Ты наказан, и знаешь это. Точнее, понимаешь, когда видишь меня. Не ожидал, что вернусь раньше? Ну так сюрприз. Застываешь на пороге, все еще сжимаешь пальцами ручку входной двери и зыркаешь из-под рваной челки волчонком. Виноватым волчонком, который понимает, что попал. Мне настолько нравится растерянность и паника на твоей физиономии, что засовываю руки в карманы джинсов и приваливаюсь плечом к косяку, не сводя с тебя тяжелого взгляда. Мнешься, словно думаешь сбежать, но мы оба знаем, что никуда не денешься. Потому что будет хуже. Гораздо хуже.

— Заходишь, нет? — спрашиваю убийственно спокойно.

Вздрагиваешь всем телом. Прячешь глаза и медлишь пару секунд, а потом, будто решившись, переступаешь порог, и дверь глухо хлопает за спиной. Металлический лязг замка тебя заставляет втянуть голову в плечи. А у меня дохрена ассоциаций с этим звуком, и большая их часть отдается невнятным возбуждением в паху. Уже рефлекс. Как у животного. И этим животным меня делаешь ты, сопляк.

Наблюдаю, как неловко тянешь куртку с плеч и, путаясь в ногах, избавляешься от кед. Хватаешься было за свой рюкзак и даже успеваешь расстегнуть, но замечаешь мой взгляд и замираешь.

— Ривай, тут...

— Не помню, чтобы разрешал тебе говорить, — перебиваю спокойно и тускло.

— Но...

— Рот. Закрыл.

Судорожно сглатываешь и затыкаешься, а потом откладываешь рюкзак и несмело подходишь ко мне. Застываешь напротив, кусая губы. Вижу, как они краснеют, и с трудом гашу желание попробовать их. Знаешь, что попал и что твой блядский рот — лучшее, что случалось со мной в жизни. Он и твоя мокрая, как у девки, дырка. На то и расчет, что не смогу удержаться и спущу косяк? Хмыкаю. Не сегодня.

Путаюсь пальцами в вечно лохматых прядях обманчиво ласково, глажу за ухом, и ты ведешься. Доверчиво тычешься башкой в ладонь, прикрываешь потемневшие глаза и снова кусаешь губы, облизываешься, как заправская соска, даже стонешь едва слышно. Верю, соскучился, и это греет. Как и короткий возмущенный вопль, который срывается с чуть припухших губ, стоит мне только вцепиться в патлы на затылке и заломить тебе голову. Отпускать не собираюсь, поэтому тяну, заставляя выгнуться. Дергаешься раз-другой, ведь твоя гордость не позволяет сдаться просто так, пусть даже в конце концов и подставляешься покорно. Обычно для этого достаточно пары ударов, иногда одного. Как сейчас, когда хлестко бью по губам. В распахнувшихся глазах вижу слезы то ли унижения, то ли возбуждения, но зрачки расширяются явно от последнего, и ты всхлипываешь. Наслаждаюсь отчаянием, которое проступает на твоем лице. И предвкушением, которое шарашит по моей выдержке сильнее, чем твой запах.

— У тебя десять минут, — выдыхаю в опухшие от удара губы, коротко касаюсь языком пульсирующей кожи и за волосы тащу в ванную. Вталкиваю и закрываю дверь.

Воду включаешь почти сразу, и слышу грохот душевой насадки, которую ты, как обычно, скручиваешь и кидаешь в раковину. А вот дальше стараюсь не думать, потому что искушение выебать тебя полного под завязку слишком велико. Член дает о себе знать горячей пульсацией, стоит представить чуть вздувшийся живот от распирающей тебя изнутри воды и то, как сжимаешься до боли, совсем как я люблю. С трудом сглатываю и отхожу от двери. Не хватало еще позорно кончить в штаны от фантазий, в которых вода настырно сочится из стиснутой дырки и тонкими струйками стекает на промежность и поджавшиеся яйца. Блять.

Медленно схожу с ума и, кажется, уже готов выдрать тебя прямо в ванной, но ты наконец выходишь. Стараешься закрыться, но все равно замечаю, что возбужден. И руки дрожат. И пунцовеешь, как девка на выданье, когда щелкаю тебя по едва залупившемуся члену.

— Серьезно? — хмыкаю. — Заторчал от воды?

Молчишь и отводишь глаза, а у самого губы трясутся. Наблюдаю несколько секунд и снова щелкаю по показавшейся головке.

— Зря, — говорю. — Так больнее будет.

Вскидываешься и смотришь почти испуганно. Криво лыблюсь и обхожу тебя, застывшего перед кроватью. Пока роюсь в тумбочке, оборачиваться не решаешься, только чуть ведешь головой, когда кидаю на покрывало длинную крупную пробку и нейлоновый шнур. И вздрагиваешь, когда подхожу к тебе сзади.

— Рот.

Понимаешь на отлично, подчиняешься и сразу же вцепляешься зубами в трензель, стоит только мне надеть его и туго затянуть ремень на лохматом затылке.

