Aber weißt du, weißt du, warum ich hier bin?

В первый момент Дима даже не понял, почему проснулся. К тому же, на него тут же обрушились тошнота и головная боль — уж лучше бы потолок, честное слово. Мужчина глухо застонал, сел и стал массировать основаниями ладоней виски. Потом почти наощупь встал и медленно, осторожно, стараясь ничего не сбить, добрался до заветной двери в туалет. Дальше, тоже почти наощупь, — до кухни. Свет включать не стал, с содроганием представив, как он будет резать глаза.

Сейчас Диме было слишком плохо, чтобы всерьез задуматься над тем, где он и что он тут делает. Только смутные, словно чужие воспоминания маячили где-то на периферии, не давая впасть в панику от полного непонимания.

"Обычно люди хранят аптечку на кухне".

Методично перерыв все шкафчики, Дима действительно обнаружил заветную обувную коробку, пахнущую спиртом и чем-то еще, в самом нижнем ящике.

Обратно в комнату он вернулся уже без тошноты и сушняка, да еще и с полным набором вполне связных воспоминаний о вчерашнем вечере. На стыд сил не было, зато их с лихвой хватало на радость и умиротворение. Пройдя через полутемную мастерскую и нырнув за смешную шторку из бусин и перьев, Дима уже хотел лечь в постель, но замер. Пушистое одеяло валялось на полу, одна подушка сбилась куда-то в ноги, а вторая, на которой буквально десять минут назад спал Дима, сжата в тесных объятиях художника. Валя беспокойно метался по постели, ворочался с боку на бок, не оставаясь в одном положении дольше нескольких секунд. С губ срывались жуткие надрывные звуки, похожие одновременно на хриплые стоны и жалобный скулеж. Это зрелище напугало и почему-то заворожило Диму. Непозволительно долго — почти целую минуту — он растерянно стоял и смотрел, как Валя корчится в лапах кошмарного сна, но потом все-таки сделал шаг к постели. И тут же снова замер, потому что художник начал говорить. И Диму пробрала дрожь от этого хриплого утробного шепота.

— Не надо.. Прекрати... Vater, hör auf... Hör auf! Hör auf! Höra... ufhö rauf hör... aufhör!..

Под конец художник сорвался на крик. И это не был знакомый Диме мягкий глубокий голос Вали. Это был отчаянный хриплый фальцет, местами срывающийся на рык и почти звериный вой. Наверное, именно так кричали в подвалах старинных замков и церквей жертвы святой инквизиции. Этот звук, хлесткий, как пощечина, пробирающий до костей, как январский мороз, мгновенно вывел Диму из ступора. Он встряхнул Валю за плечи, пытаясь перекричать его голос, но это не сработало. Диму прошиб холодный пот, внутри медленно зарождалась паника: он никогда раньше не видел такого, даже не знал, что люди могут спать так крепко и видеть такие ужасы. Отчаявшись, он рванул на кухню, набрал стакан воды и, почти бегом вернувшись в комнату, выплеснул ее на Валю. Целился в голову, но облил его почти целиком.

Проснувшись, художник резко сел и еще несколько раз машинально повторил неизвестные Диме слова по-немецки. Потом замолчал, ошалело глядя перед собой. Мужчина облегченно выдохнул и сел рядом, судорожно соображая, что делать дальше. В зеленоватом из-за задернутых штор сумраке он кое-как мог различить лицо Вали, изумленное, затравленное и одновременно отстраненное, словно тот вот-вот собрался снова нырнуть в кошмарную глубину сна. На щеках его едва заметно блестели влажные дорожки. Никогда прежде Дима не бывал в такой ситуации, поэтому теперь понятия не имел, что ему делать и говорить, как успокаивать. Но художник и не оставил ему выбора. Встал так внезапно, что заставил Диму вздрогнуть, подскочил к окну, рывком раздернул шторы и распахнул окно, высунувшись туда чуть ли не по пояс. И Дима сначала подорвался следом и отдернул Валю от окна, а только потом сообразил, что мог не паниковать: в комнате было довольно душно, и это нормально, что художник решил открыть окно. Впрочем, против объятий Валя, кажется, не возражал: повернулся к Диме лицом, уткнулся носом в плечо, сжал трясущимися пальцами майку на его спине. Они стояли так несколько минут. Мужчина чувствовал, как успокаивается бешенное сердцебиение — его ли, художника ли, кто ж теперь разберет; дыхание Вали выровнялось, стало глубже и спокойнее, глаза закрылись — Дима явственно ощутил, как ресницы задели кожу на его шее, потому что чутко прислушивался к собственным ощущениям, как будто в любую секунду ожидал... А вот сам не понял, чего. Не хотел понимать.

Он стоял, крепко сжимая в руках медко дрожащее не то от холода, не то от пережитого волнения тело, и молча поражался тому, какие перемены произошли внутри: не осталось ни удивления, ни волнения, ни настороженности, только бесконечное облегчение и неведомое до этого момента не желание даже, а почти физическая потребность успокоить и защитить.

Валя, кажется, снова задремал стоя, поэтому оцепенение первым решился нарушить Дима. Мягко поцеловал влажный от пота висок и подтолкнул художника обратно к постели. Валя напрягся, но послушно сел, даже не стал возражать, когда его укутали в одеяло, но на предложение лечь ответил не просто решительным, а паническим отказом. Дима вздохнул: ну как ребенок, честное слово. Сел рядом, обнял за плечи. Валя снова уткнулся лицом в его шею. Ему происходящее казалось еще одним сном. Диме, впрочем, тоже.

— Свет... — Тихо прошелестел в темноте голос художника. — Там лампа. На тумбочке.

Пришлось на секунду выпустить Валю из рук, чтобы обернуться и включить ночник. Дима не стал возражать, хотя вокруг уже был предутренний сумрак, мутный, как вода в старом пруду, но все-таки достаточно светлый.

