У мальчика Дениса льняные кудри и серые глаза.

У мальчика Дениса совершенно детское смазливое лицо, длинные светлые ресницы, тонкие руки и стройные бедра.

У мальчика Дениса проницательный взгляд, горделивая осанка и скептический ум.

Мальчик Денис легко находит общий язык с девушками.

Мальчик Денис, однако, не хочет иметь с ними ничего общего. Ни в чем. Нигде.

В первую очередь, в любви.

Так было, сколько он себя помнит.

Когда-то давно, еще в средней школе, Дениса зажал в туалете старшеклассник. Макс, странный высокий тип из выпускного класса с длинной челкой и бинтами на запястьях, от которого вечно пахло клубникой и табаком, ничего не успел сделать, потому что совсем рядом по коридору проходила учительница, принявшая их возню за драку. А после того пугающего ощущения тяжести сильного тела и горячих дрожащих от волнения рук, Денис, войдя в переходный возраст, равнодушно отметил, что, в отличие от сверстников, не заинтересовался противоположным полом.

Но Дениса все устраивает. Он не жалуется.

Не жалуется, грустно и виновато улыбаясь, качая головой, отказывая одной девушке за другой.

Не жалуется, даже когда мать, провожая его на поезд в другой город, куда Денис поступил на желанный филологический факультет, прямо заявляет ему, что очень ждет его обратно на летние каникулы с "кем-нибудь".

Не жалуется, даже когда на всю группу в тридцать человек он оказывается почти единственным парнем.

Не жалуется, когда его одногруппницы оказываются все как на подбор любопытными сплетницами, и вот уже третий год подряд обсуждают его личную жизнь.

Однако его терпение лопается, когда одна из них прямо спрашивает, почему у него нет девушки.

Именно поэтому, после долгого и бурного обсуждения этого вопроса всей группой, он пребывал в расстроенных чувствах и очень хотел расслабиться и отдохнуть.

Именно поэтому Денис позвонил Киру, парню, с которым он иногда видится, чтобы вечером выпить у Кира дома, снять напряжение, а утром, через порог пожав друг другу руки, поблагодарить, как за ремонт или стрижку, и разойтись.

Они не встречались, то есть не состояли в официальных отношениях. И это было основополагающим условием продолжения их встреч. Кир в тайне скрипел зубами, старательно держал свои чувства при себе, надеялся на лучшее и терпел. Денис же не хотел никакой любви. Он хотел с отличием закончить институт, найти хорошую работу, поехать в путешествие — лишь бы не возвращаться в тот вшивый провинциальный городишко, откуда он приехал, не видеть алкоголичку-мать и слоняющуюся без смысла и цели молодежь.

Оказалось, что Кир занят всю ближайшую неделю: у него на практике в институте намечается большой проект, от которого зависит, будет ли парень работать в этой компании после выпуска.

И именно поэтому Денис решился и пошел туда, где гарантированно сможет найти то, что поможет ему снять зудящее под кожей напряжение.

Вообще-то, Денис не любит клубы.

Нет, серьезно, вся эта отвратительная мертвая музыка, так не похожая на его любимых Pink Floyd, духота, пахнущая потом и морем разных парфюмов, толпа пьяных придурков. Далее варианты того, что еще не любит в клубах Денис, разнятся в зависимости от уровня заведения.

Гораздо больше ему импонируют маленькие, всего на несколько столиков, бистро, уютные бары с теплым приглушенным светом и кофейни, в которых играет классический джаз, и работают бариста с кучей значков на форменных фартуках.

Но в кофейне не найти парня на одну ночь, пусть даже с такой смазливой внешностью, как у Дениса.

— Скучаешь?

Как банально.

Денис не скучал. Десять минут назад он еле смог отвязаться от какого-то подозрительно субъекта с расширенными зрачками и трясущимися руками. А еще за полчаса до него к Денису приставал мужчина, который явно уже разменял четвертый десяток, со здоровенной лысиной, в шелковой рубашке с рюшами и в брюках, таких тонких и обтягивающих, что при желании Денис мог бы сосчитать каждую складочку у того в паху. Этот, слава тебе господи, понял все почти сразу, и ушел искать себе другую жертву.

И это очень хорошая иллюстрация к еще одной причине, по которой Денис не любит клубы: пока найдешь того, кого ищешь, пройдет целая вечность, он успеет изрядно опьянеть, потягивая коктейль за коктейлем, и изрядно же разозлиться.

Поэтому Денис уже набрал в грудь побольше воздуха, чтобы сказать незнакомцу, дескать, он отдал бы все что угодно, лишь бы немного поскучать, но вовремя обернулся. Да так и замер с приоткрытым ртом.

