Метроном.
Тогда я еще не слышал его тиканья, хотя он уже начал отсчет нашего с тобой времени. Каждый день я слушал, как он тикает у меня над ухом, словно мрачно предупреждая, напоминая, и совершенно его не замечал. Я был счастлив, и именно поэтому не замечал его. А, может, наоборот: я не замечал его, и поэтому был счастлив. А он все тикал и тикал, считал и считал. Прибору все равно, замечаете вы или нет, прислушиваетесь ли, считаете ли вместе с ним. Он просто выполняет свою работу.
Тик-так. Тик-так. Тик-так.
Думаю, этот метроном включился в тот самый день, когда мы впервые встретились. Может даже мы сами его и включили, кто знает.
Ты был для меня почти как бог, как кумир, как идеальный пример для подражания. Тот, кто любит музыку, и кого музыка любит в ответ. И я мечтал стать той мелодией, которая навеки пленит тебя, ведь сам уже стал твоим пленником. Твоего голоса, напевающего под музыку. Твоих рук, нежно и страстно касающихся струн и клавиш. Твоих глаз, неотрывно следящих за мной, смущенным неумехой и неловким позером. И того тепла и доброты, которые источал только ты.
Я ненавидел музыку, потому что она давалась мне с трудом. Мне не нравилось прикладывать к чему-то большие усилия. Говорят, нельзя заниматься с удовольствием чем-то, когда тебя заставляют, но очень быстро я полюбил, быть может, не столько саму музыку, сколько учиться ей у тебя. Ты подарил мне любовь. И те только к музыке.
Я запомнил тебя таким, каким ты был на наших уроках. К сожалению, все остальные воспоминания мои либо постепенно исчезли, либо стали настолько туманными, что я не могу точно сказать, настоящие ли они и так ли все было на самом деле. Однако меня есть одно, особенно яркое, воспоминание о тебе.
Думаю, это было зимой. Ты сидел на стуле посреди комнаты, в которой проходили уроки музыки, устроив меж коленей виолончель. Когда смычок плавно коснулся струн, комната наполнилась нежной мелодией. Помню, ты сказал, что это «Adagio» Баха. В тот день мне впервые удалось уговорить тебя сыграть мне что-нибудь не на фортепиано, игре на котором ты меня обучал. В тот день ты впервые играл для меня. Для одного меня. Когда я смотрел на тебя, ты казался мне будто ненастоящим и таким же зыбким, как отражение на воде. Вот ты оторвал свой взгляд от инструмента, не переставая играть, и посмотрел на меня. Видимо, выражение моего лица показалось тебе забавным - ты рассмеялся. А я все так же смотрел на тебя: смеющегося надо мной, играющего для меня. Таким, как тогда, тебя видел только я, и почему-то посчитал своим. Я бы все отдал тогда, чтобы этот миг не кончался, чтобы там в той комнате мы так и остались бы вдвоем навсегда. И пускай все, что снаружи сгорит дотла, пойдет ко дну или просто рассыплется в песок. Это все было неважно. То, что важно - здесь, сейчас, заключенное в этих четырех стенах.
Вот мелодия закончилась, и ты на секунду прикрыл глаза.
- Эта композиция для виолончели и фортепиано, - сказал ты мне, улыбаясь. - Когда ты научишься играть, исполним ее вместе.