— Я не помню, что мне снилось. Но ты меня, кажется, спас. Только не спрашивай, от чего. Я чокнусь, если попробую ответить. — Валя не хотел ничего говорить, но понимал, что если сейчас не избавится от ощущения, что все еще спит, вполне может сойти с ума наяву, а потому надо всеми силами возвращать себя в реальность.

— Хорошо, не буду. — Стоило начать разговор, как Дима тоже словно бы очнулся. Закономерно пришло любопытство, тревога, а еще почти щенячий восторг от того, что он вот так запросто обнимает художника, и тот доверчиво льнет и дышит ему в шею, щекочет кудрями щеку и ухо. Тут же, впрочем, стало немного неловко: как же так, Вале хреново, а он тут радуется, болван. — Но ты чертовски меня напугал.

Художник усмехнулся и вдруг распахнул одеяло, укрыл половиной Димины плечи: из окна тянуло холодом и сыростью.

— Я и сам испугался. Прости.

— И часто с тобой так?

— Не очень. Тебе не повезло.

— Как сказать.

Замолчали. Обезболивающее действовало, так что Диму клонило в сон, уютное теплое тело под боком тоже не способствовало бодрости, как и серые предрассветные сумерки, прокравшиеся в комнату с улицы. Однако при попытке лечь и утянуть художника за собой Валя снова заупрямился: он почему-то был уверен, что снова увидит тот же самый кошмар, как только уснет. На бессмысленные уговоры мужчина убил еще почти полчаса. Потом у Вали разболелась голова, пришлось идти на кухню и снова доставать потрепанную обувную коробку. Уснул художник только после того, как проглотил таблетки, да и то сидя и мертвой хваткой вцепившись в Димину руку. Мужчина так и не смог разжать Валины пальцы, хотя старался почти всерьез. Пришлось ложиться, так и не закрыв окно. Дима лежал под одеялом, прижимая к себе горячее, как печка, тело, приник губами к теплому лбу и вот именно теперь, когда наконец появилась возможность, не мог уснуть. В голове роилось множество вопросов, все больше бестолковых, но от того не менее волнующих. Никакие рациональные доводы, что узнать и расспросить можно завтра на свежую голову, не помогали. Только через пару часов, когда на улице совсем рассвело, он смог забыться тревожным поверхностным сном.

***

Через легкий светло-оранжевый тюль в комнату робко скреблось пасмурное утро. Или, если верить тяжелой от пересыпа голове, пасмурный полдень. Фир хмуро смотрел в незнакомый потолок, слушал ровное дыхание, чувствовал, как чужие пальцы мягко переплетаются с его, как теплые губы прижимаются к тыльной стороне его ладони. По ощущениям, он проснулся уже целую вечность назад, но не мог заставить себя скосить глаза вбок и посмотреть на Тему, кого ж еще. Тело, приятно расслабленное и умиротворенное, ликовало, почти мурлыча от удовольствия, но беспокойный разум не грыз даже, а медленно пережевывал растаявшее, размякшее от нежности сердце, поэтому внутри постепенно становилось больно, гадко и почему-то тесно.

— Долго ты еще собираешься пугать потолок своими хмурыми бровями?

Артем говорил с сытой ленцой, нежно, но вовсе не насмешливо. Если бы Фир не помнил его обычные холод и отчужденность, сейчас низачто не поверил бы, будто этот человек, который сейчас говорит и смотрит так, что тепло явственно ощутимой волной идет по телу, умеет быть быть другим.

— Федь, я не исчезну, если ты будешь меня игнорировать, это так не работает. — Артема явно забавляла ситуация, и это немного бесило. Но вместо того, чтобы огрызнуться, Фир только закатил глаза и сел, уже из этого положения обернулся и уставился в глаза Артема, сейчас неуловимо напоминающие блестящее на солнце серебро. Тому явно не понравился этот взгляд, потому что уже в следующую секунду мужчина нахмурился и тоже сел.

— Исчезать тебе в любом случае не стоит, каких бы глупостей я там ни делал. — Фир отвел глаза. Могло бы показаться, что он не выдержал тяжелого взгляда потемневших до свинцово-серого глаз, на самом же деле причина была в очень красноречивых синяках на шее и груди Артема, которые вызывали у Фира слишком сильные и слишком несвойственные ему желания. Это оказалось приятно, но довольно странно.

— Ну хорошо ты хоть это понимаешь. — Вздохнул Артем, выбираясь из-под одеяла и направляясь к шкафу. И Фир испытал гремучую смесь вины, смущения и гордости, потому что на бедрах и ягодицах мужчины тоже красовались лиловые отметины.

Через пять минут оба уже сидели на кухне. От кофе Фир отказался, сам не понял почему, зато сигарету взял с благодарностью. Артем уселся на подоконник и рассматривал своего визави, как молодой психиатр нового пациента, прихлебывал молоко прямо из коробки и тоже курил.

 — Все это... Как-то слишком. — Наконец выдохнул Фир, туша бычок в белой керамической пепельнице. Артем сощурил глаза, губы сжались в тонкую линию. Его всегда бесили чужие сомнения, но никогда раньше от них в его жизни ничего не зависело, так что нынешняя ситуация бесила вдвойне.

— Да нет, в самый раз. По-моему, все в порядке. — Холодно ответил он, преувеличенно равнодушно пожав плечами. Фир укоризненно покачал головой, дескать, ну что ты как ребенок. Артем же чувствовал, как от раздражения постепенно тяжелеют плечи и желудок. — Мне казалось, ты знаешь, что делаешь.

— Мне тоже так казалось.

Артем очень не любил чувствовать себя в дураках, особенно если в кои-то веки сам пошел кому-то навстречу. Прошлым вечером он радовался, почти ликовал, когда оказалось, что Фир тоже не боится пренебрегать условностями, поэтому теперь чувствовал себя, как ребенок, которому старшие братья дали конфету, а под красивым фантиком вместо шоколада оказалась глина или еще чего похуже. Он терпеть не мог чувствовать себя ребенком, тем более обиженным, а к тому же был почти ошеломлен новизной ощущений, растерян, и оттого злился еще сильнее.