Парень перед ним вряд ли был намного старше его самого, но если их поставить рядом, то Денис будет выглядеть не просто немного младше своих лет, а как школьник. Но он даже не задумался над этим, потому что незнакомец был хорош: густые черные кудри, обворожительная, но хищная улыбка, глубокие темные глаза немного прищурены не то изучающе, не то насмешливо. Искусно вылепленные скулы горят лихорадочным румянцем, на волевом подбородке желтеет подживающий синяк, а нос, видимо, многократно вправлявшийся криворуким травматологом, а то и вовсе самостоятельно, чуть сдвинут влево.
Денис обычно очень чуток на подобные вещи, поэтому сразу почувствовал, как от незнакомца пышет, буквально брызжет во все стороны пугающей, невнятной и неопределенной, но притягательной силой. В голове мелькнула стыдливая мысль, что, если бы следующей же фразой этого парня было предложение уединиться в общественном сортире, Денис бы только кивнул, даже не уточнив, в каком именно.

Но, конечно, ничего такого незнакомец не предложил. Хотя, судя по жадному взгляду, каким он окинул Дениса, к тому явно шло.

Вместо этого он, не дождавшись ответа, сел рядом на кожаный диван и кивнул на опустевший стакан, который Денис все еще крепко сжимал в пальцах:

— Угостить?

Денис только молча кивнул, чуть ли не впервые в жизни чувствуя себя так неуверенно, словно по голове стукнутый этим коктейлем из внешности и харизмы. Парень в ответ хмыкнул, пробормотав: "Какое красноречие! Ты, случаем, не филолог? Или, может, актер, писатель?", и заказал "Сайдкар" — для Дениса, и "Крестного отца" — для себя.

Незнакомец своего имени так и не назвал ( сказал только какую-то кличку, но всерьез называть человека Святым ( Heiliger - святой, нем.) Ден не мог, по крайней мере вслух), поэтому Денис тоже предпочел не представляться. Да его и не спрашивали.

Святой не спросил, чем занимается Денис, кто он и откуда; не рассказал, что приехал сюда из Германии, что учится в художественном. Потому что прекрасно понимал: эта смазливая куколка здесь не для того, чтобы вести непринужденную беседу. Зато Святой выплевывал, швыряя в лицо, шутку за шуткой, заставляя Дениса, давясь, прятать неприлично громкий от количества выпитого ржач в стакане с очередным коктейлем, и флиртовал так жадно и откровенно, что почти грубо. Денис, оторопевший от такого напора, а потому даже не пытающийся ему противостоять, сам не заметил, как их разговор свелся к двум фразам:

— Куда?

— В гостиницу. Тут недалеко, практически за углом.

"Практически за углом" это, как оказалось, в двух кварталах. Но Денис по-прежнему не жалуется, потому что у Хайлигера оказались очень горячие ладони и требовательные губы, а убеждаться в этом приходилось буквально в каждой подвороте. Денис понимал, что он безбожно пьян, но ничего не мог с собой поделать. Потому что он сгорал от нетерпения с первой секунды, как его разгоряченных от смеха щек коснулись сухие чуть шершавые пальцы. Потому что весь пусть слился для него в калейдоскоп из пятен света, беспричинного пьяного смеха и жадных губ. Потому что асфальт был где-то в двадцати тысяч лье под подошвами ботинок, звонкий сентябрьский ветер запутался в складках его шарфа, теплые губы щекотали нежную мочку уха, и голос, потрясающий хрипловатый голос прирожденного джазмена прямо над ухом, шутя рушил бастион за бастионом в голове Дениса, не давая прийти в сознание ни на секунду. Не давая даже вспомнить о том, что бывает как-то иначе, чем сейчас.

Он пребывал в этом блаженном состоянии даже когда они вошли в крохотный тускло освещенный холл гостиницы, куда в трезвом состоянии оба ни за что бы не сунулись. Даже когда тишина, звенящая, оглушающая сильнее шума машин и толпы на улице, окружила со всех сторон.

Им не сразу дали комнату — женщина за маленьким окошечком регистрации с явным подозрением слушала их смешки и вдыхала запах перегара, исходящий от парней. В итоге их вообще чуть не выставили за порог, но они лишь посмеялись и над этим, поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице на второй этаж.

Даже когда щелкнул замок за спиной у Дениса, оборвав смех; когда они оба стали торопливо раздеваться, вслушиваясь в шумное дыхание, одно на двоих в этой разрушающей последние границы темноте. Они судорожно стягивали друг с друга, откидывая в разные стороны, шарфы, пальто, джинсы, стараясь коснуться, провести губами, пальцами, притянуть поближе. Святой был нежен и безжалостен и сводил с ума одним этим сочетанием, целуя обветренные губы и тонкую шею, пятная белую кожу синяками засосов, а потом мягкой, почти осторожной подсечкой опрокидывая Дениса на кровать, найденную почти наощупь.