Когда мне было уже тринадцать, мама вдруг поняла, что учитель, нанятый обучить меня игре на фортепиано, не справляется. Почему-то до этого она особенно не интересовалась моим прогрессом. И вот, когда она внезапно захотела послушать, как я играю, выяснилось, что я с трудом перебираю клавиши. Мой преподаватель от меня никогда ничего особенно не требовал, и я был этим вполне доволен, так как не слишком любил все эти уроки. Мне было на них скучно, поэтому я просто выполнял тот минимум, который он мне давал, видя мое нежелание учиться. Он считал, что, если я не хочу быть пианистом, то я им и не стану, а значит, и учить меня не имеет смысла. Мы с ним выучили пару композиций, чтобы создать иллюзию моего мастерства, и были вполне этим довольны. До дня, когда мама не узнала, что я практически ничего не добился за несколько лет. Был большой скандал, учитель оправдывался, но его никто не слушал. Напоследок он назвал меня бездарностью и ушел.
Я вздохнул с облегчением. Мне больше не нужно было сидеть часами над инструментом, к которому я ровным счетом ничего не испытывал. Однако не прошло и недели, как я встретился с тобой - моим новым преподавателем музыки. Мама расхваливала тебя передо мной, словно продавец товар. Скажу честно, я удивился, потому что считал всех преподавателей лысоватыми старикашками с водянистыми глазами и морщинистыми руками. А передо мной стоял молодой мужчина, высокой и худощавый, с большими кристально чистыми голубыми глазами. И казалось, что сама твоя фигура источает любовь к музыке. Я впервые захотел учиться ей, но только если бы моим наставником был ты.
Наши уроки проходили в музыкальной школе, так как дома, хотя у нас и было пианино, мама разрешала играть только домашнее задание и по праздникам, когда она хвасталась бы, что ее сын - пианист. Поэтому четыре раза в неделю я ходил в это старое, еще дореволюционной постройки, здание с огромными потолками, в котором даже тихий звук разносился эхом. Нужно было подняться на третий этаж, пройти по коридору до самого конца. Большая светлая комната с арочным окном. В этой комнате помимо фортепиано была еще и виолончель. Не школьная, а твоя собственная. Я всегда с любопытством смотрел на нее, просил тебя сыграть на ней, но ты каждый раз отшучивался или, пытаясь казаться строгим, говорил мне вернуться к занятиям. Это была какая-то особенная строгость, свойственная только тебе, которой мне хотелось подчиниться беспрекословно.
Когда я после стука, входил в кабинет, ты всегда поворачивался ко мне лицом и улыбался, даже если был в тот момент чем-то занят. Потом ты извинялся, если у тебя еще остались какие-то дела, просил несколько минут, чтобы их закончить, а я терпеливо ждал. Мне просто нравилось на тебя смотреть, когда ты был чем-то поглощен. И ты с усмешкой говорил, что я самый тихий ученик, который у него был.
Увидев, как ты играешь на виолончели, я немедленно сам захотел учиться, но ты сказал, что это не мое. И, конечно, я почувствовал некую обиду и разочарование. Может быть, чтобы как-то успокоить меня, а, может, ты действительно так считал, но ты сказал мне, что тебе нравится, как я играю на фортепиано, что это мой инструмент. И я больше никогда не просил научить меня играть на виолончели. Я вспомнил то обещание, сыграть вместе. Ты и я, виолончель и фортепиано.