Фир судорожно соображал, как ему объяснить, оформить хоть в какое-то подобие слов творящуюся в его сердце бурю. Он прекрасно понимал, как выглядит со стороны, но не представлял, как это исправить. Все слишком ново, слишком внезапно, слишком непонятно ему самому — совершенно неподходящее состояние для объяснений даже себе, не то что кому-то другому. А самым паршивым было тоскливое понимание, что сейчас ему больше всего хочется не разговаривать, а сграбастать Тему, вернуться в постель и не выпускать его оттуда, пока сам не запросится. Ну или хотя бы просто за руку его взять и губы накрыть своими, чтобы не думал всякую ерунду, не злился, не смотрел волчонком свинцовыми от обиды глазами.

"Хорошо Валентину с его эмпатией, хотел бы я знать, что творится в голове этого психа".

***

У Валентина оказалось очень уютно. Дима еще не открыл глаза, но сразу подумал об этом, вдохнув полной грудью запахи кофе, специй, растворителя и чистого постельного белья.  А за открытыми веками оказалась большая комната, размерами напоминающая небольшой зал, разделенная на две части забавной шторкой из разноцветных бусин и перьев. Одну из частей, почти три четверти общего пространства, занимала мастерская, а вторая, совсем маленькая, могла условно считаться спальней: на ней расположился разобранный диван, несколько разномастных тумбочек, явно притащенных с какой-нибудь элитной помойки, но тщательно отмытых и даже раскрашенных, а все стены были увешаны полками, которые скорее всего когда-то соседствовали с тумбочками на все той же свалке. Вот именно созерцанию содержимого этих полочек предавался Дима последние полчаса своей единственной и неповторимой жизни, пока художник хлопотал на кухне — из коридора доносились изумительные запахи.

На самом деле, вперив взгляд в висящие напротив дивана полки, Дима не столько рассматривал стоящие на них вещи, сколько просто бескорыстно наслаждался общей композицией, которая из-за головокружения и боли в висках представляла собой  для него пеструю разноцветную рябь, повергающую его сонное сознание в состояние экзистенциального шока. Оно, впрочем, за последние полторы дюжины часов уже вполне привыкло к такого рода потрясениям, а посему не возражало.

От вдумчивого созерцания перепачканного краской учебника по рисунку мужчину отвлекло появление Вали. Он нырнул за шторку и уставился на своего гостя с доброжелательным любопытством, постепенно сменяющимся гремучей смесью нежности и насмешки. Художник сел на ручку дивана и протянул руку, дескать, иди сюда. Дима послушно подвинулся, так что Валя смог до него дотянуться, зарыться пальцами в растрепанные волосы на затылке мужчины и оставить поцелуй на макушке. И тут же собирался дезертировать, но Дима успел ухватить художника за талию, привстал, поцеловал того в щеку, ущипнул за бок и только после этого отпустил. Парень такой наглости явно не ожидал, а потому смущенно рассмеялся и покачал головой.

— Завтрак готов. Идем давай, сколько можно валяться.

И скрылся на кухне. Дима наконец встал с постели, выбрался из-за шторки и тут же снова замер, ощущая одновременно восхищение и ужас. Мастерская представляла собой настоящий хаос. Чего стоил один только старый шкаф с исцарапанными стеклянными дверцами, доверху заполненный стаканами с кистями, какими-то тюбиками, баночками, пакетами и коробочками, которые, к тому же, помещались туда далеко не все, а потому покоились так же на полу и окрестных полках. А ведь были еще большой, выше человеческого роста мольберт, напольная лампа и заваленный чертежный стол у стены, множество полок, на которых чинно громоздилась всякая гипсовая ерунда из тех, которые положено рисовать всякому студенту. И, разумеется, картины. Весь пол, все стены были буквально оккупированы холстами разной степени законченности, из-за них сиротливо выглядывали стоящие у стены пухлые папки с листами.

— Ну чего ты там застрял? Налюбуешься еще, а еда, между прочим, остывает. — Крикнул Валя с кухни, выводя Диму из ступора. Голос художника звучал нарочито ворчливо, но когда мужчина зашел на кухню, тот улыбался и весело сверкал синими глазами, сидя на подоконнике.

***

Дима, вопреки собственным ожиданиям, не витал в облаках. Приятная теплая щекотка, оставшаяся в его голове вместо воспоминаний о прошедших выходных, скорее бодрила, чем отвлекала от работы. И это изрядно озадачило не только Диму, но и Льва: его начальник тоже явно ожидал другой реакции здорового Диминого организма на внезапный катарсис.

Это, впрочем, не помешало ему гонять своего заместителя в хвост и в гриву, Льву только волю дай использовать кого-то на максимуме возможностей. Уже дома, освободившись от дел, Дима начал потихоньку задумываться, в чем причина такой необычной для него реакции на счастье. Начал и тут же забросил это занятие, потому что обнаружил, что в холодильнике совершенно пусто. Впрочем, вместо того, чтобы отправиться в ближайший супермаркет, набрал номер, который каким-то образом сам собой выучился наизусть.

Оказалось, Валя не только еще не ужинал, у него даже пары не закончились. Благо, осталась всего одна, поэтому Диме вряд ли придется умирать от голода прямо сегодня. Они быстро, словно делали так уже много раз, договорились, что Дима приедет в забегаловку недалеко от института и сделает заказ, а Валя, если их расчеты верны, появится как раз к тмоу моменту, когда принесут еду.

Художник, положив трубку, долго пялился на погасший экран. В себя его привел звонок, оповещающий о начале пары. Вообще-то, Валя вовсе не собирался идти на нее, потому что история никогда не относилась к разряду его любимых предметов, но что уж теперь, придется идти, раз не успел вовремя слинять. Хотя соблазн оказаться в ресторане раньше Димы был велик.

