На лентах сейсмографов
стала видна
нервная полоса...
(Два человека -
он и она -
глядели
друг другу в глаза...)
Реки набухли.
Народ бежал
и жмурился от тепла.
Кто-то кричал:
'Пожар! .
Пожар! .'
А это
любовь была.

Р. Рождественский, «Чудо»

Морионовая чернота крыльев бесшумно ложится на полотно трамвайных путей, и в колкий декабрьский воздух вместе с едва ощутимым запахам креозота вмешиваются гарь и порох. Заиндевевший наст под босыми ногами проступает грязно-чёрными проталинами с пятнами крови и комьями горячего снега, тусклеет луна, и ветер смолкает под аккомпанемент его беззвучных шагов.

Он идёт и идёт вперёд, сквозь трамвайные составы, сквозь серые панельки, сквозь вокзалы, кладбища, церкви, звонящие к вечерней службе, туда, где день завтрашний встречается с сегодняшним вечером, туда, где ждёт одна единственная разрешённая им ночь в году. Рождественская ночь.

Дымящийся, чёрный, словно незаживающая рана на лике земном, тянется за ним кровоточащий след. Он говорит с людьми на языке канонад и залпов, свистом пуль, детским плачем и яростными криками, застревающими где-то в глотке, между грудью и головой. У него нет имени, и одновременно у него много имён, у него нет лица, и одновременно он тысячеликий и тысячерукий, как чёрное, лишённое света Солнце.

Самое известное из его имен - Война. Он жесток, и сердце его не знает жалости.

Но в ночь, когда рождается очередной Христос, Война останавливает все оружейные составы и бронепоезда, гасит в небе яркие зарницы, глушит грохот взрывов и свист пуль, и приходит на Землю, чтобы лишь на одну ночь встретиться со своей возлюбленной, имя которой - Мир.

Она встречает его на распутье, в кольце из белых с золотым крыльев и с венком полевых цветов в волосах, неувядаемым и неопалимым. След её - розовая нежная дымка, голубой лён и пробивающиеся между обледенелых шпал бархатно-зеленые стрелки эдельвейсов. Она смотрит так понятно и легко, что Война в ту же секунду опускается перед ней на колени и снимает со спины свои чёрнопёрые крылья. В его сильных жилистых руках, тёмных от чужой крови, крылья бьются, как птица в силках, и пытаются улететь.

Он мог бы сказать ей «люблю» на тысяче языков мира, достать звезду с неба, ведь ему по силам и это, но вместо этого он отдает самое ценное, что у него только есть - свою свободу. Чёрные крылья рассыпаются пылью сквозь тонкие нежные пальцы, и Война может наконец вздохнуть спокойно, пусть и только на одну ночь.

- Как зовут тебя в этот раз? - хрипло спрашивает он, поднимая на неё тёмные агатовые глаза.

Лицо Мир озаряется улыбкой. Она опускает руку, касаясь кончиками пальцев чужой скулы, шрама под глазом, и Война тут же прижимается к её ладони щекой, прикрывая глаза и ластясь, как послушный пёс.

- Жизель.

Её новое имя звонкое, как ветряные колокольчики в дацанах и детские праздничные гимны. Война целует каждый палец на её руке своими обожжёнными губами и говорит в ответ:
- Кай.

Мир тихо смеётся, опускаясь к нему прямо на обледенелые шпалы и хватая за руки. В чёрных и безжизненных следах Войны тут же прорастают зелёные и яркие пучки маргариток и анютиных глазок.

- Такое простое имя для Войны, любимый, не находишь? - она смотрит ему в глаза и гладит кончиками пальцев натруженные руки. - Что же не Арес? Не Молох? Не Сварог?

- Просто его когда-то выбрала мне ты, - честно отвечает Война. - И вот я снова беру его, теперь уже навсегда.

Глаза Мир, Жизель, смеются и лучатся озорством.

- Как пожелаешь, любимый.

- А вот тебе очень подходит, Жизель, - Война встаёт с колен, и Мир поднимается вслед за ним.

Они идут рядом, едва касаясь друг друга плечом, Мир обнимает Войну тёплым белым крылом, и шрамы на лице Кая бледнеют, стираются, а кровь на руках превращается в жидкое сусальное золото, которое капает на пахнущие креозотом рельсы, засыпанную снегом брусчатку и холодный серый бетон. И там, где растаивают сусальные капли, пробиваются сквозь лёд и асфальт зелёные, пахнущие смолой иглы: ели, пихты и можжевельника.

Они идут молча, через шумные, сверкающие от праздничной иллюминации улицы, серебряную метель в бескрайних полях, мимо готических соборов, древних пирамид, спящих в песках Гизы, мимо человеческого взгляда. Лишь в нищих китайских гетто, насквозь пропитавшихся дурным запахом гнили и смерти, Мир останавливает Войну рукой, и он послушно замирает, касаясь плечом золотого крыла. Тончайший белый пух щекочет шею и подбородок, и Кай чувствует, как от совершенно человеческих ощущений зудит где-то глубоко в глотке.

- Зачем мы здесь? - тихо спрашивает он, заглядывая Жизель через плечо. Мир грустно улыбается и шепчет:

- Смотри.

В пыли и грязи узкого и тесного переулка, завернувшись в лист картона, босая, полуобмороженная, в синяках и кровоподтёках спит прекрасная молодая девушка, обнимая обеими руками объемный живот.

- Не может быть, - сглатывает Война, но Мир печально кивает и для Кая их единственная совместная ночь ещё раз обретает смысл.