Возможно, благодаря тому, что я хоть что-то, но узнал от предыдущего преподавателя, я довольно быстро наверстал упущенное. Или, скорее, ты был таким хорошим учителем. За три года, что ты обучал меня, я действительно научился играть на пианино, научился любить и понимать его. Иногда ты устраивал что-то вроде музыкальной сессии, позволяя мне сыграть с тобой дуэтом. Мне нравилось присоединяться к твоей виолончели, но, даже больше, когда мы играли на фортепиано в четыре руки. Это было весело, и мне нравилось, как ты со смехом заставлял меня подвинуться, сам садился рядом и начинал касаться клавиш, предлагая мне присоединиться. Мне нравилось, как иногда ты меня поправлял, если я делал что-то неправильно, и, порой, я ошибался нарочно. Только не слишком часто, чтобы ты ничего не заметил. Ты никогда не повышал на меня голоса, никогда не ругал меня, но всегда был терпелив, даже если я долго что-то не мог понять.
- Расслабь руку, - ты склонился надо мной, взяв мои запястья в свои руки, - вот так, - а когда отпустил, я даже немного расстроился, но все же был рад, что ты не отошел от меня. - Старайся не напрягать руки слишком сильно, ты же устанешь.
- Я знаю, - пробубнил я в ответ.
Я знал, что, стоит мне повернуть голову, и окажусь с тобой лицом к лицу. Наверняка, ты бы очень удивился...
- Что ты делаешь?
Прежде чем я успел подумать, что делаю, тело уже все решило за меня. Я немного подтянулся, все еще держа пальцы на клавишах, и мои губы коснулись твоих. Лишь слегка. И, как я полагал, ты удивленно застыл, глядя на меня.
- Что это... что ты сделал? - ты отошел на несколько шагов, нахмурившись и, не зная, куда деть руки, сложив из на груди.
- Я...
- Сегодня лучше закончим пораньше, - ты отвернулся к своему столу, будто не желал на меня смотреть.
А я так и сидел на банкетке.
- Пожалуйста, иди домой, - снова попросил ты.
Я подсознательно искал в твоих словах гнев, отвращение или еще что-нибудь, что дало бы мне понять, что делать дальше, но слышал в них только растерянность. Я все еще надеялся, что ты не откажешься от уроков со мной, что позволишь еще немного хотя бы просто наблюдать за тобой, как ты, облокотившись на фортепиано, внимательно следишь за моей игрой.
- Зачем я это сделал? - я взлохматил волосы, угрюмо ковыляя домой.
Я давно понял, во что постепенно перестали эти странные и впервые испытываемые мной чувства с каждым уроком. Сначала они пугали меня, я не знал, что мне с ними делать, потому что боялся, что ты узнаешь. Что узнает мама и папа, что узнают окружающие. Меня страшило то, как они посмотрят на меня, как посмотришь на меня ты. Я боялся, что больше не увижу в твоих глазах той доброты, ласковой обволакивающей, той поддержки, когда у меня что-то не получалось. Боялся, что ты больше никогда мне не улыбнешься, даже просто не посмотришь на меня.
Я хотел увидеть тебя и боялся нашей следующей встречи, если ей суждено было быть, и это словно душило меня, не давало мне покоя, мучило. Пока я снова не встретился с тобой через несколько дней.
Мне было одновременно смешно и грустно видеть, как ты то опускаешь глаза, то отводишь взгляд, не желая встречаться им со мной. Будто бы это не мне шестнадцать, а тебе.
- Присаживайся, - сказал ты, наконец, но получилось так тихо, что я почти не услышал твоего голоса.
Я немного постоял на пороге, не решаясь сделать шаг, но потом все же заставил себя занять свое место. И был удивлен, что ты, как обычно, встал рядом и сам поставил передо мной ноты. Когда ты сказал, чтобы я начинал играть то, что мы начали изучать недавно, я послушно положил руки на клавиши, но потом не смог заставить себя даже пошевелить пальцем. Ты ждал, что я начну играть, а я просто сидел, опустив глаза. И почему-то думал, что вот сейчас ты попросишь меня уйти и скажешь больше никогда не приходить сюда. От этой мысли мне стало невыносимо грустно. И вот уже режет глаза, а по щеке скатывается слеза. Заметив, как они капают на клавиши, ты вдруг резко выпрямился. Я видел краем глаза, как ты делаешь неуверенный шаг ко мне, отступаешь назад, затем, наконец, подходишь и касаешься плеча.
- Извините, - я сам едва слышу свой голос и пытаюсь вытереть эти слезы, которых совсем не хочу и стыжусь. - Я... сейчас начну...
Ты молча достал из кармана носовой платок, повернул к себе мое лицо и вытер мои слезы. Когда я зажмурился, не зная, как еще остановить их, то вдруг почувствовал на своих губах легкий, почти невесомый, поцелуй. Будто это мне почудилось. Но когда я открыл глаза, ты чуть улыбнулся мне, только почему-то грустно и виновато. Почему? В чем ты себя винил? Я не мог понять, почему ты считал то, что сделал неправильным, но ты мне так и не рассказал.