Они не озаботились даже простынями. Ден тогда просто забыл об их существовании; Валентин же ( а именно так звали Святого на самом деле, но этот глупый мальчишка с восхитительно чувствительным телом и прозрачными серыми глазами никогда не узнает об этом) решил не тратить время на такие мелочи. Однако, оказавшись в горизонтальном положении, он вдруг замер, приподнялся на локтях и, пробиваясь взглядом сквозь едва разбавленную тусклым заоконным светом тьму, с каким-то новым интересом всмотрелся в тонкие черты Дениса, словно видел его в первый раз. Или в последний. А потом склонился и поцеловал влажные припухшие губы снова. Нежно, тягуче, медленно и долго до рези в легких. Денис с радостью позволил себе утонуть в этом поцелуе. Он чувствовал, дрожа всем телом, как чужие пальцы скользят по плечам, по запястьям и талии, как мимолетно оглаживают с уязвимой внутренней стороны бедер, заставляя просяще развести колени в стороны. А руки Святого ( о, Денис уже почти готов называть парня этим прозвищем) послушно скользнули под ткань боксеров и, подцепив резинку, потянули последний элемент одежды вниз. Святой еле сдержал смешок, услышав выдох облегчения. Тонкие пальцы ласково гладили по спине, а потом неожиданно зарылись в волосы, и от этого слишком знакомого ( слишком чужого) жеста Валентин еле подавил дрожь омерзения. Зато, наконец, оторвался от мягких губ и, позволив мальчику отбросить в сторону и свое белье, тут же перехватил хрупкие руки, зафиксировав их аккурат над подушкой. Не глядя в лицо удивленно нахмурившегося мальчика, бросил:

— Уберешь руки — накажу. До рассвета не кончишь, обещаю.

Он не был уверен, что до парня дошло, но понадеялся, что претворять угрозу в жизнь не придется: он рассчитывал смыться из этой комнаты гораздо раньше, чем наступит рассвет. Но Денис послушно оставил руки на месте, предоставляя полную свободу действий.

Валентин воспользовался этим сполна — сначала осторожно, а потом, не встретив сопротивления, смелее и настойчивее. Денис смутно понимал, что от большинства прикосновений через пару часов на его коже будут цвести синяки; ему было совершенно все равно, что он уже готов сойти с ума, потому что эти руки, губы, чертов грешный язык, кажется, везде; он не замечал, что его голос сейчас просто чистое порно — и это тоже не повод для гордости. Гораздо больше его волновало, что Святой только дразнит, умело, мучительно сладко, но не дает ни кончить, ни проявить инициативу. И, когда Денис уже был готов умолять, послав к черту остатки гордости, он наконец оторвался от своей истерзанной жертвы и горячо зашептал, шало улыбаясь, в покрасневшие от покусываний губы:

— Ты ведь подготовился перед тем, как пойти туда, верно? Если бы я предложил трахнуться прямо в кабинке туалета, времени на подготовку бы не было, об этом ты думал, когда растягивал себя? И если я попробую войти прямо сейчас, у меня без проблем получится, да, маленькая шлюха? Хочешь, чтобы я наконец вставил тебе? — Валентин говорил насмешливо, с еле заметным оттенком горькой нежности, заплетающимся, непослушным языком, в то же время выплевывая каждое слово. И возмутиться бы, ударить, уйти, потому что это просто оскорбительно, мерзко, грязно слышать, но вместо этого Денис залился краской, потому что он, черт побери, действительно тщательно себя растянул перед тем, как пойти в клуб. И сердцу бы сжаться от того, как грубо и пренебрежительно прозвучали эти обидные до слез слова, но Денис ощутил лишь, что у него встал еще сильнее, возбуждение заново огненным шаром прокатилось по всему телу. Поэтому он только согласно и просяще зашептал что-то в ответ, чувствуя, как прижавшиеся к его губам губы Святого расползаются в кривой усмешке. А потом, утром, когда Денис проснется от стука горничной, завернутый в простыню, с жутким похмельем и в одиночестве, он поймет, что мир нормальных людей и нормального секса для него теперь навсегда закрыт, что даже среди обычных геев ему вряд ли найдется место.

***

"Soll ich dir mal was erzählen?"

Валентин продлил комнату до полудня.

Мальчик, которого, как он вряд ли когда-нибудь узнает, зовут Денис, впал в глубокую отключку и вряд ли проснется раньше. А Валентин, может, и садист, но не настолько, и уж точно не в делах такого рода: он твердо уверен, что будить людей — хуже, чем просто убить.

Он чувствовал, выходя на прохладный сентябрьский воздух, что уже почти окончательно и бесповоротно трезв, и об ощутимом количестве выпитого напоминала только тупая боль в правом виске, не такая сильная, чтобы прямо сейчас пить лекарство, но достаточно назойливая, чтобы ее заметить даже в том эмоционально сумеречном состоянии, в каком пребывал Валентин. В голове осталась абсолютная пустота, блаженная тишина заложила уши, казалось, все изнутри выстелил пушистый пепел сгоревших в пламени этой ночи мыслей, и это намного лучше, намного легче, чем то, что выгнало его сегодня из дома.