Впрочем, соблазн ласково, совершенно по-детски звонко чмокнуть его в щеку на прощание оказался еще больше, и вот теперь Валя решил ни в чем себе не отказывать. У него было много работы на этот вечер, поэтому он почти силой заставил себя не приглашать Диму в гости. Тот расстроился и даже не старался этого скрыть, но от поцелуя расцвел, как первоклассник, удостоившийся похвалы молодой красивой учительницы.

Оказавшись дома, Валя тут же пожалел, что пришел без гостя: после выходных, которые Дима провел здесь, квартира показалась художнику пустой и холодной, почти такой же чужой, какой была в самом начале его переезда. Но Валя быстро взял себя в руки, скинул обувь и куртку, швырнул в угол прихожей пакет с прибывшим из химчистки оранжевым пальто и широким шагом пересек коридор. Работы у него, в конце концов, действительно на сегодня много. К тому же, той еще работы, если честно. До дедлайна картины, которую ему заказал Артем, оставалось всего ничего, а у него едва готов финальный карандашный набросок. Да и то, на бумаге, а не на холсте.

Даже толком не раздевшись, уселся за мольберт. Что-то внутри протестовало, верезжа, что сейчас не время, но Валя упрямо запретил себе "отлынивать от работы", к тому же, его снедало странное, почти извращенное любопытство, что с ним будет, когда он возьмется придавать этой сцене красок и подлинной жизни.

Выяснилось это буквально через пару часов. Художник понял только, что его выдернули из какого-то омута сильные очень горячие руки, прямо в холод, такой, что застучали зубы. Или они и так стучали, просто он этого не замечал?..

— ...ля! Валя!

Реальность постепенно проявлялась перед ним в лице ледяного ветра, проникшего в комнату через распахнутое окно, и злого, взволнованного Димы. Мужчина уже явно изготовился повторить свой давешний подвиг с холодной водой на голову, но, увидев, что взгляд у Вали прояснился, облегченно вздохнул. Художник сидел на своей табуретке, а Дима стоял перед ним на коленях босой, в расстегнутом пальто поверх домашней футболки, крепко держал Валю за плечи, пристально смотрел в лицо. Тут его рука сместилась, художник вздрогнул, но не отпрянул, когда теплые пальцы осторожно стерли с щек остывшие слезы, успокаивающе легли на шею. Взгляд у Димы смягчился, губы тронула нервная, но самая настоящая улыбка, из груди вырвался облегченный вздох. Потом он встал, и только теперь Валя заметил, что мольберт стоит чуть ли не в другом конце комнаты, да еще и развернут картиной к стене. Но подумать что бы то ни было по этому поводу он не успел, потому что Дима взял его под локоть и повел на кухню. Там мужчина усадил художника на стул и сам уселся напротив.

— Жив? — Дима спросил это так серьезно, что Валя не выдержал и нервно рассмеялся, но быстро взял себя в руки и кивнул.

— Настолько, что уже готов спрашивать, откуда ты тут взялся. Я не запер дверь? Или ты нечисть и просто ходишь сквозь стены? — От наигранной веселости в голосе художнику и самому захотелось поморщиться, но он лишь криво усмехнулся и закинул ногу на ногу.

— Нечисть не ходит сквозь стены. — Строго поправил его Дима. И Валя знал с пугающей его самого точностью, что на самом деле сейчас мужчина очень смущен, взволнован и его распирает от вопросов, но все-таки решил поддержать игру. Где бы они оба были без таких игр. — Ну, вернее, будь я нечистью, без твоего ведома и разрешения я бы и в дом не попал, следовательно, не смог бы ходить сквозь стены.

Валя кивнул, дескать, понял-принял, а если не забуду, то еще и запишу. Удовлетворенно замолчали, как будто все уже сказано. Впрочем, Дима через какое-то время не выдержал и, смущенно потерев шею, признался.

— Ты действительно просто дверь не запер. Я на самом деле вовсе не собирался вот так без приглашения к тебе в гости заваливаться, просто, ну... Я написал тебе. Ты молчал. Я подумал, что это вполне нормально, потому что ты говорил, что сядешь работать. Но мне ж неймется, если я всерьез вознамерился позвать тебя на свидание, меня ничто не остановит, так что я решил до тебя во что бы то ни стало докричаться, стал звонить. Трубку ты тоже не брал. А потом я вспомнил, что ты рассказывал об одном странном заказе, ну, в баре... Меня перемкнуло. Я очнулся уже в твоем дворе. Не зря, оказывается. Но было бы очень смешно, если бы все было в порядке, а ты бы просто, скажем, лег спать.

Валя слушал его с любопытством и легчим чувством вины. Он-то догадывался, что причиной такому волнению послужила не столько новость о заказе, сколько давешнее Димино впечатление от его кошмаров. А так же понимал, что не стоит обсуждать это вслух, тем более сейчас.

Сейчас он просто успокаивающе улыбнулся и встал со стула. Поставил чайник, приоткрыл форточку, а потом замер за Диминой спиной, положил ладони ему на плечи, кончиками холодных пальцев касаясь обнаженной шеи, усыпанной бледными веснушками. От собственной напряженной веселости дрожали руки.

— Раз уж ты все равно тут, может, для начала снимешь пальто? — Ласково и чуть-чуть насмешливо спросил он. И тут же, не дожидаясь ответа, потянул вниз воротник. Дима не сопротивлялся, покорно позволил снять с себя верхнюю одежду и отнести ее в прихожую. Уже оттуда раздался голос художника. — Я даже не стану пытаться делать вид, что недоволен тем, что ты здесь. А то вдруг поверишь и решишь уйти, и что мне тогда делать? — Последние слова прозвучали уже тихо и над самым ухом. После чего Валя рассмеялся и поцеловал Диму в висок — до чего дотянулся, то и поцеловал.