Я всегда думал, своим детским, а потом и подростковым умом, что счастье - это когда ты ничего не хочешь, тебе нечего желать, потому у тебя уже все есть. И у меня было все, что я хотел, а значит, считал я, я вполне себе счастлив. Все довольно просто, не правда ли? Но ты показал мне, что счастье - просто сидеть рядом за фортепиано и перебирать клавиши вместе, иногда слегка касаясь руками. Засидевшись допоздна в классе, идти вместе домой, предаваясь мечтам о завтра и строя планы. Ловить на себе твой взгляд, а повернувшись к тебе, видеть, как немного смущен, но улыбаешься мне, ласково и тепло. Чувствовать тепло твоей руки на щеке, мягкие губы. Сплетать пальцы, пока никто не видит, когда ты провожаешь меня домой. Просто говорить с тобой и слышать твой голос. Просто молчать и смотреть в глаза, которые скажут гораздо больше, чем какие угодно слова. Знать, что я для тебя все, без доказательств и обещаний. Просто знать, быть уверенным, потому что это ты. А еще я понял, что счастье - это нечто очень хрупкое. Такое хрупкое и исчезающее без следа, что на мгновение мне захотелось, уж лучше бы его не было совсем.

Однажды, когда я пришел наш очередной урок, тебя не оказалось в кабинете. Такого никогда не было, чтобы ты опоздал. Когда я приходил, ты уже ждал меня. В тот раз все было по-другому. Сидя в пустой комнате, я заметил, что в школе была абсолютная тишина. Обычно из классов звучала музыка, слышались чьи-то голоса, звонко раздавались по мощеному плиткой коридору шаги, но тогда было тихо. Будто в школе не было ни одной живой души. Но вот послышались чьи-то шаги, вскоре открылась дверь и в комнату вошла женщина, директор музыкальной школы. Она оглядела меня с головы до ног и нахмурилась:
- Ждешь преподавателя?
- Да, - несколько оробев, ответил я.
- Сегодня иди домой. Он не придет. Урока не будет.
- Почему?
- Назови свою фамилию. Мы позвоним твоим родителям и все им объясним.
Я был настолько ошеломлен ее тоном и выражением лица, что так ничего ей больше и не сказал, хотя собирался. Вместо этого я быстро собрался и ушел. Дома меня уже ждала мама, испуганная и разозленная чем-то, о чем я узнаю только через несколько дней.
- У тебя все хорошо? - спросила она, оглядев меня.
- Да, - не имея ни малейшего понятия, о чем она, ответил я.
- Точно?
- Точно.
- Ты мне не врешь?
- Не вру. Мам, в чем дело?
- Ни в чем.
- Тогда...
- Иди заниматься.
По своему опыту зная, что она ничего не скажет мне, сколько ее ни проси, я подчинился. Затем она сообщила мне, что мой преподаватель серьезно заболел, и поэтому занятий не будет. Мне удалось чудом сохранить самообладание, чтобы тут же при ней не броситься звонить тебе. Потом я сделал это, когда был один, но ты так и не взял трубку. Наверное, он слишком плохо себя чувствует, поэтому не может ответить, подумал я тогда.
Вскоре, очень-очень скоро, мне стало известно, что произошло с тобой. И так же скоро об этом стало известно всем окружающим. У моих родителей, у школьного руководства, никому не удалось сохранить в секрете то, что они зачем-то тщательно скрывали от меня. В мгновение ока эта новость облетела каждый уголок нашего города, став главной в любой семье, на любой скамейке под подъездом, на любой детской площадке, в очереди в магазин. Мне казалось, мир сошел с ума.
«Преподаватель музыкальной школы совратил своего ученика»
Я знал, что речь идет обо мне, хотя никто и словом не обмолвился. Все знали, кто был этот преподаватель, что он сделал, но никто не знал с кем. И это почему-то никого не волновало. Город жужжал, как улей разгневанных пчел, готовых вот-вот ужалить врага, которым объявили тебя. Полиция начала расследование по факту совращения несовершеннолетних, но они так ничего и не смогли доказать, потому что все, кого они опросили, отрицали наличие интимной связи с мужчиной, и делали это так убедительно, что сомнений не оставалось. Дело закрыли, погрозив пальцем шутнику, который пустил такой нелепый и страшный одновременно слух. Шутника так и не нашли, да это и не нужно было никому.
После того, как полиция закончила свою работу, так и не наказав «преступника», люди просто решили, что она эту работу проделала, как всегда, плохо. Конечно, шумиха вокруг этого дела немного улеглась, но городу все еще нужна была жертва. И он знал, кто эта жертва. Людям было без разницы, виноват ты или нет, они для себя уже все решили. Дыма без огня, как говорится, не бывает.
К тому времени, как расследование было завершено, тебя уже уволили из школы. Я не видел тебя с нашего последнего занятия. Когда я, наконец, смог дозвониться до тебя, ты сказал мне, чтобы я не приходил к тебе, чтобы не навлечь на себя беду. Я никогда не был у тебя дома, хотя ты сказал мне, где живешь, так что я смог бы прийти, если бы захотел. Несколько раз я действительно так и делал, только, стоя у твоей двери, почему-то не мог заставить себя нажать на звонок или постучать. Я просто смотрел на нее, ободранную, в саже, исцарапанную, всю в оскорбительных надписях. Несколько раз ее жгли и обливали краской. Удивительно, что не пытались ворваться в квартиру, хотя, может, ты просто никому не сказал.
Иногда я писал тебе сообщения, но обычно ты не отвечал на них, и я гадал, чем же ты можешь быть так занят. Боишься ли ты, что кто-то все же узнает правду о нас с тобой. Я хотел услышать тебя, увидеть, хотел обнять тебя. Я хотел помочь, но не знал, чем. Хотел поддержать, но не знал, как. Ребенок, я мог только наблюдать за этой извращенной игрой, даже не знаю, во что. В справедливость? В правосудие? Эти люди, которые поджигали твою дверь, которые кричали под окнами оскорбления и угрозы, ничего не знали ни о том, ни о другом. Они ни о чем не знали. Я не понимал, чего они хотели этим добиться, зачем им это было нужно, какое им было до этого дело. Это все походило на шабаш. Странный, непонятный, страшный, злой и неуправляемый. И казалось, ему не будет конца...