- Сегодня здесь родится Спаситель мира, любимый, - шепчет она, наклоняясь и накрывая спящую девушку своим бело-золотым крылом. - И мы должны позаботиться об этом.

Война опускается перед Богоматерью на колени, и физически ощущает, как теплится внутри неё живой вселенский свет. От этого чувства всё естество Войны пробирает благоговейной дрожью - так много веков рождение Христа дарило возможность существовать их с Мир любви, и вот теперь настал их черёд позаботиться о естественном ходе вещей.

Война - жесток, Война не умеет исцелять и созидать, но когда Мир невесомо целует его в смоляную чёрную макушку, он словно наполняется светом и сам творит первое в своей жизни чудо, кладёт огрубелую руку на голову спящей девушки и кошмары покидают её, затягиваются раны и царапины, отступают от кожи синяки, и лохмотья превращаются в тёплые одежды.

Он поднимает её на руки, чувствуя, как Мир ободряюще гладит его по спине, и они снова идут. Ноша Войны не весит ничего, и одновременно с этим он понимает: он несёт на руках больше, чем просто девушку. Он несёт на руках целый мир, огромный, яркий, бесконечный мир, ещё не спасённый, греховный, но уже ослепительно верующий, как и он сам.

Война едва дышит. У него нет сердца, но сгусток чёрной материи служащий Войне вместо него, дрожит, и плавится, плавится и дрожит от того, как много всего в нём сейчас, необъятного, непривычного, не рассчитанного на то, что великое мировое бедствие когда-нибудь будет способно испытать что-то подобное. Это не магия и не волшебство, но чудо - сам Война несёт на руках ещё не рождённого Христа.

Мир ведёт их в гостиницу, и там, в тепле и мягкости пахнущих цветочным кондиционером покрывал, они оставляют Богоматерь одну. Ангелы: серафимы и херувимы, сразу же слетаются на крышу, и влюблённые могут облегчённо выдохнуть: наконец-то их миссия завершена.

Когда они уходят прочь, Мир наконец-то берет Войну за руку, и Кай чувствует, как вспыхивает что-то внутри него, оглушающее, ослепляющее, горячее, как десятки тысяч термоядерных бомб, как жидкий огонь напалма, вулканическая магма, космический шторм. Он разворачивает Жизель к себе и долго смотрит в искристые изменчивые глаза, из которых розовыми бутонами и тёплым лучистым светом происходит нежность.

- Почему меня сделали Войной, почему? - шепчет Война горько. - Я бы хотел быть с тобой всегда, везде, рука об руку, плечом к плечу. Держать тебя в своих руках, целовать тебя, любить тебя. Я готов ради тебя развернуть атомные подлодки на фарватерах, сломать и положить к твоим ногам все зенитки и гаубицы, все реакторы, все бронепоезда, все мины, гранаты и динамитные шашки. Не будут гореть города, не будут свистеть пули, будешь только ты, одна ты, ты, ты.

- Тише, любимый, - берет в свои ладони разгорячённое лицо Войны Мир. - Разве я могу существовать без тебя, без Войны? Без тебя я слаба, без тебя будто и нет меня совсем. Люди верят в мир только потому, что знают, что такое война. И мы всегда будем вместе, как плоть от плоти и кровь от крови, потому что без тебя не было бы и меня, а без меня и тебя не может быть.

- Какие глупости, Жизель, - прикрывает глаза Кай. - Почему из-за какой-то горстки людей должны страдать мы с тобой? Не видеть тебя пусть только год - пытка для меня, бесконечно повторяющаяся тысячелетняя пытка, от которой я не знаю, как избавиться и вряд ли смогу. Это невыносимо, видеть тебя, знать тебя - и не иметь возможности прикоснуться, поцеловать. Меня разрывает от всех этих чувств, и я не знаю, почему я всё ещё на них способен. Мне кажется, если я продолжу в таком духе, то я просто сгорю в этом огне.

- Люби меня тихо, люби меня вполголоса, - гладит Войну по волосам Мир. - Чтобы не сгореть, чтобы не сдаться. Я всё равно узнаю, я всё равно приду.

- Придёшь? - переспрашивает Война.

- Приду, приду, приду, тысячекратное «обещаю», мой милый, - улыбается Жизель, и её крылья рассыпаются золотой пылью.

Война целует её в щёку, скулы, находит горячим ртом призывно распахнутые лепестки губ, и прижимает к себе. Чтобы без крыльев, без прозвищ, только он и она, чтобы слиться, сплавиться друг с другом в одно, большое, нераздельное, как в жаре доменной печи или жерле вулкана сплавляются кремний, золото и свинец. Всего лишь на несколько коротких часов, пока не раздастся по миру плач новорожденного Христа, пока рассвет не опалит чистейшими карминовыми отблесками ясное морозное небо. Быть ею, быть с нею, прекрасной, искренней, доброй, всепрощающей, любимой и непокорной.

Говорить ей о своей любви, переворачивая танки, воскрешая погибших солдат, успокаивая детей и женщин, творить чудеса снова, снова и снова, не в рождественскую ночь, а всегда, и знать, что когда бы он не пришел, она всегда обнимет тёплым крылом, залечит любые шрамы, поцелует омертвевшие губы, излечит, утешит, примет, как никто не принимает его кроме нее.

И просто быть: Войной, Каем, Аресом, Молохом, Сварогом, собой, неважно. Пока она есть на свете, пока всё ещё люди верят в Мир, пока рождается и умирает год за годом на Земле Христос, он будет жить. И любить её больше всей своей жизни.