Первое падение было самым, как оказалось, болезненным — с качелей, взлетая птицей в рафинированную далекую кристаллическую призму небес. Чувство невесомости холодком прошибает все тело, руки беспомощно тянутся вверх, мечтая коснуться далекого — космоса, в тысячи поцелуев лун. Бесконечность полета захлестывает легкие ожогами из эйфории и паники — птицы без крыльев всегда падают.

Физика преобладает, Ньютон вещает из заголовков ровных в правильных учебниках — сила тяжести из массы тела, костей и литров крови намертво прибивает гвоздями к земле обетованной. После смерти — куда хочешь; хоть в пустоту, хоть в бесконечность — тело вплетается разорванностью артерий в венозный поток из сточных каналов под холодными пластами земли. Душа птицей парит на бумажных крыльях — в неизвестность, в жизнь иную с раем или адом, с расплатой за земные грехи или долгожданным покоем.

У души, конечно, крыльев нет — Антон сам пришьет грубыми неумелыми швами, разрывая тонкие выцветшие лоскутки кожи на спине, и отправится бороздить бесконечность Галактик. Кто-то же должен выбирать, как жить, когда не живется. Когда в глазах вспышками взрывается боль до паутины лопающихся воспаленных сосудов; когда в голове, кажется, пробоины в черепной коробке и уже не восстановить коробку передач — авария оглушительным столкновением планов на десять лет вперед с внезапным визитом смерти вспарывает грудную клетку осколками стекла иллюзий на счастье.

Антону едва двадцать; внезапно в жизни инноваций нашлось дело всей жизни — фотография, путешествия по биографии лиц и значимость, распознанная в мелочах. У Антона приятные черты лица, добродушный блеск в светло-мускатных глазах и кожа прошита вдоль словами-символами-знаками. Почти защита диплома, почти взрослая жизнь — теперь «почти» символично между — разрезает четкостью швов жизнь на «до» и «как, черт возьми, встретить это после?». Реанимация где-то за стеной из вакуума обезболивающих, шока и мыслей, опустошающих о том, что жизнь сокращается поминутно без возможности малейшей кинопленкой отмотаться назад.

А вдруг не получится вдохнуть — через секунду, когда кончится воздух в легких или сердце устанет биться? А может, задело костный мозг? А, что если тело уже мертвое-мертвое-мертвое, а его душе всё мерещится, что есть шанс на спасение? Крики над головой стаей ворон беспокойно проносятся — точно на поле битвы, точно предчувствуют смерть скорую и неминуемую.

***

К Антону снова и снова приходит это видение – огромные по-оленьи глупые и затравленные глаза девчонки, судорожно зажимающей в руках новенький айфон, точно хватается за него, как утопающий за пустоту невыносимо далеких и безмолвных небес. Туш чернильными разводами размазана по щекам невыплаканными словами, кричащей мольбой, гаснувшей надеждой. У неё всклоченные волосы, и хмельная дурацкая улыбка на полных ярко-розовых смазанных губах – как у робота, когда его режут бензопилой на части. Она несется по встречной, петляя и то и дело разгоняясь до самоубийственной скорости. Как тайфун, неминуемый айсберг, мечтающий поскорее разбиться о какой-нибудь счастливый Титаник.

Антон с едкой поэтичностью подмечает, что это могло быть даже романтично, если бы неслась в объятия к какому-нибудь веселому теплому, как зимние свитера в морозную стужу, мальчишке, а не к собственной смерти. Он помнит — видит — точно со стороны себя самого: расслабленного, с музыкой в сердце и в колонках радио, с подарком на день рождение на заднем сидении — в рубашке цвета аквамарина, слегка смятой в грубых складочках у воротника, в джинсах с протертой дыркой на острой коленке и неизменных бежевых кроссовках в армейскую расцветку. Видит — так же, точно на чужого человека смотрит с той стороны экрана телевизора — выбритые виски, вихры непослушные спутанных пшеничных волос, штрих-код, выбитый на кисти между проливами заледенелых вен (купите, аль не гожусь?); и выбитое резко, крупно вдоль внутренней стороны плеча: «Спаси и сохрани».