Знал бы ты, как я обрадовался, когда ты позвонил мне сам. Я уже забыл, когда ты делал это в последний раз. Даже подумал, что это знак тому, что с этого момента все снова станет хорошо. В своем наивном счастье, слушая твой голос в трубке, я не услышал этот негромкий, но очень отчетливый звук.
Тик-так...
- Прости меня, - зачем-то сказал ты, а потом долго молчал. - Пожалуйста, прости меня за все.
- Ты же ни в чем не виноват, уж точно не передо мной. За что же ты просишь прощения?
Тик-так...
- Прости.
Ты отключился. Буквально через минуту я уже мчался к твоему дому. Больше не было сил терпеть. Я хотел увидеть тебя. Спросить, за что ты просил прощения, и сказать, что, что бы то ни было, я прощаю. Я ни в чем тебя не виню.
Тик...
Сколько бы я ни звонил в дверь, сколько бы ни стучал, перепачкав руки в саже, и еще бог знает в чем, ты так мне и не открыл. Сколько бы я ни звал, сколько бы ни просил, ты так и не ответил. Твой телефон был отключен, а ключа у меня, разумеется, не было. В тот момент я почувствовал себя брошенным и одиноким, как никогда раньше. Вернувшись домой, я заперся у себя в комнате и отказывался разговаривать с родителями. Мама беспрепятственно вошла ко мне в комнату, имея запасной ключ. Она долго мне что-то говорила, втолковывала, но я ее не слышал. Отец сказал оставить меня в покое, «сам пускай со своими проблемами разбирается». Утром следующего дня мама сообщила мне, что у меня будет новый учитель фортепиано взамен тебе. Я жутко разозлился на нее и накричал.
- Я не хочу! Ты хоть бы раз меня спросила, нужно мне твое пианино или нет! Ради кого ты это делаешь? Ради меня или ради себя? Если это нужно тебе, тогда сама и учись на нем играть!
Она удивленно на меня посмотрела, словно это вовсе и не ее сын, закрыв рот рукой. Отец дал мне пощечину за то, что я был с ней груб, но мне было плевать и совсем не больно. А я всего лишь хотел сказать, что мне не нужен другой учитель. В тот день я в школу так и не пошел, как и на следующий. Несколько раз порывался снова позвонить тебе, но отговаривал себя. Думал, ты не захочешь меня слышать.