Несколькими часами ранее

... Оковы полумрака крошечной неуютной прихожей сомкнулись за его спиной. Жёлтый свет настольной лампы с кухни в конце коридора угрожающе мигнул, но не погас. Все правильно: Валентин только вчера заменил лампочку. Эта старая  лампа с рваным абажуром, оставшаяся от прошлых владельцев квартиры, горит уже почти год, прерываясь только днём и только затем, чтобы зажечься снова уже через минуту. Они боятся света, и больше всего почему-то именно жёлтого, поэтому иначе теперь никак: если остаться совсем в темноте хоть на миг, она утащит на самое дно, заползет в уши, завяжет язык узлом и затолкает раскаленный ком в горло, а они будут шептать шипящими хриплыми голосами обманчиво ласково внутри, не головы, но всего тела, наполняя до краев ощущениями слабости и отвращения к самому себе.

Валентин мотнул головой, сбрасывая оцепенение, и щелкнул выключателем. Дождавшись, пока в прихожей вспыхнет свет, скинул с плеч пальто, педантично расправил рукава и повесил его в шкаф, стоящий слева от двери. Стянул, не глядя, промокшие насквозь кеды, и, бросив короткий взгляд на зеркало, висящее напротив шкафа, с досадой поморщился. Из зеркальной глубины на него пристально смотрела, клубясь зеленоватым туманом, дрожащая, пульсирующая пустота.

"Сон," — обреченно подумал Валентин. Он растерянно осмотрелся, цепляясь взглядом за каждую мелкую деталь, до которой смог дотянуться из своего клочка освещенного пространства, в надежде увидеть то, что позволит проснуться. Но все оставалось на своих местах, ничто не начинало таять и расплываться под пристальным взглядом, как часто бывает во сне. И даже они, тени в углах, не шевелились, как клубок змей. "Может, все-таки показалось," — неуверенно подумал парень, переводя взгляд обратно на зеркало, в надежде увидеть там хмурое, настороженное, бледное и уставшее, но все-таки свое собственное отражение.

И тут же отшатнулся к противоположной стене, рот распахнулся, и Валентин хотел бы закричать, но словно забыл, как это делается, ледяной жгут ужаса сдавил ребра, не давая дышать: из мутной глубины зеркала к нему тянулась знакомая, слишком знакомая, рука с длинными костлявыми пальцами, неуловимо скользя между клочками тумана. Валентин наблюдал, почти не чувствуя наливающееся свинцом паники и беспомощности тело, как кончики пальцев прошли сквозь призрачную зеркальную поверхность и неумолимо потянулись дальше, к его лицу, издевательски медленно, завораживая, как удав кролика.

В кухне снова мигнула лампочка, разорвав тишину электрическим треском, и нависшее над квартирой оцепенение лопнуло, как мыльный пузырь, — быстро и с едва различимым хлопком. В голову тут же долбанул адреналин, и слова, выжженные в сознании огненными буквами опытом многочисленных драк, тут же вынырнули из глубины скованного ужасом сознания: бей или беги.

И Валентин побежал, вырываясь из леденящей хватки паники. Вскочил, навалившись на дверь всем телом, ликуя, что не успел ее запереть, и вывалился на лестничную клетку, в голове даже успела мелькнуть мысль: "Спасен!" Но никакой лестничной клетки не было. Вместо того, чтобы упасть на грязный линолеум, Валентин провалился в черную пропасть.

... И резко сел в постели, дикими невидящими глазами озираясь вокруг. Полумрак, едва разгоняемый бледным светом ночника, обступил его со всех сторон, сжимая в душных объятиях, неохотно пропуская сквозь себя очертания предметов в комнате и задернутой шторы. Валентин автоматически шарил руками по постели, судорожно сжимая в пальцах смятую простыню и сбившееся одеяло, дышал часто и шумно, с облегчением вслушиваясь в собственное бешеное сердцебиение и ощущение его сумасшедшей пульсации в горле. Все еще не соображая, вскочил, но упал, запутавшись в одеяле. Тут же упрямо встал снова и рванулся к окну, раздернул шторы с такой силой, что часть плотной зеленой материи сорвалась с крючков.

За окном был тихий двор, укрытый пеленой моросящего дождя: сырые деревья с блестящими от влаги листьями, старая детская площадка, машины с мелькающими голубым огоньками видеорегистраторов - все это он видел уже много раз, и привычная картина реальности успокаивала.

В комнате жарко и душно, как в парилке, поэтому решительным жестом Валентин распахнул окно, впуская в легкие холодный мокрый запах листьев и пыли, позволяя прохладному воздуху коснуться влажной от пота кожи. И только вдохнув полной грудью, содрогнувшись от холода, парень смог окончательно прийти в себя.