— А зачем ты вообще берешься за такое? Раз уж тебя так от этих заказов... — Дима не смог подобрать слово, но понадеялся, что Валя и так поймет. Художник пожал плечами, усаживаясь на широкий подоконник и подтягивая одно колено к подбородку.

— Во-первых, за них хорошо платят. Во-вторых, сцену изнасилования мне заказали впервые, так что я, конечно, догадывался, что мне будет плохо, но не думал, что настолько. Все-таки меня обычно не отключает настолько кардинально, особенно от одной-единственной картины.

Дима недоверчиво вскинул брови.

— Я же видел твое портфолио, ну. И там полным-полно подобного. Ну, черной кожи, ремней, плеток. Целый раздел твоей папки с фото посвящен этой теме.

— Теме. — Поправил его художник такой интонацией, чтобы Дима понял, что за этим словом стоит нечто большее. — Так это называют те, кто практикует подобные вещи. Но это не то. В смысле, на этих картинах нет ни одного изнасилования, что бы там себе ни напридумывал непосвященный зритель.

Валя говорил все это так спокойно и непринужденно, что Дима даже покраснел, стоило представить, как художник выглядел и чувствовал себя, когда рисовал... Тему. Представил и тут же отмел эти мысли, потому что не мог не помнить о том, что его собеседник через чур проницателен, вон как лукаво улыбается, ничего-то от него не скроешь. Хорошо хоть не комментирует вслух. Хитрых синих глаз, впрочем, достаточно, никакие комментарии не нужны.

— А что с тобой было? — Наконец задал давно мучавший его вопрос Дима. — Ну, тебя выключило, но ты продолжал рисовать, еле тебя от мольберта оторвал. А что ты все это время чувствовал, видел?

Валя, кажется, и сам ждал этого вопроса. Но теперь, когда он был наконец озвучен, понял, что предпочел бы не отвечать.

— Чувствовал? Да примерно то же самое, что тот связанный мальчишка. И чем реалистичнее картинка перед глазами, тем ярче чувства, тем труднее отделить их от настоящей действительности. В основу этой картины легло вполне реальное событие, так что... — Валя не стал рассказывать, что с ним было, когда он сидел на съемочной площадке в том подвале, пока снимали материал. По многим причинам. — Заказчик почему-то повернут на деталях и подлинности. Так что пришлось писать с реальных материалов. Наверное, в этом все дело.

— Видимо, сам когда-то так накололся и чокнулся. — Проворчал Дима, просто чтобы не сверлить художника сочувственным взором. И, если уж совсем честно, чтобы подавить желание немедленно сгрести Валю в охапку и успокоить. Хотя тот, кажется, и так был вполне спокоен. Настолько, что уже и сам готов был начать отвлекать Диму от тягостных мыслей.

— Скорее всего. — Кивнул Валя. — Возможно, ему просто не повезло с партнером. Но я все равно ума не приложу, зачем все эти сложности. И вообще такое вещественное напоминание. Какая-то совсем уж идиотская крайность мазохизма.

Закипел чайник. Художник молча встал с места, заварил чай в крошечном заварочном чайничке, разлил по кружкам. Сам он привык пить без сахара, но почему-то машинально бахнул в одну из чашек аж три ложки. Оказалось, угадал: иначе как сладким Дима чай не пьет вовсе. Поставив чашку перед мужчиной, художник вернулся на свой подоконник и вздохнул, улыбнулся почему-то виновато.

— Мне все равно надо ее закончить. Желательно на днях. У меня дедлайн поджимает.

В голосе Вали не было ни капли энтузиазма. Напротив, он звучал так, словно очень хотел, чтобы его переубедили. Но Дима прекрасно понимал, что без толку: не такой Валя человек, чтобы отказаться от уже начатой картины, за которую ему, к тому же, уже заплатили задаток, так что и стараться не стоило. Хотя, конечно, совершенно, до зубовного скрежета не разделял такой подход к делу.

— Давай я тогда хотя бы посижу тут, пока ты будешь рисовать? Все равно никакой работы на дом у меня сегодня нет, а уехать я могу во сколько угодно, вся канитель у меня завтра начинается только к обеду. —Без особой надежды на успех предложил Дима. Валя тут же расцвел, даже со стула вскочил.

— Тебе необязательно за мной неотрывно следить. Главное, просто будь где-нибудь рядом. У меня книжки есть. И комп. — Торопливо и немного виновато скороговоркой выпалил Валя, косясь на выход. Ему явно не терпелось попробовать, что же из этого получится. К тому же, если честно, с Димой было гораздо лучше, чем без Димы.

Мужчина понял намек и поднялся со стула, с которым уже успел сродниться. Что ж, ему предстоит не худший вечер, особенно если сравнивать. Не совсем то, что хотелось, но и так гораздо лучше, чем ничего.

***

— Я просыпался ночью?

— Эм... Да. Тебе снилась какая-то дрянь. Ты не помнишь? — Дима был готов сам себя выкинуть в окно за то, как настороженно прозвучал его голос. Впрочем, художника это, кажется, только позабавило.

— Помню, но так, будто это тоже сон. У меня часто такое бывает, что вроде бы проснулся, а на самом деле нет. Одно время я постоянно изобретал способы, как проверить, сплю я или бодрствую, но всякий раз мне снилось, что уловка сработала, а я все равно продолжал спать. — Валя говорил бодро, сверкал лукаво синими глазами, пил кофе, сидя на подоконнике. Будь Димина воля, он бы его оттуда согнал: художник прижимался к холодному стеклу голой спиной, да еще и форточка открыта, может поясницу надуть, и как он тогда за мольбертом своим сидеть будет? Но мужчина давил в себе низменные отцовские инстинкты, а Валя, который, кажется, был в курсе этой борьбы, не то умилялся, не то просто смеялся про себя. Но форточку в итоге все-таки закрыл, такой молодец.