Антон бы сейчас с хрипом гортанным во весь голос злорадно, горько-перцово рассмеялся — плохая это примета атеистам выбивать христианские надписи, даже, если на пьяную праздно-пустую голову, даже, если всего-то на обыкновенный несерьезный спор с другом. Только трупы не умеют издавать хоть какие-то звуки, им положено под землей разлагаться и безмолвствовать в тесноте гротескной, прочно заколоченной крышкой гроба.

Видение рассеивается. Девчонка влетает в него на своей «веселенькой» тайоте с разбитой улыбкой на дрожащих губах, с криком безумным, звериным, брошенного раненого зверя. Ей точно не оставили выбора – загнали в тупик безмолвный мертвый телефон без звонков и сообщений и собственное ядовитое ощущение себя лишней в этом безумном огромном и чужом мире.

Но Антон не может её простить. Говорят, что умершим надо даровать прощение – он же может только осыпать её безмолвную могилу бесчисленными проклятиями и спрашивать-спрашивать-спрашивать, почему она забрала именно его за собой, а не кого-то другого более мертвого, чем живого. Может, самое время цепляться — за татуировку, последние кадры жизни с тем же криком тихим, отчаянным — рвущим всё внутри безжалостно, с треском до желания, как никогда прежде, — жить.

Падать всегда больно.

Не встать — знают только те, кто не возвращается.

***

Антона не любопытство гложет — он весь — сплошной пульсирующий клубок чужой боли: мама, такая тоненькая, слабая, эмоциональная наверняка сейчас потеряна в своих слезах, в своем горе, в страхе черном, цепком потерять единственного дорого ребенка, отец, набожный, строгий со своей привычкой проверять точность времени, сейчас скорее всего так же, с отстраненным выражением лица отсчитывает время до конца его, Антоновой, жизни, а внутри у него взрываются салютами мертвые кометы отчаяния – отец, «папка», «папочка, а папочка, мы же махнем в этом году в Испанию, да», «нормальные отцы, знаешь ли, записывают своих семилетних сыновей на футбол или на бокс, но никак не на научные конференции на тему «фундаментальных основ правового государства и вопросов реформирования современного законодательства», ты изверг и очень нехороший человек», почти всегда скрывал свои настоящие чувства, чтобы близкие не волновались. Папа у него мировой, мама похожа на нежную фиалку, а девушка любимая – красивая, невыносимо-саркастичная, гибкая и прямолинейная, как пулемет, что бьет рядом частых выстрелов всегда прямо в бешено бьющееся сердце.

Может, и ей сейчас больно видеть его таким? Ему вот не больно и не страшно совсем...смерть кружит над головой свой ритуальный танец и хохочет промозглыми сквозняками в раскрошенных ребрах. Он не боится её, смерти, не боли — это уже пришло, заполонило каждую клеточку тела, разодрало грудную клетку в сетчатое решето. Физическая боль — вот, что убивает. Смерть — лишь сломанные, погнутые крылья таких же сломленных людей, уставших играть с ней до одержимости за последние годы, часы, секунды жизни.

— Нам очень жаль, но вероятность слишком мала. — Врачи качают головой мерно, растянуто, точно с сочувствием картонным, смотрят касатками голодными в глаза Антоновым родителям и просят средств на дополнительную срочную операцию.

Антон птицей в последний раз взмывает вверх, всё, как и в детстве, мечтая достать кончиками тонких пальцев до ватной мягкости облаков, до кисельной свежести голубизны, чтоб обволокла, забрала наконец эти физические невыносимые мучения до судорожных припадков, до агонии, что изнутри пожирала тело, грызла кости и ожогами выжигала на сердце клеймо непригодности.

Антон падает.

В пустоту.

Физика не его конек, к сожалению. С ней договориться и душой разбитой раствориться в бесконечности прекрасных вселенных не выходит. Оказывается, за «после» — плачь горький матери, долги за квартиру и кредиты на годы вперед за операцию, стоящую одной человеческой жизни — пятьсот тысяч рублей.

А ведь говорят, что жизнь человека бесценна. А её вот распродают всё; собирают заново. Жизнь, оказывается, покупается. С переменным успехом на то, что будет видеть — подумаешь существовать одно и то же, что дышать — жить-то с этим можно?