— Давай, мордой вниз, — говорю спокойно.

Ты знаешь, чего я хочу. Всегда знаешь, словно чувствуешь. Поэтому покорно поворачиваешься к постели и забираешься на край, утыкаясь пылающим лицом в покрывало и выставив вверх свою блядскую задницу. Роскошный вид. Не могу удержаться и веду ладонью от коленки по внутренней части бедра, прихватываю упругие яйца, чуть оттягиваю и отпускаю. Ты тянешься за лаской и прогибаешься в спине, и крутишь бедрами, выпрашивая больше. Покрасневшее от душевого шланга очко сжимается и тут же расслабляется, провоцируя и так нездоровую фантазию. Сплевываю прицельно и массирую большим пальцем, нихрена не нежно оттягивая при этом загорелую ягодицу. Поскуливаешь довольно и сопишь, когда обхватываю другую и раскрываю твою дырку большими пальцами. От очередного плевка внутрь вздрагиваешь и дрожишь, тянешься к члену, но останавливаю.

— Убрал, живо. За голову.

Медлишь, но подчиняешься, возишься неуклюже и наконец сцепляешь пальцы на затылке в замок. Слышу, как дышишь прерывисто, и ждать больше нет смысла. Внутри тебя мокро, горячо и очень туго. От рези в очке скулишь жалобно и сжимаешься еще больше. Подхватываю под бедра и толкаюсь пальцами глубже, через силу, пока костяшками не упираюсь в ягодицы и промежность. Вот так, почти на сухую, конечно же, больно, но это наказание, так ведь? Пару раз грубо прокручиваю пальцы в твоей кишке и выдергиваю с неприличным звуком. Стонешь и по-девчачьи сжимаешь бедра, почти оседаешь на пятки, но не позволяю и снова ставлю на колени.

Заставляю расставить ноги и оглаживаю твои яйца. Они поджимаются от моих прикосновений, а ты хрипло дышишь и дрожишь в предвкушении, не зная, чего ожидать. Хочется верить, что не разочарую, когда тянусь за шнуром, складываю его пополам и затягиваю петлей на твоей мошонке. От неожиданности подаешься вперед, стараясь отползти, но дергаю за шнур вверх и назад, и ты воешь. Громко, надрывно. Для меня. И застываешь, боясь пошевелиться. Тебя начинает трясти, когда доходит, что я держу тебя за яйца в прямом смысле. Наверное, хочешь что-то сказать или попросить отпустить, но трензель во рту не дает, и звуки, которые издаешь, охуенны. Член в грубой джинсе ноет и болит, но меня вставляет эта боль. Как и вид твоих покрасневших перетянутых скользким шнуром яиц. Накидываю еще петлю и затягиваю, чтобы наверняка. Снова воешь и пытаешься стиснуть бедра, за что тут же прижигаю ягодицы тяжелым ударом.

— Стой ровно, сука, — шиплю и тяну за концы шнура.

Захлебываешься и замолкаешь, позволяешь раздвинуть ноги. Вижу, как стискиваешь пальцы на затылке, царапая сам себя, и усмехаюсь. Смазку выдавливаю прямо внутрь, затолкав тюбик чуть ли не на половину. Уже не сопротивляешься, лишь напрягаешь спину и выдыхаешь с облегчением, когда пластик выскальзывает наружу. Размазываю остатки по латексной пробке и приставляю ее к опухшему и толком нерастянутому очку.

Принимаешь плохо, жмешься, чем делаешь только хуже, ведь я не остановлюсь. Стонешь в покрывало, вырываешься и воешь по-звериному, когда пробка наконец пробивает сфинктер, заполняя до упора. Чуть проворачиваю ее, ласкаю пальцами растянутый вход, испуганно сжатый вокруг основания, но ты не обращаешь внимания, потому что давишься всхлипами и дрожишь, как одержимый. Будто на грани.

Забираюсь на постель к тебе и веду рукой вдоль мокрой от пота спины, касаюсь затылка и ремней от трензеля, глажу стиснутые до судороги пальцы и заставляю посмотреть на меня. Так и думал. Ревешь.

— Порядок? — спрашиваю тихо.

Всхлипываешь несколько раз, прежде чем кивнуть. А потом зажмуриваешься и отворачиваешься, а я поднимаюсь с постели. Цепляю болтающиеся концы шнура и обвязываю ими торчащее основание пробки. Закручиваю узлы сильнее, и ты болезненно хнычешь, когда натягивается тонкая кожа мошонки, утаскивая за собой почти опавший член. Идеально.

Ремень на джинсах расстегиваю одеревеневшими от возбуждения пальцами. Так же коряво справляюсь с ширинкой и выпускаю измученный член, мокрый, липкий, с багровой от прилившей крови головкой. Вздрачиваю пару раз и морщусь от извращенного удовольствия. Выебать тебя хочется больше, чем жить, но мы не закончили. Поэтому выдергиваю ремень из шлевок и перехватываю поудобнее.