— А ты помнишь, что тебе снилось? — Продолжал осторожно допытываться Дима, маленькими глоточками прихлебывая свой напиток. В этом доме не нашлось ни капли молока, поэтому ему пришлось пить крепкий, кажется, двойной, а то и вовсе тройной, кофе совершенно неразбавленным и с очень маленькой порцией сахара: если крепкий эспрессо сделать слишком сладким, его будет невозможно пить. Без сахара его, впрочем, тоже невозможно пить, поэтому Диме пришлось спешно отращивать в себе умение находить золотую середину, а это непросто: он мастак перегибать палку, либо вовсе к ней не прикасаться. Но переквалифицировался как миленький, никуда не делся, еще и не так умудришься, когда припрут к стенке.

— Не-а! — Жизнерадостно помотал головой Валя. Диму от одного вида такого резкого движения замутило: у него до сих пор болела и немного кружилась голова, а еще он, кажется, простудил шею. Сочувствующий художник уже выдал и мазь, и обезболивающее, но это было не настолько давно, чтобы лекарства успели подействовать.

— Я вообще почти никогда не помню свои сны. А кошмары даже не почти. Но, знаешь, судя по всему, оно и к лучшему. — Кажется, он хотел добавить что-то еще, что-то важное, но оборвал себя и приложился к чашке с кофе. Дима обреченно вздохнул: ну что ж такое.

— Я не обманываю тебя, Дим. Зачем мне. Просто сам ничерта в этом не понимаю. Мне и наяву проблем хватает. Всегда хватало. Так что я и не пробовал разобраться. — Неожиданно серьезно сказал Валя и положил руку Диме на плечо. После этого тому стало не до размышлений о чужих тайнах. Как подросток, честно слово. Добро пожаловать, дорогой друг, в новую влюбленность, надеюсь, ты не забыл дома свой типовой набор спермотоксикозника? Как это забыл? А голову ты дома не забыл? Еще один такой случай и родителей в школу.

— Да верю я, верю. — Вздохнул мужчина, прикрывая глаза и вдруг, неожиданно даже для самого себя, наклонил голову и потерся щекой о Валину руку. Тот понятливо улыбнулся и запустил пятерню в густую лохматую шевелюру мужчины. Тот по-прежнему не возражал, прикрыв глаза, подался навстречу этой нехитрой ласке, растягивая губы в самую мечтательную и идиотскую из своих улыбок. " Детский сад, — думал Дима. — Такой восхитительный детский сад".

— На самом деле я понимаю, что у тебя ко мне прорва вопросов. Это справедливо, из сплетен ты вряд ли извлек что-нибудь полезное. Как и я сам. — Валя  продолжал с индейской невозмутимостью. — И еще я понимаю, что.. — Тут он почему-то запнулся, но тут же коротко рассмеялся и продолжил. —  Что тебе от меня нужно немного больше, чем погладить по голове, но...

— Все нормально. Меня устраивает. — Лениво отозвался Дима, вместе со стулом поворачиваясь лицом к художнику и подставляя небритую щеку соскользнувшей на нее ладони. — Пока. — Веско добавил и улыбнулся с гремучей смесью нежности и самодовольства.

***

— Алло, это кто?

" Это Знахарь. Извини, что пользуюсь твоим номером без разрешения, я взял его у Хайлигера".

— Ничего. Что-то стряслось?

" Да.. Кажется..."

— Знахарь, не молчи. С Валей что-то?

" Ты ведь помнишь, что сегодня выставка? Собираешься приехать?"

— Да, я хотел подъехать к закрытию и..

" Приезжай сейчас, если можешь."

— Да что у вас там?

" С Валентином какое-то дерьмо. Я не знаю что с ним, но все плохо. Он не буянит, ходит прямо, но от него несет духами и жвачкой, а значит он скорее всего нажрался. Зрачки в порядке, так что я не думаю, что... Он никого не узнает, почти не разговаривает, смотрит и не видит ничерта. С ним никогда раньше такого не было".

— Блять. Скоро буду.

Захар вздохнул и поднял глаза от телефона. Затянулся в последний раз, не глядя выкинул сигарету в снег и направился к автостоянке, на ходу доставая из кармана ключи от машины. Он сделал все что мог, больше ему тут делать нечего. По уму, конечно, следовало подождать Диму и сдать ему художника лично в руки, но Захар понимал, что, если останется и еще раз посмотрит в невменяемые бесконечно пустые синие глаза Валентина, не станет никого ждать, а... Он не стал продолжать мысль, только сел в машину и поехал. Пусть с Валей Дима разбирается. Ему такое счастье, в конце концов, по статусу положено. Наконец-то хоть кому-то чертов мальчишка это счастье положил.

***

Они виделись часто. Намного чаще, чем обычно могут себе позволить условно взрослые, зато безусловно занятые люди. У Вали то и дело отменялись последние пары в дни, когда он должен был заканчивать в восемь и девять вечера, Лев заваливал Диму работой в более чем умеренных количествах, пробки на дорогах рассасывались, внезапно возникающие дела решились как бы сами собой. Картину Артема художник закончил гораздо быстрее, чем рассчитывал, и у него не было иллюзий касательно того, что причина в нем самом: он ещё только однажды сел рисовать без успокаивающего Диминого присутствия, благо, в тот раз пришёл в себя довольно быстро, а Дима был занят и не успел начать волноваться. Позже, когда мужчина заглянул в гости, Валя весь вечер чувствовал себя не в своей тарелке, молчал или отвечал невпопад и рассеянно смотрел в пустоту. Дима, дотошно выяснив, что случилось, рассердился и долго ворчал, но художнику не было обидно, напротив, в груди стало тепло и щекотно. Вместо ответа он мягко поцеловал Диму в щеку и, придвинувшись совсем вплотную, уложил кудрявую голову тому на плечо, с удовольствием ощущая ответное объятие.

