенды. По одной из них, в детстве Ганеша не пустил своего отца, Шиву, в спальню матери. Шива погорячился и лишил сына головы.

— У индийских богов, как я посмотрю, крутой нрав и необузданная похоть.

— О да. По другой версии, на него посмотрел родственник со смертоносным взглядом — голова или сгорела, или отвалилась. Но, будучи бессмертным, коротать вечность без головы Ганеша не мог. Пришлось пришить ему голову слонёнка.

— Час от часу не легче. А с бивнем что? Тоже кто-то из родственников погорячился?

— Нет. Ганеша сражался с вот этой самой крысой, символизирующей успех и процветание. У него не осталось оружия, пришлось отломить бивень и метнуть в крысу. Таким образом он подчинил её себе.

— Поучительная история. Простите за любопытство Лотен, но чем вы занимались в Индии?

— В основном изучал местные языки, обычаи и переводил книги.

Шпионил для кого-то. Это я могу понять.

— Индийский язык тоже легко освоить?

— Языки, — поправляет Лотен. — Их там много.

— Вы удивительный человек, де Фриз. И как вас угораздило стать герольдом?

— Это очень интересное дело, согласитесь. Кстати, вы собираетесь в Майнц на турнир, мессир?

— Нет. А вы?

— Как я могу упустить такой случай? Жаль, что без вас.

— Успеется. Ваше здоровье, де Фриз.

На камине обнаруживаются морские раковины разнообразных цветов и форм, очень красивая белая веточка из камня или кости.

— Это коралл, — услужливо объясняет хозяин. Но взгляд мой уже замер, прикованный к крошечной латунной крысе.

— А вот это, — замечает Лотен, — сущая безделица. В землях, где живут по лунному календарю дарят подобные фигурки на новый год.

Он объясняет про лунный календарь, цикл в двенадцать лет и животных, покровителей года.

— Вам это подарили на год крысы?

— Вовсе нет. Мне его подарил один странный человек. Флорентиец. Такой, знаете, философ с мессианскими наклонностями. Мы встретились с ним в необычном месте. В Варанаси у самого Маникарника.

— И в самом деле звучит необычно, — иронично соглашаюсь я, поскольку для меня эти красивые слова означают не больше, чем язык птиц и зверей.

— Варанаси, — поясняет Лотен, — город, стоящий на берегах священной реки Ганг. Для местных он все равно что Рим для католиков. На набережных города расположены храмы, а Маникарник и вовсе святая святых. Индусы считают, что наш мир родился именно в этом месте... там он однажды и сгинет. На этой набережной на ступенях под храмом проводят погребальные церемонии — сотни в день. В Индии мертвых сжигают и костры Маникарника никогда не гаснут. Там-то я и встретил человека, подарившего мне крысу. Белокожие путешественники, знаете ли, очень заметны в таких местах.

— Как его звали? — хрипло спрашиваю я, крутя крыску в руках.

— Алоизио Бонфанти. Странный человек, вроде бы и мечтает о всеобщем благе и процветании, а вроде... Ох, ва знакомо это имя. Или мне показалось?

— Не показалось. Мы с герром Шульцем имели удовольствие встретиться с ним во Флоренции несколько недель назад.

— И как впечатления?

— Неописуемые. Вы давно с ним виделись?

— Лет пять точно прошло.

— Да уж, давненько. А с чего он дал вам этого крысеныша?

— О! У него была безумная идея, он разыскивал повсюду храм Золотой Крысы. У него было несколько таких фигурок. Я перевел ему сложное место в старой индийской рукописи. Он был в хорошем настроении, говорил, что теперь видит дорогу к храму. И подарил мне эту безделушку.

— Вот как? Заплатил хоть за перевод?

— Разумеется.

— Зачем он искал храм?

— Храм приснился ему во сне... Он верил, что его предназначение — найти храм Золотой Крысы.

— Духовные поиски?

— Да Господь с вами, мессир Робар. Несмотря на все философские рассуждения, он считал, что храм набит золотом снизу до верху. Собственно в индийской рукописи, которую я переводил, так и говорилось. Алоизио рассчитывал оседлать успех и процветание, как Ганеша. Только не знаю, готов ли он был ради этого пожертвовать своим бивнем. Люди созданы из противоречий.

Какое-то время Лотен смотрит на огонь в камине, потом переводит взгляд на меня. В глазах отблески пламени.

— Он нашел свой Храм?

— Да.

— И больше вы рассказать не хотите?

— Не сейчас. Могу ли я купить у вас эту вещь, де Фриз?

— Да так берите, — усмехается Лотен. — Она гроша ломаного не стоит.

— Возможно, вам дорога память? Вы же почему-то сохранили эту безделицу.

— Да бог его знает, — улыбка Лотена подкупает. — С годами обрастаешь всяким хламом.