Verdammte Scheisse! Verdammte Träume!  Надо уходить, сваливать, подальше, прочь от..

Его тело само напялило на себя первую попавшуюся под руку рубашку, натянуло брюки и носки. Он обнаружил себя уже в прихожей, в ботинках и с дурацким клетчатым новомодным шарфом на шее, пристально вглядывающимся в идеально чистом зеркале в собственное отражение. С некоторым подозрением отметив, что в этот раз оно на месте, Валентин принялся равнодушно рассматривать бледную кожу и лихорадочный румянец на щеках, настороженные потемневшие глаза с синими кругами под ними, плотно сжатые искусанные губы и упрямо приподнятый подбородок. Завершал картину здоровенный синяк вдоль линии нижней челюсти с левой стороны. Хорошо хоть уже не лиловый, а желтый — почти зажил.

"Таким я бы себя ни за что не нарисовал," — отметил он и решительно надел черное пальто. Не висевшее, кстати, в шкафу, а небрежно валявшееся на тумбочке.

***

Валентин замер, остановившись в метре от поворота, который должен был вывести его на проспект, завороженно вглядываясь в тьму переулка, притаившуюся за границей света фонаря.

***

Ноги сами понесли его в знакомом направлении, стоило выйти на улицу. В голове стало пусто и звонко, как всегда после кошмаров, но в груди нарастала знакомая тупая боль — предвестница любых его истерик. Под ногами хлюпала грязь, пачкая дорогие зимние ботинки.

В "Viro" оказалось немноголюдно. Этот бар не слишком пользуется популярностью, несмотря на общий уровень заведения и неплохую карту напитков. Но в так называемый час пик, где-то в периоде между семью вечера и часом ночи, большая часть зала время от времени все же бывает заполненной людьми. В основном местными завсегдатаями, как сам Валентин, но иногда заходят и новички. Которые, впрочем, почти никогда надолго здесь не задерживаются: кому охота пить в компании маргиналов, металистов, байкеров и панков? Последние, к слову, завелись тут всего полгода назад и вели себя довольно тихо. Даже драки на памяти Валентина были всего..

— Привет, керл, тебе как обычно? — c сильным акцентом, не поддающимся языковому определению, спросил знакомый дружелюбный голос — это бармен приветливо встал навстречу старому знакомому, чтобы поздороваться и привычным жестом пожать руку. Валентин вежливо кивнул и ответил на рукопожатие.
Барменов тут работает всего двое: совсем молодая девчонка со стрижкой под мальчика в фартуке, вечно увешанном значками — но она появилась тут всего полгода назад, — и этот мужчина, словно сошедший с кадра нуаровского фильма, обладатель колоритной физиономии с тщательно уложенными пышными черными усами, прямым греческим носом и внимательным взглядом опытного карточного шулера. Он обращался к Валентину не иначе как "керл", потому что знал, что тот из Германии - парень сам однажды сказал, когда увидел в карте напитков шнапс и, попробовав, вынес вердикт: дома лучше. Впрочем, это было единственным, что бармен знал об этом клиенте кроме того, что тот приходит по очень непредсказуемому расписанию в двух случаях: тоски, граничащей с безумием, и просто дурного расположения духа. Хотя результат почти всегда одинаковый: он пьет до состояния, близкого к отключке, сидит, уронив голову на руки, до самого закрытия, потом еле соскребает себя со стула и ползет в ближайший парк — трезветь.

— Да. Двойную.

В ответ бармен невозмутимо кивнул, краем глаза наблюдая за тем, как парень дрожащими пальцами расстегивает пуговицы дорогого пальто и неаккуратной кучей сгружает его на соседний стул, как он достает бумажник — чтобы как всегда заплатить вперед, потому что не уверен, что, когда соберется уходить, будет в состоянии отдать деньги, -— и ставит локти на блестящую поверхность барной стойки. Ежится, ворча под нос, что надо было надеть свитер, а не это "пижонское безобразие". Прикрывает глаза, чуть наклоняя голову вбок, чтобы лучше расслышать завывания старенькой аудиоаппаратуры. Морщится, потому что снова играет современный джаз, а он терпеть его не может. И мужчина улыбается уголками губ, доставая бутылку шотландского виски и стакан, потому что уж больно забавное сочетание представляет собой этот молодой человек. Чего стоят одни только предпочтения в алкоголе и довольно крепкий, устойчивый к нему организм, но — такое юное лицо и почти детская непосредственность в проявлении эмоций.

— Прошу, — перед носом парня со стуком опустился стакан с янтарной жидкостью. Отдав бармену деньги, Валентин опрокинул в себя весь, двумя глотками.

Ночь только начинается.