Уже через полчаса они сидели в мастерской. Валя улыбался немного виновато, но от мольберта не отходил, а потом, кажется, и вовсе забыл о Димином присутствии. Тот, впрочем, не возражал, потому что все еще не брал с собой свой типовой набор спермотоксикозника. К тому же, при таком раскладе он имел возможность наблюдать за Валиной работой, а это уже после первого такого вечера показалось Диме даже более интимным, чем секс. К счастью, эти размышления и ответная реакция тела на них настигали его, как правило, уже дома. Дима только надеялся, что художник испытывает хоть сколько-нибудь похожие чувства, и что-то ему подсказывало, что так и есть.

Да, они виделись часто. А все-таки Валя постоянно ловил себя на мысли, что вместо работы с удовольствием пошел бы с Димой гулять или в кофейню. Потом сердился на себя, читал нотацию, дескать, рисование важнее, чем что угодно, а значит и важнее чем Дима, и точка. С удвоенным рвением садился за очередной заказ или институтское задание, в себя приходил ближе к ночи, а то и вовсе к рассвету, утомленный не работой, а постоянным подавлением желания взять телефон и позвонить.

Иногда он сердился на себя за это еще больше и шел спать, все же пара часов лучше, чем ничего. Но иногда на телефон вдруг приходило уведомление о сообщении.

04.22 Дмитрий В.

" Не могу уснуть. Пойдем пошляемся? Погода вроде бы нормальная"

04.22 Hyliгeр

" Через полчаса на нашем месте"

А однажды на улице было слишком холодно, чтобы идти гулять, о чем Валя прямо сообщил мужчине. Так что через полчаса они уже пили глинтвейн из белого вина, пополам разделив варившийся в нем апельсин. Разговаривали, захлебываясь словами, до позднего осеннего рассвета, до последнего ушедшего на утреннюю смену человека, а уснули, так и не добравшись до спальни, зато в обнимку.

Их прогулки редко длились дольше пары часов: поздняя осень, не май месяц. А все-таки иногда они заставали рассвет на улице.

Больше всего Диму поразил именно предутренний город, когда самые поздние гуляки уже легли спать, а проснуться на работу еще никто не успел. Он давно самодовольно считал себя неплохим знатоком этого безумного городка, но был посрамлен: в прозрачном сизом воздухе, без людей и машин, мужчина едва узнавал знакомые улицы. Даже небо, привычно затянутое тучами, казалось совсем чужим.

Валя наблюдал за его ошалевшим лицом с насмешливым умилением. Он-то отлично знал, как выглядит спящий мегаполис. "Смотри, приятель, — ехидно шептала какая-то часть него. — Ты выглядел еще хуже, когда Март впервые вытащил тебя на такую прогулку. Ты-то тогда был еще и с бодуна, затраханный до полусмерти. И Берлин любишь больше, чем Дима этот кусок стекла и бетона."

Огорчало только одно: такой мелкий дождь и промозглый ветер хороши только в тех случаях, когда сам сидишь в теплом помещении, желательно с чашкой кофе или чего покрепче. Но какой может быть кофе в теплом помещении в половину четвертого утра? Даже если и были бары, которые работают в такое время, Валя о них совершенно точно не знал. Дима, оказывается, тоже.

А самым захватывающим было наблюдать, как город просыпается. Как выходят из домов люди, как движется хмурый человечий поток в сторону станций метро и автостоянок, как открываются кофейни, гаснут фонари и уходят с ночных смен работники круглосуточных магазинов. И вот здесь даже Валина невозмутимость давала трещину, он с точно таким же, как у Димы, восторженным лицом глазел по сторонам, пил из картонного стаканчика дрянной кофе, приготовленный сонной девушкой-бариста, смотрел с моста, как рассеивается туман над Невой далеко внизу, как дрожат и меняются блики гаснущего тут и там света в ее воде.

Все это и еще сто миллионов триста семнадцать тысяч сто шестьдесят одно сокровище нашли они на пропитанных фонарным светом улицах и друг в друге во время этих полуночных прогулок. Даже когда заканчивались слова, не возникало неловкости: тишина была такой же полноправной участницей каждой из их бесед. Дима не хотел анализировать эти странные отношения, потому что в кои-то веки чувствовал неподдельную телесную уверенность, что все наконец-то встало на свои места. Он уже почти забыл, с чего все началось. И даже если он задумывался об этом в течение какого-нибудь из дней, когда он не виделся с Валей, сам себе на все вопросы отвечал нечто вроде "потом", "как придет время, он сам все расскажет", а то и вовсе "какая к черту разница". А в присутствии художника даже так себе не отвечал — не на что было, какие могут быть вопросы, когда так хорошо. Уже чуть позже он с неожиданным для самого себя легкомыслием отметит, что Валентин сам себе рояль, кусты, пианист и даже зритель, ходячая логическая система, и стоит оказаться рядом, тут же невольно становишься ее частью, да еще и совершенно уверен, что всегда ею был. И Диме такое положение дел скорее понравится, чем нет.

