Это происходит в ноябре - промозглом, дымящемся пеленой туманов, разбрызганном пестрыми вспышками медно-оранжевого и медового на коронованных листвой деревьев.

Ровно три года назад: случай с распиской негласной «до того, как жизнь пинком погнала в омут страданий»; мол, хорошо тебе жилось парень, не ценил - теперь вот расплачивайся таблетками отравленными из приговора вечной слепоты;

глотай их, парнишка, давись - задыхайся.

В метро муравейником мельтешили пестрыми пятнами люди, шумели гортанно и воюще проносящиеся мимо по рельсам поезда, и купол смыкался над головой обманчиво-тесным простором.

Антон стоял у самого края, с непринужденной задумчивостью раскачиваясь с пятки на носок; вглядывался в высь потолка и думал о том, что заперт добровольно в клетке.

Под землей.

Ограниченный со всех сторон стенами, рельсовыми стрелами и пролетами эскалаторов, змейкой поступенчато ползущих то вверх, то вниз.

В этом замкнутом мире не было ни воздуха, пропахшего свежестью дождей, тянущей приятно за горло, ни неба, кромкой льда со снежными буграми, опрокинутого с той, обратной стороны мира - с границы космоса.

Если призадуматься, картина разворачивается жутко-антиутопичная и на случай чего - бежать некуда.

Только Антон не из тех, чьи мысли приобретают размер черной дыры и уходят в припадочные уклоны. Для Антона проще: заперт и заперт. Ни один такой - вместе с ним тысячи - значит, так надо. В порядке вещей.

Так же, как не подать милостыню оборванному, в ошметках грязи на лице, прилипшей к густой бороде, улыбающемуся снисходительно, скорбно старику с белесой поволокой вместо цвета глаз.

Антон разбитым витражным искажением в беспокойном сне видит себя - острую, перекошенную отвращением усмешку, упрек в мягких, добрых, по словам матери, глазах и ленту новостей «В контакте»: дед немощный, беспомощный и оторванный давно от нормального общества проходит мимо с палочкой, с протянутой рукой с брякающей ржавой банкой - в пустоту;

в безразличие - привычное, обыденное, каждодневное.

Антон почти волком раненым воет, до кровавых разводов трет глаза и все пытается понять, почему именно с ним.

Почему не с остальной тысячью человек, что, как и он, не замечает совершенно рядом с собой чужого горя - жизни разбитой, раскуроченной и вывернутой наизнанку до страшной нищеты.

А именно он - едва не погиб, в одночасье лишаясь всего, превратившись почти в того старика - без палочки, правда, зато с тем же цветом глаз;

в бесцветного и никому не нужного.

Тысяча против одного.

Оказывается, один имеет весомое значение, и стадное чувство порождает одну только зубную боль от страха выйти за рамки.

***

Антон месяцами проходит реабилитацию - это когда тебя заново сшивают по частям, учат распознавать предметы по тактильно-рецепторным механизмам сломанного тела и таскают к психологам, убеждающим, что всё в порядке:
свыкнется, все свыкаются.

Антон чувствует себя до сардонического тряпичным, бесформенным и амебовидным, точно все типажи интровертные в грудной клетке смыкаются на сердце тугой петлей.

Ему бы эту петлю затянуть потуже до остановки сердечного биения в тихую бесконечно угольную ночь, проевшую до основания дымом глазницы, закрыть глаза и не проснуться.

Никогда не проснуться.

- У меня для вас хорошие новости. - Голос у бесформенной медсестры звучный, скрипучий и перепарен жженым сахаром; в сознание изможденное, воспаленное проникает отравленной мольбой собственных мыслей:

«Пожалуйста, кто-нибудь скажите, что солнце потухло, но его скоро включат, и мир перестанет быть таким пугающе-мёртвым».

- Антон, вы почти полностью восстановились после операции и, возможно, через неделю вас выпишут.

Антон сконфужено пожимает плечами и фыркает тихо, вкрадчиво: из жизни? Так давно выписан, зачем только было обратно вписывать?

Это не жизнь - это полет замедленный в невесомости с обрыва.

Антона записывают к неизлечимо больным - таких надо на карантин, запирать в клетках тесных комнат и держать на коротком поводке, чтоб сохранить жизнь.

Антон с приговором согласен.

Только болезнь не физическая - слепота всего лишь дефект.

Что-то внутри надломилось; что-то в черепной коробке всё ещё барахлит.

Больше нет чувства тела.

Вокруг один цирк стереометрических и геометрических форм, прорезающих неуместными пятнами липкую темноту, точно дегтем ползущую к самому горлу - даже кровь циркулирует, кажется, копотью.

Так нормально, а, господин психолог?

Кажется, совсем не все в порядке.