Старый Арбат всегда окутывает невиданная атмосфера волшебства: нежная трель музыки летает в воздухе невидимыми бабочками искренности, проносится искристый смех несущихся на самокате детей, со всех углов веет сладкой, пряной выпечкой и жжеными кофейными зернами. Старый Арбат утопает в радужных переливах вечерних огней, выпирает гротескно, загадочно спиралью кованных балконов, лепниной из фигур тянущихся к небу ангелов и раскрывает просторы полукруглыми арками.

Место, похожее на красочный сон. Место из прошлого. Место, что больше не заиграет теми самыми красками.

— Тебе здесь всегда нравилось, Тох. Знаешь, за последние полгода здесь совершенно ничего не поменялось.

Алина ведет за руку осторожно, как ребенка, говорит безучастно сухо и явно держится стойко, но надломленно, только ради него. А может ради самой себя — легче играть роль заботливой и очаровательной Матери Терезы, чем признаться, что терпеть не может вдыхать запах вялых пожухлых цветов;

увядшие розы не расцветут заново, сколько не удобряй, девочка.

Процесс увядания обычно незаметный — только первая стадия режет глаза переменами: от золота мягкого к грязно-серому, растоптанному под ногами в дорожной пыли из несвершившегося.

— Правда что ли? — Антон тянет гласные тихо, нарочито-насмешливо, демонстративно останавливается и с усмешкой чуть приподнятых кончиков тонких губ в пересушенных трещинах мотает головой, точно вглядывается во что-то через призму солнцезащитных очков. — А вот этого магазинчика здесь не было да и этих стремных чуваков с листовками тоже.

Антон мнет губы, хмурится стрелками светлых бровей и пальцем тычет в пустоту такую же беззвездную, безбожную в нуаровском промозглом сквозняке. Туда, где по бряканью дверей и гомону иностранному, резковатому китайских туристов должна быть сувенирная лавочка.

— Там дерево, Тох. Давай-ка без твоих выкрутасов, ладно?

Алина выдыхает усталость, повышенную нервозность от зашкаливания кофеина, циркулирующего в венах, приглашений частых на приват-свидания от одногруппников. Алина высокая, статная, точеная с губами — мягкими, горькими и горячими, как расплавленный воск.

Её приятно целовать, приятно вплетать в себя идеальным сочетанием движений с тихими  криками и кожей в узорах кривых от остроты идеального маникюра. С ней приятно светиться в клубах; правильно зажимать в кабинках грязных туалетов и чувствовать в себе в пустоте съемной квартиры в особенно темные ночи. У неё кожа пахнет горечью пота, сладостью орхедеевого букета духов и лосьенами всякими; увлажняющими для шлейфа нежности без морщин.

Алина важная, заносчивая и временами невыносимая со своими вечными разговорами о том, что в Европе нет такого свинарника, что в Голландии продукты натуральные, люди добрее.
А то, что там педофилия процветает и насилие идет в купе со страстной любовью — это, конечно, ничего, пустяки какие.

Алина мечтает о заморском принце, ходит на дополнительные курсы по английскому и в день выкуривает свою жизнь тонкими белыми изящными поперосками «Malboro». Алина хочет поскорее повзрослеть, избавиться от этой стадии куколки и улететь наконец в свои кисельные, розовые дали.

Антон знает, что сам — её проходной этап; таких берут и держат подле себя, пока не подвернется долгожданное, судьбоносное. С такими приятно коротать время, смеяться звонко, кружась в объятиях, по выходным; держаться за руки, ходить в кино на последний сеанс и до утра зависать где-то между пьяным беспробудным весельем и телесной близостью;

настолько что съедает губы и выгрызает на коже багряные ожоги синяков, сеткой разорванных чулок загибает тощие ноги на бедрах и трется изгибами выпирающих ребер до тесноты в штанах.

Алина — фарфоровая кукла; слишком хрупкая, чтобы не пытаться сломать.

Алина — срезанная вдоль, вывернутая наизнанку с язвочками под кожей после своих предыдущих попыток с теми|не теми самыми.

Антон и вовсе случайность; хорошие мальчики обычно сами не записываются в очередь на любовь едких ядерных девочек с пластиковыми угловатыми улыбками.

Хороший мальчик и плохая девочка — сочетание книжное, завуалированное романтизмом — и вовсе мечта для любой интересной истории.

Только вот всё не то, чем кажется.

Иногда, рыча гортанно, с животным азартом, впечатываться в неё до основания, всей силой до красных взрывов в радужках затуманенных глаз, бывает более, чем приятно. Бывает хорошо, успокоительно-утопительно после сжатия тонких хрустальных запястий до чернильных болезненных вкраплений между узором синих кривых.

Нравится немного про себя обзывать «шлюшкой» и часто пропускать мимо ушей поток бессвязных слов, срывающийся с соблазнительных ежевичных полных губ. В такие моменты хочется заткнуть поцелуем грубым, требовательным и жадным до огненных динамитов внизу живота.

— Просто оставь меня уже, я тебе не бездомный больной котенок. — Антон тупит взгляд, вырывает свою руку из холодной хватки цепких коротких пальцев и опускает уголки губ в растерзанную гримасу боли.

— Именно такой ты, Тош. Мне такой и нужен.

Каждый раз так; тупик.

Антон все понимает слишком хорошо, Алина слишком фальшиво скрывает свои терзания душевные и телесные — а вместе они после всего сломанный, заржавевший механизм, грозивший в любой момент и вовсе прекратить свое существование.

Алина тонет в своей болезненной зависимости казаться лучше, чем есть; слепой парень подходит просто идеально, чтоб отдать премию за самое доброе и сострадальческое сердце года. И не видно, конечно, что нет сердца давно — камень там тянет все до людских грехопадений, как по законам физики, — на самое дно тащит в омут бедственный, грязный и без единого проблеска света.

Антон отрицает упрямо, что страшно до лихорадочного припадка, до крика колючего в горле, до сердца скачущего бешено и болезненно в груди;

до слез жгучих, горьких, проедающих невидящие глазницы кислотными взрывами кадров из воспоминаний.

Обычно, приятных.

Невыносимых.

Оба теперь на равных — оба во тьме захлебываются, не пытаясь обрести друг в друге спасения.

Алины теперь нет - есть только тонкая трель настойчивого голоса, горячие губы и сигаретный дым.

Нет больше красивых изгибов тела, кофейной терпкости за шторкой пышных накладных ресниц, улыбок едко-насмешливых и платьев в прозрачное легкое кружево.

В темноте - всё одно.
Близость телесная стирается ластиком резкими, безжалостными штрихами, оставляя лишь липкую изморозь тонких пальцев, с оглушительной остервенелостью вдавленных в хрупкий фарфор девичьих плеч.

До треска. До хруста.

Фарфор - это фарфор. Просто сломанная чашка, дождем осколков расцарапывающая лицо и спину.

Он здесь один. Только он и чашка. Больше никого.

Темнота стирает, что угодно.

И из темноты можно создать абсолютно всё. Прямо как мир, зародившейся в пустоте.

Нет преград. Нет сочувтвия.

Такая же пустота черных дыр под кожей.

Антон находит горячий воск губ и забывается, обнимая; крепко вбивая в себя нечто бесформенное, теплое и пахнущее сегодня резковато-яблочно с примесью мятной жвачки.

Алины для него больше не существует.

Как и мира в целом.

Занавес закрывается плотной завесой черноты.

Свет больше не включится: не дотянуться - солнце слишком высоко, чтобы сменить разряженные батарейки на новые.