Художник же удивлялся сам себе, подозрительно косился на свою счастливую физиономию в зеркале, отмахивался от насмешливо хмыкающего Знахаря, молча пожимал плечами в ответ на долгое тяжелое молчание Фира, который почему-то растерял все свое обычное сытое благодушие. А в момент, когда Валя проснулся утром на кухне с ноющей от неудобного положения шеей в объятиях Димы — который, ко всему прочему, обслюнявил художнику плечо — но не испытал в связи с этим открытием ни отвращения, ни даже намека на недовольство, Валентин все-таки припер себя к стенке вопросом "какого черта ты подпускаешь левого человека так близко?" В ответ Валя только пожал плечами, покосился на истерически верезжащую часть себя с насмешливым высокомерием и напомнил: " Если уж берешься жить, руководствуясь ощущениями, то уж постарайся, пожалуйста, быть последовательным. Чувствовал ли ты отторжение, когда он обнял тебя? А кто заставляет тебя постоянно чмокать его в щеку, как будто вам по пять лет?  А о чьих губах и ладонях ты запрещаешь себе думать перед сном? Молчишь? То-то же". На самом деле, конечно, никакая его часть вовсе не верезжала. И даже не то чтобы истерически. Просто Валя понимал, что, кажется, должна бы. И задавать себе такие вопросы он обязан, просто потому что обычно ему не свойственно такое поведение. И испытывал некоторую растерянность от того, что даже этого не ощущает. Зато досаду, когда Дима уходит из его квартиры — это пожалуйста; тоскливое равнодушие, когда художник окидывал оценивающим взглядом группу симпатичных мальчишек у барной стойки, — на здоровье; предвкушение, когда теплая рука с бледными рыжими веснушками накрывала его озябшие на ветру пальцы — сколько угодно. А недавно появилось еще одно чувство. И оно настораживало Валентина, почти пугало, почти до дрожи в коленях, почти до полузабытой панической атаки. Вожделение. И это несмотря на то, что художник точно знал, кому быть снизу. Постепенно его принцип никогда и никому больше не подставляться начинал казаться ему абсурдным, Валентин даже почти забыл, почему вообще принял такое решение. Но даже воспоминания, сметающие все на своем пути решительно и беспощадно, как зубная боль, уже не казались ему убедительными. Мало ли, дескать, что было раньше, вдруг теперь все будет по-другому.

Валентин тоскливо усмехнулся. Он отлично знал эту свою черту, "русское авось" — вот как она называется. В детстве, когда все казалось простым и понятным, художник часто влипал в неприятности из-за нее, а уже позже, лет в пятнадцать, пожаловался матери. Она в ответ долго и звонко хохотала, а когда все-таки смогла успокоиться, сказала, что очень надеялась, что Валя не унаследует от нее эту черту. А потом рассказала с полдюжины анекдотов и лекцию о русском менталитете, перемежая одно с другим так, что Валентин быстро перестал отличать реальные истории от придуманных. А еще мама посоветовала к этим мыслям, "авось получится", прислушиваться как можно реже и только после серьезного анализа ситуации. Дескать, можешь жить, как тебе заблагорассудится, но если в твоей голове появилась такая мысль, это веский, возможно единственный настолько веский, повод остановиться и задуматься.

Она оказалась права, как всегда. Любые эксперименты на эту тему всегда выходили ему боком. И ему не очень-то хотелось в очередной раз вляпаться в неприятности. Хватит, навляпывался уже по самое не могу.

Валентин кое-как разлепил тяжелые горячие веки и растянул губы в кривой усмешке, чувствуя, как знакомый раскаленный ком снова поднялся к горлу. Рядом стояла початая бутылка, пустая почти на три четверти. Перевел расфокусированный взгляд на часы и чертыхнулся: он опаздывал. Чертова выставка начнется уже совсем скоро. Несмотря на тяжелое тело, Валентин поднялся с пола легко, как после хорошей порции кофе. Он почти не чувствовал рук, хотя исправно брал и натягивал на себя одежду и зачерпывал ледяной воды в пригоршню, чтобы умыться. О наличии ног не давала забыть только чудовищно тяжелая голова и корпус, слишком расслабленный, чтобы держать спину прямо. Валентин на удивление легко справился с пуговицами и шнурками, почти сожалея о том, что на его пути нет каких-нибудь житейских трудностей: они всегда здорово его отвлекают. Даже такси вызвал, и свет везде выключил, и газ перекрыл, и воду, и квартиру не забыл закрыть, и карточку взял, такой молодец. По дороге на улицу считал ступеньки, заранее ворчал на таксиста, который наверняка опоздает — оказалось, зря, потому что у подъезда уже стояла машина. Тоскливо поморщился, но все-таки сел на заднее сидение, надеясь, что его не укачает и не стошнит.

Валентину предстоял довольно долгий путь через пробки и светофоры, и это вселяло в него панику. Разговор с водителем не задался, думать не получалось, а оставаться наедине с бездной, изнутри выламывающей хрупкие прутья ребер, было страшно, так страшно, как не было даже когда отец...

Художник не позволил себе развивать эту мысль. Капель самоконтроля, которые не растворил в себе алкоголь, вполне хватило, чтобы отмести прочь эти опасные воспоминания. Он всегда их гнал, с переменным успехом, конечно, а все-таки это лучше, чем ничего. Оставалось только как-нибудь пережить эту поездку, дождаться, когда он войдет в светлый людный зал, пожмет руку Льву и будет разговаривать с будущими клиентами, постоянно следя за тем, чтобы было не слишком заметно, что Валентин в дрова. Фир и Знахарь, которые обещали прийти, наверняка заметят, но вряд ли будут возражать. Знахарь только посмеется, но на этом все. И самое главное — уехать до того, как заявится Дима, вот уж перед кем художнику не хотелось показываться в таком плачевном состоянии.  Дело в том, что мужчина то ли задерживался по каким-то рабочим вопросам, то ли просто твердо решил спокойно поужинать дома. Если бы не это обстоятельство, Валентин вряд ли решился бы прийти на выставку, а сослался бы на головную боль или бессонную ночь. В конце концов, если кому-то из возможных заказчиков или покупателей приспичило бы пообщаться лично, контакты художника в свободном доступе.

Но до этого теплого освещенного кусочка обитаемой вселенной еще предстояло как-то добраться. А пока Валентин сидел в пропахшей бензином грязно-малиновой "девятке", кутался в шарф и пялился в открытое окно невидящим глазами. Постепенно взгляд застилала мутная пелена, и вырвавшаяся из оков ребер липкая тьма с бензиновыми переливами цветных пятен хищно скалилась в предвкушении, готовясь проглотить Валентина целиком, не жуя, вместе с одеждой и сапогами. И у художника не было ничего, что он мог бы ей противопоставить.