Первый удар пробный для нас обоих: мне — рассчитать силу, тебе — понять, как ты попал. Вздрагиваешь скорее от неожиданности, отчего затычка в твоей кишке дергается, тянет перевязанные яйца, тупой болью стреляя в член, и ты мычишь, боясь пошевелиться. Кожа ягодицы расцветает маковым цветом, и следующий удар приходится на другую половинку, для симметрии. Скулишь и зажимаешься, застываешь, царапая ногтями ремни от трензеля.

— Ты понимаешь, почему я делаю это? — спрашиваю негромко. Голос хриплый от вожделения, но плевать.

Всхлипываешь и киваешь. Коротко замахиваюсь, и ремень вновь обжигает кожу. И еще. Стонешь заебанной на студенческой вечеринке блядью, но это все, что ты можешь, потому что любое движение добавляет незабываемых ощущений к порке.

— И ты понимаешь, что сам виноват?

Опять соглашаешься под свист ремня и вгрызаешься в трензель, покорно принимая сразу несколько ударов. Кожа на твоей охуенной заднице воспаляется, багровеет, но меня не устраивает, что ты не дергаешься, стараясь не шевелить обвязку. Поэтому следующий удар приходится по основанию пробки, и ты почти визжишь и выгибаешься, провоцируя цепную реакцию. Тебя скручивает судорогой болезненного удовольствия, дырка твоя бешено пульсирует, пытаясь избавиться от затычки, но я не даю. Хватаю готовую выскочить пробку и заталкиваю в кишку обратно. Не рассчитываю силу, поэтому колени твои разъезжаются и валишься на постель.

— Держи, блять, — повышаю голос.

Стонешь мучительно и неуклюже пытаешься подняться. Удается не сразу, но я жду, и как только опять становишься раком, ремень вновь охаживает горящие ягодицы. А потом снова проходится по латексному основанию. Но урок усвоен, поэтому лишь сжимаешься что есть силы, запуская болевую цепочку и захлебываясь собственным скулежом. Прийти в себя не даю и кладу удар за ударом, все также по пробке, и ты не выдерживаешь. Воешь в голос, пытаешься отползти и беспомощно обмякаешь, когда накрывает агонией из боли и наслаждения. А я, кажется, сейчас солью от одного вида такого тебя.

Отбрасываю ремень и принимаюсь распутывать узлы на пробке. Кажется, даже не реагируешь, когда скупо качнувшись, твои яйца обретают условную свободу. Условную потому, что снимать шнур не собираюсь. Зато вытаскиваю из твоей кишки затычку, но дырка даже не думает закрываться, и член пролетает со свистом. Стонешь надломленно и позволяешь ебать себя так, как я хочу. Только меня не хватит надолго. Поэтому вбиваюсь быстро, размашисто, рвано, слыша, как хлюпает твоя раздолбанная задница, и чувствуя, как заходишься дрожью, слишком измученный, чтобы возражать.

Уже готов слить в твое очко, но чего-то не хватает. Почти машинально цепляю болтающиеся концы шнура и резко дергаю вверх. Хрипишь полузадушенной сучкой и стискиваешь так, что вот-вот оторвешь хрен. И именно это выносит меня на орбиту, где долбаные звезды рвутся фейерверками, а небо, треснув, падает миллионом режущих осколков. Твою мать, Йегер. Твою. Мать.

Прихожу в себя нескоро. Тело ватное, отказывается двигаться, но чувствую, как дрожишь подо мной. Это отрезвляет. Просовываю руку между нашими телами и освобождаю от тугих петель шнура опухшие яйца, сползаю вниз и заставляю тебя развернуться. Кончаешь мне в рот быстро и ярко и еще долго содрогаешься, сжимая мою голову между бедер и насаживаясь растраханной дыркой на пальцы. И наконец расслабляешься, блаженно вытягиваясь на постели.

— Тебя не было двое суток, паршивец, — говорю спустя вечность.

— Я был у Мики, — отзываешься лениво и отбрасываешь снятый трензель.

— Знаю.

— Ну я ж не думал, что ты вернешься раньше. Тебя и в городе-то не было.

— Меня и на континенте не было, — хмыкаю. — Но это не повод.

— Согласен, — киваешь. — Я мороженое тебе купил, — продолжаешь невпопад и машешь рукой в сторону двери.

— Фисташковое? — спрашиваю по инерции, хотя и так знаю, что да, фисташковое.

— Мхм-м, — тянешь с довольной лыбой. — Только ты не дал убрать его, и оно стопудово уже растаяло.

— Жаль, — вздыхаю.

Ты смешно морщишь нос и с трудом перекатываешься на бок, подпираешь щеку ладонью.

— Я скучал, — произносишь одними губами.

Всегда нечем крыть эту карту, и ты это знаешь. В русалочьих раскосых глазах загораются и гаснут целые галактики, а мне всегда будет мало нас, Эрен.