Я не знаю, зачем я это сделал. Я просто знал, что должен, поэтому ноги сами меня туда принесли. Вот только я совершенно не был готов к тому, что меня там ждало. У подъезда стояли машины скорой помощи и полиции. На улице и этажах толпились любопытные люди, кто-то выглядывал из квартир. Мне с трудом удалось пробраться на твой этаж. Дверь квартиры распахнута настежь, повсюду полицейские. И этот ни с чем несравнимый, жуткий, пробирающий до мозга костей запах...
- Он что, повесился? - послышалось откуда-то сбоку.
- Ну, да, точно, повесился!
- Сосед-то наш того...
- Да и черт с ним, с педофилом этим. И не жаль его!
- Так не доказали же ничего.
- Да знаем мы, как наша милиция работает...
- Так, граждане, расходимся, расходимся, не на что здесь смотреть! - полицейский у самой двери принялся разгонять людей. - Не мешаем работать! Расходимся!
Слушая их, я начинал злиться, еще немного и я бы точно что-нибудь сказал, но увидел в прихожей твою виолончель. В следующее мгновение я уже бежал по лестнице, сжимая ее в руках. Занятый соседями, полицейский меня не заметил, а люди были поглощены своими мерзкими сплетнями.
Из-за слез я почти ничего не видел. Оказалось, я побежал не вниз, а вверх. Здесь, на верхних этажах было тихо и безлюдно. Я опустился на пол, все еще держа чехол с твоим инструментом. Даже не знаю, зачем я взял его. Вернее, украл.
Из окна было плохо видно, но все же мне удалось немного рассмотреть, что происходило внизу. Вот врачи выносят на носилках что-то черное, небрежно забрасывают в машину и уезжают. Через некоторое время уехала полиция. Я все еще сидел, на полу, прислонившись к стеклу лбом. Просто смотрел в никуда, так долго, что глаза пересохли и начали слезиться, а, может, я снова плакал.
- Зачем ты это сделал?
Я так и не нашел ответа. Все было так плохо? Прошло бы еще немного времени, и люди бы забыли. Можно было уехать из этого города в другой, зажить новой жизнью. Забыть, выбросить все, что было здесь. И просто жить. Так зачем же?

Когда я пришел домой, мама спросила, что это за инструмент у меня в руках. Моего лица она не видела, потому что я надел капюшон и опустил голову. Я сказал ей, что это инструмент одного моего знакомого. Больше я с ней не говорил. Твоя виолончель стояла у меня в комнате, и я часто думал, что зря взял ее тогда. Каждый раз, когда на нее падал мой взгляд, горло будто сжимали чьи-то руки, так, что я не мог дышать. Может, твои? Только вот они никогда не доводили дело до конца. Тоже прямо как ты.
- Ты ведь обещал сыграть со мной «Adagio»...
Постепенно мое горе переросло в гнев и разочарование. Я действительно ненавидел тебя. За все. За то, что ты встретился мне, за то, что показал, что такое музыка, за то, что влюбил меня в себя, за то, что, хоть и на короткое время, сделал счастливым. За то, что потом сам же это счастье, вообще все, что у меня было, отобрал. За то, что просил простить тебя. И я долгое время думал, что никогда не смогу тебя простить. Правда, я был уверен в этом. Я ненавидел тебя, слепо, мучительно. И простил так же слепо. Простил, но никогда не смогу отпустить. Никогда не смогу понять. Никогда не смогу забыть или смириться с этой потерей. Я буду с ней жить, до самого последнего своего дня лелея эти воспоминания. Я хочу, чтобы ты знал это.

Знаешь, я не бросил музыку. Я чувствовал, что это та самая последняя ниточка, что нас связывает, которая никогда не оборвется. Она вечна, как музыка. Музыка была частью тебя, а ты был частью нее. Я полюбил ее, и, надеюсь, тоже стал ее частью. Хотя бы немного.