Валентин яростно тряхнул головой, так, что длинная челка упала на лицо. Он разозлился на себя, и, чтобы не дать страху сменить злость, стал вслух бормотать ругательства, называя себя тряпкой и размазней. Сейчас надо пойти и найти еще какое-нибудь место, еще какого-нибудь мальчика, еще какую-нибудь гостиницу. Пойти и найти, господи, только бы не отключиться опять по дороге.

И Валентин решительно свернул под сень фонарного света и тихого, опустевшего к середине ночи шоссе, оставляя за спиной ослепительно черную тень прошедших часов.

Вообще-то, Валентин крайне редко страдает от одиночества — обычно ему просто все равно. Но в те моменты, когда оно вдруг начинает иметь значение, тоска грызет горло тупыми клыками, гнев и досада на самого себя скребут по ребрам изнутри, шепчут: "Ты сам в этом виноват," — перебивая друг друга, захлебываясь в собственном яде. И это так скверно, что хоть возвращайся обратно в Берлин, где он и в худшие свои времена не чувствовал себя так. Но он никогда даже не звонит домой в такие моменты, уже усвоил, что это бессмысленно, уже твердо решил, что не станет в пьяной истерике кричать бессмысленные обрывки мыслей в трубку, которую, к тому же скорее всего, никто не поднимет.

В такие ночи Валентин обычно напивается и засыпает крепко и надолго, даже если утром вставать в институт, или находит, с кем скрасить ночь. Милые мальчики, готовые на все за пару коктейлей и обещание легкого секса без обязательств, благо, находятся почти всегда. Но их следует искать в других местах, в " Viro" такие не водятся, именно поэтому Валентин ходит сюда не только когда от тоски срывает крышу, но и просто расслабиться пятничным вечером, а еще, если повезет, послушать классический метал в смену другого бармена.

Но сегодня все не так. Сегодня Валентин сидит, уронив потяжелевшую голову на руки и в который раз бормочет выученное когда-то давно, в совсем другой жизни, стихотворение, смысла которого тогда не понял, но повторял, чтобы тренироваться с выражением читать по-русски.

— Не следует настаивать на жизни

страдальческой из горького упрямства.

Чужбина так же сродственна отчизне, 

как тупику соседствует пространство. — Знакомая интонация родом из детства с каждым словом, с каждым повторением вырывает клок мяса из сердца, но Валентин упрямо говорит, раз за разом, снова и снова, надеясь, что в какой-то момент от его сердца не останется ничего, и нечему станет так сильно болеть. Голова кружится, в теле знакомая легкость, но спасительное забытье не наступает, а сил сесть прямо и налить еще, чтобы отключиться, просто нет. Скорее моральных, чем физических, потому что за столько лет регулярных попоек его организм привык к этому состоянию и научился с ним управляться хотя бы отчасти.

Валентин сам не заметил, как перестал бормотать, как совсем скоро после этого стихла дурацкая музыка, гул голосов, звон стаканов и бутылок, смех где-то за дальним столиком. Хаос мыслей зашумел в ушах, накрывая огромной, много больше его самого, невесомой, но невыносимо тяжелой волной, снося выстроенные алкоголем и долгими вечерами самокопания баррикады, сбивая с ног, заставляя захлебываться, камнем идти на дно. Их слишком много, они не помещаются в него, хлещут через край, а ухватиться не получается ни за одну, они выскальзывают из пальцев, текут сквозь них, дрожа и вибрируя от переизбытка самих себя. Слишком много, и все чужие, ни одна не принадлежит ему по-настоящему. Переизбыток, но недостаток, слишком много, но одновременно ничего.

А слезы все не приходят, чтобы принести облегчение, застыв горьким комом в горле. Надо успокоиться, все время мелькает на задворках, надо дышать, вдох, выдох, вдох...

На плечо легла легкая прохладная ладонь. Валентин даже не вздрогнул.

— Керл, мы закрываемся. Слышишь? Сегодня у нас короткий день.

Художник не ответил. Выпрямился, кивая, но не глядя на бармена, слез со стула, чувствуя, что он слишком удручающе трезв, поэтому мечущийся в голове шторм лишь слегка поутих, вспугнутый чужим голосом. Небрежно набросил пальто, наспех повязав на шее негреющий шарф.

" Скорее, скорее".

Ныряя в мглистую сентябрьскую ночь, он широким шагом пересек крошечный двор и свернул в переулок, вскоре выведший его на широкую улицу, ярко освещенную оранжевыми фонарями и все еще отвратительно людную. Ничего удивительного: даже до полуночи еще так невыносимо далеко. Температура вряд ли ниже плюс пятнадцати, но в теплом пальто Валентина мелко потряхивает от озноба. Взгляд мечется, бьется, как раненая птица, от одной детали к другой. От витрины к лицу незнакомой девушки в дурацкой шапке с помпоном, от него — к далекому огню светофора, оттуда к бездонному небу, на котором совсем не видно звезд из-за городской иллюминации. Боже, если бы Валентин сейчас нарвался на полицейского, он его непременно остановил бы. Проверил на алкоголь, а потом зачем-то по их общей любимой привычке повез бы в участок. А там надо с кем-то разговаривать, думать, что отвечать, все силы бросая на то, чтобы голос звучал ровно, и не заплетался язык, и, может, история кончилась бы хорошо, если бы Валентин сразу заплатил штраф и смог достаточно убедительно все объяснить, боже, он смог бы, но чем бы все это кончилось, когда, в каком состоянии он дополз бы до дома, да и получилось ли бы доползти? Валентин мотнул головой, с силой потирая переносицу, теперь уже радуясь, что вокруг так много народа: никто не обращает на него внимания. Чем выше концентрация людей, тем меньше внимания прохожие обращают друг на друга, — это вам скажет любой житель мегаполиса. И это нормально, это правильно, но как же тошно.

"Как же тошно," — Валентин невольно хватается за эту мысль, и действительно чувствует, как к горлу подступает тошнота. Тут же рывком засовывает руки в карманы, глубже, до треска материи, чтобы не видеть, чтобы никто не видел, как сильно дрожат руки, готовые взлететь к лицу, чтобы не дать рвоте выйти наружу. "Никакой тошноты нет. Это просто выверты твоего настроения, Stück Scheiße, поэтому она не твоя и не имеет значения, сейчас важно, что ты выглядишь, как псих, так что, мать твою, выпрямись наконец!" — Ругать себя давно стало привычкой, потому что это неизменно работает, как пощечина.  Но почему-то не сейчас.

Внезапно что-то выдернуло его из этого болота, какое-то движение у самого края поля зрения. И Валентин резко свернул в его направлении, только спустя секунду осознавая, что это просто трамвай. Тело, не спрашивая разрешения хозяина, с удивительной ловкостью запрыгнуло на подножку буквально за секунду до того, как стала закрываться дверь, вызвав недовольный взгляд кондуктора. Валентин плюхнулся на свободное сидение, одно из многих, что неудивительно: мало кто сейчас, а особенно в это время суток, ездит на трамваях.

Кажется, у Валентина совсем ужасный вид, потому что через какое-то время контролер, пожилой жилистый мужчина, настойчиво просит его выйти на ближайшей остановке, а иначе он вызовет полицию. Когда Валентин безропотно кивнул, старик проворчал: "Чертовы нарики," — провожая взглядом ссутуленную фигуру отошедшего к выходу парня. Тот же только мельком отметил, что его занесло в совсем уж дурацкий район, и, сойдя на остановке, собирался уже идти в обратную сторону, как вспомнил об одном неплохом месте. Еще год или больше назад в это место его привел один из череды его тогдашних  любовников, чьи имена он забывал прежде, чем укладывал в постель. Быстрым шагом направляясь туда, он молил свою память не подвести: он бывал там очень редко, потому что не любил добираться ни туда, ни обратно. Однако неудобное расположение оставалось почти единственным минусом этого заведения. А главным его преимуществом сам Валентин полагал то, что люди, пришедшие туда, чаще всего ищут партнера на одну ночь — или, по крайней мере, просто знают, чего ищут — и об этом осведомлены все посетители, поэтому неудобные моменты возникают редко, а разрешаются полюбовно.

Из-за буднего дня в зале не слишком людно, и в основном парни совершенно не в его вкусе. Пожалуй, большинство из этих ребят, может, и разных по телосложению, но одинаково немного сутулых из-за постоянной работы за компьютером, работают в офисах, многие на каких-нибудь хороших должностях, уважаемые люди, некоторые, может, примерные семьянины — те самые, которые перед приходом сюда прячут обручальные кольца в бардачки машин и нагрудные карманы. И все они забираются так далеко в городские дебри, лишь бы их никто не увидел, и не пошли слухи, из-за которых их распрекрасная жизнь могла бы пойти прахом. Благо, паршивых, но дешевых гостиниц здесь рядом полно, даже необязательно куда-то ехать, где-то светиться. Валентин убежден, что вот уже который год все эти мотели существуют только за счет клуба, откуда парочки, пьяные и нетерпеливые, выходят с девизом "здесь и сейчас". Сам Валентин никогда никого в эти мотели не водил, предпочитая уходить как минимум за квартал от клуба, потому что стены в этих чертовых картонных коробках обычно слишком тонкие, а соседствовать с кем-то, развлекающимся так же громко, как ты, ему до скрежета зубовного не нравилось. В конце концов, ему нужна была иллюзия уединения.