После школы я поступил в консерваторию. Ты сказал, что фортепиано - мой инструмент, но я только в консерватории, наконец, почувствовал это. У меня были хорошие преподаватели, но я все равно неосознанно сравнивал их с тобой.

Я ушел из дома, как только узнал, что принят в консерваторию, и после этого с родителями общался только по телефону. Я не могу жить в этом городе. Мне все еще слишком больно. Наверное, ты сказал бы, что я не прав, отгораживаясь ото всех, но я не могу по-другому, прости.

После окончания консерватории я некоторое время не мог найти работу, так что мне даже пришлось взяться за частные уроки. Потом мне повезло: меня пригласили на прослушивание в оркестр. Им как раз нужен был пианист, и меня сразу же приняли на работу. Правда, пришлось потрудиться, чтобы перевести своих учеников к другим преподавателям, но одному моему однокурснику требовался заработок, так что он согласился, даже обрадовался. В оркестре я впервые почувствовал себя на своем месте. Мне нравится здесь работать. К тому же, это не только музыка, которую я люблю, но и довольно частые путешествия по стране и по миру. Вот, недавно мы были в Берлине, а скоро у нас концертный тур в Китае.
Помнишь свою виолончель? Ту, на которой ты сыграл мне «Adagio» Баха в нашей комнате в музыкальной школе. Она до сих пор со мной. Везде. Вот и в Берлин со мной ездила, и в Китай поедет. Она всегда со мной, но мне больше не больно смотреть на нее. Она придает мне уверенности. Она поддерживает меня. Она меня успокаивает. И я стал брать уроки игры на виолончели. Я играю на ней. Наверное, поздно, да и глупо спрашивать, но ты ведь не против, что я присвоил ее себе? Надеюсь, и она не против, что у нее новый хозяин. Хотя, какой я хозяин? У инструмента может быть только один владелец, все остальные - лишь временные пользователи. И если я ей не нравлюсь, она мне об этом непременно сообщит. Так всегда бывает.

Ну, что ж, мне пора. Скоро самолет. Прости, что приезжаю только раз в год. Я бы и рад бывать здесь чаще, но не могу - график репетиций и концертов слишком плотный. В следующем году я тоже приеду. До встречи.

- А, это вы? Добрый день, - женщина, заведующая кладбищем, идущая по мощеной дорожке, негромко меня позвала. - Приезжали к нему?
- Да, - я смотрел на нее и думал, что, не смотря на то, сколько лет я уже сюда езжу, она не меняется, будто время ее остановилось. - К нему.
- К нему, кроме вас, никто и не ходит.
- Некому, кроме меня.
- Можно спросить, кто он вам?
- Учитель, - я улыбнулся, сказав это. - Он научил меня любить... музыку.
Женщина тоже улыбнулась.
- Наверное, он был очень хорошим учителем. Жаль, что так рано умер.
- Да, - ответил я, обернувшись к могиле. - Очень жаль.

Шутка, которая стоила тебе жизни, так и осталась безнаказанной. В той комнате, что когда-то принадлежала тебе, до сих пор занимались фортепиано. А руководство самой школы несколько раз успело, не без скандала, смениться. Про тебя все в городе уже давно забыли. Дом, в котором ты жил снесли, а на его месте построили новый, современный. А я до сих пор иногда прихожу к нему, проходя нашей с тобой дорогой, от школы до дома.

Иногда мне безумно хочется, чтобы ты был там, в зале, неотрывно следя за мной, сидящим за фортепиано на сцене. Я бы играл только для тебя. После концерта ты бы приходил за кулисы, чтобы поздравить меня или просто обнять. Порой мне так этого не хватает...

Как бы мне хотелось, чтобы, придя домой, меня там ждал ты. Ты бы улыбнулся мне, но ничего не спросил. И, может быть, мы бы вместе сыграли что-нибудь для виолончели и фортепиано. Ты, я и музыка. Больше ничего не нужно. Я буду желать этого всегда. До самого последнего вздоха.