Он еще раз окинул взглядом помещение и, не удержавшись, поморщился от музыки, — того самого пункта, из-за которого у этого клуба, по скромному мнению Валентина, именно почти нет недостатков. Он уже собрался было уходить, потому что никого, кто ему понравился, не нашел, а сидеть и напиваться в одиночестве еще и тут, ожидая кого-то подходящего, — увольте. Но потом он замер, уцепившись взглядом за скрытую тенью тонкую фигурку недалеко от барной стойки, одиноко потягивающую какую-то ядовито-красную дрянь из высокого стакана. Мальчик выглядел так, словно ему намного, намного меньше двадцати, но такая внешность часто бывает обманчива, к тому же алкоголь здесь продают, только если точно знают, что ты совершеннолетний: полиция и так пристально следит за этим местечком, и лишние неприятности администрации ни к чему.

Валентин восхищенно цокнул языком, оглаживая опытным взглядом скульптора тонкие черты лица, узкие рельефные плечики, обтянутые почти прозрачной белой футболкой, темные ореолы сосков на едва выступающей груди, длинные пальцы, обхватившие запотевший стакан.

Какое-то время Валентин только наблюдал за мальчиком с другого конца зала, медленно цедил стакан виски, в котором льда было на порядок больше, чем напитка. Ждал подходящего момента. Когда мальчишка, выпив свой явно очередной коктейль, отшил уже третьего, Валентин уверенно поднялся с места, на ходу оставляя опустевший стакан с растаявшим льдом на стойке под носом скучающего бармена и ловко лавируя между людьми. Остановившись у нужного столика, он навис над мальчиком и словно со стороны услышал абсолютно точно собственный, но измененный до неузнаваемости бархатными томными нотками голос:

— Скучаешь?

Валентин замер на смутно знакомом крыльце, тупо смотря на кусок стекла и пластика перед собой, не понимая, что это за штука такая и что с ней делать. Дошло спустя минуту, когда кто-то вышел, чуть не сбив Валентина с ног и ощутимо огрев дверью по скуле. Незнакомец, которого Валентин не успел разглядеть, через плечо буркнул трехэтажное ругательство, оставляя за собой шлейф перегара.

— Да что ж ты будешь делать! Стой! — Громыхнул низкий и дребезжащий, как у старика, голос.

Спустя миг из двери вылетел и его обладатель — высокий широкоплечий мужчина, еще молодой, вряд ли больше тридцати, но с инеем седины на висках и двухдневной щетине. Он был сердит и, кажется, очень взволнован, — видимо, поэтому тоже не заметил Валентина и мощным тяжелым плечом чуть не столкнул того со ступенек небольшого крыльца. Но удивительно быстро среагировал, поймав того буквально в полуметре от земли.

Выглядел мужчина при этом так, словно внезапно проснулся, но тут же снова посмотрел мимо, отпуская чужое предплечье, как только Валентин твердо встал на ноги и для надежности ухватился за металлические перила.

Сзади, с расстояния буквально нескольких шагов, послышались приглушенные звуки, похожие на смесь хриплого лая и воя. Потом раздался топот тяжелых саперных сапог, и спустя еще секунду тот парень, что сбил Валентина дверью, — оказалось, совсем мальчишка, хрупкий, невысокий — как только в это тщедушное тело поместилось столько силы? — в нелепом огромном пальто, с белыми, как хлопок, кудрявыми волосами, — порывисто шагнул к мужчине и повис у него на шее.

Валентин стоял, глядя на этих двоих и чувствуя, как чужая боль сдавливает горло и сердце, но ослепительной белой вспышкой проясняет туман в голове. Словно издалека слышал, как мальчик всхлипывает, уткнувшись в ворот чужой рубашки — мужчина был без пальто, и теперь стало понятно, кому принадлежит то, которое на парне с белыми волосами. Мужчина обнимал вздрагивающее от рыданий тельце, спрятав лицо в пушистых волосах, и, казалось, вовсе не замечал Валентина. И вообще весь мир. А тот — и Валентин, и мир, — смотрел, содрогаясь от чужих слез, ничего не видя, кроме темноты перед глазами, и чувствовал, что начинают подгибаться колени. Но в то же время сердце заходилось от восторга: " Я — это снова я, я жив, вернулся к себе, не умер, не потерялся по дороге, а боль — она не моя, чужая, она пройдет, она — всего лишь еще одна дорога, тернистая, но такая короткая — не всякому так везет".

— Иди домой, парень. Бар закрыт. Здесь больше нечего делать. — Наконец сказал мужчина глухо, оторвав лицо от волос мальчишки. Он глядел сквозь Валентина, не замечая его. Но это было и не нужно — теперь Валентин мог замечать себя сам, без посторонней помощи. Он снова ослепительно точно, неопровержимо был, снова чувствовал, и как хорошо, что есть, кому сказать за это..

— Спасибо. — Прошептал Валентин, наконец-то узнавая собственный голос.

Но спустя минуту он, привычно удивляясь, словно в первый раз, "что это на меня сегодня нашло", уже удалялся от этого места прочь, вбивая в соответствующей строке в телефоне свой адрес, — вызывал такси, поскольку делать ему здесь действительно больше нечего.