— И че делать с ним будешь, Лех?

За такие вопросы Леша привык без лишних разговоров давать в глаз или хотя бы посылать в пешеэротический поход. Но своих бить — последнее дело, а на слова нет сил, да и лицо болит просто адски, поэтому он только вздыхает и машет здоровой рукой.

— Это ж пиздец в натуре, чел. Этот придурок в край обнаглел.

Леша бросил на друга предостерегающий взгляд, и тот сник. Вздохнул, крепко сжал Лешино запястье и предплечье, спросил:

— Готов?

Красноволосый кивнул и выдохнул. Рывок, хруст, вскрик. Плечо ноет и пульсирует болью, но это ничего, вывих несильный. Поболит и перестанет, на нем все заживает как на собаке.

— Мог бы и не орать так. У меня соседи знаешь какие нервные? Эй, Сар, тащи давай водку, где тебя носит? Или ты все уже выхлестал?

— Да пошел ты, Толь. — Фыркнул парень, со стуком опуская на стол бутылку водки и садясь на табуретку. Запустил руку в сальные черные волосы и устало опустил голову на руки. — В твоей кладовке хрен че найдешь. К тому же водка и физраствор в одинаковых бутылках. И еще куча прозрачных жидкостей. Ты бы их подписывал, что ли. А то только по запаху можно узнать.

— Ну так они подписаны. Формулами. — Проворчал Толя, откручивая крышку и смачивая водкой большой кусок ваты. — Я не виноват, что ты в школе химию прогуливал. Двадцать три года человеку, а у него до сих пор "солярная" кислота вместо "соляной".

— Именно. — Огрызнулся Сар. — А еще в моём понимании пропил значит "отдал в обмен на выпивку", а не радикал.

Леша только морщился от боли, когда Толя протирал спиртом словно на терке натертое лицо, молча слушая перепалку друзей. Тем, впрочем, быстро надоело. Сар достал из холодильника банку пива, сделал несколько глотков и смерил Лешу скорбным взглядом.

— Ну пиздец же полный, Лех. Зря ты сам, надо было...

— Какого хрена, чел? Что за заскок такой, "пока не скажу, не влезайте"? Че, рыцарь дохрена? Кодекс чести себе отрастил? — Не выдержав, взорвался Толя. — Да ты чуть не сдох несколько раз просто потому что этот долбоеб удар не рассчитал!

— Заткнитесь, а? — Устало выдохнул красноволосый. Толин голос болезненным эхо отдавался в голове. Зверски хотелось спать. А еще напиться. — Я же объяснял уже. Я сам могу. А когда не могу, говорю. И вообще, это вы за мной таскаетесь, как няньки, хватит ныть уже. До Знахаря дописался кто-нибудь?

— До него допишешься. — Проворчал Сар. — Ну его нахуй. Псих хуже Хайлигера.

— Чертовски верно, чел. — Хмыкнул Толя, складывая обратно в чемоданчик развороченную аптечку. — А зачем тебе Знахарь вообще? — Он обернулся к Леше и подозрительно нахмурился.

— Хочу узнать, что за хмырь это был. Рыжий, носатый, в длинном пальто. Лохматый, как черт. Знахарь просто обязан знать его, если уж этот тип знаком с Хайлигером.

Друзья в ответ на это заявление промолчали. Толя из всей их компании единственный был в курсе истинной подоплеки отношения Лехи к художнику, и потому твердо решил не вмешиваться, а только по возможности следить, чтобы не слишком сильно пахло уголовщиной; Сар же просто терпеть не мог Знахаря, но прекрасно понимал, что за информацией — это к нему, да.

— Идея какая-то есть? Смотри, в криминал не полезу.

— Никакого криминала, ты че. — Несмотря на боль, Леша криво ухмыльнулся. — Все тихо, цивильно, без крови и почти без грязи.

Сар скоро ушел, Толя, еще раз проверив повязки, вколол другу анальгетик и с чистой совестью завалился спать. Леха, опираясь о стену, тоже добрался до своей комнаты и осторожно опустился на постель. Несмотря на сонливость, уснуть почему-то не получалось. Внутри было горько и тоскливо, горячая волна гнева медленно накрывала его с головой: он опять проиграл, опять упал в глазах человека, мнение которого с некоторых пор для него стало таким же важным, как мнение лучшего друга, а ведь с Толей они чуть ли не с пеленок знакомы, а дружат, кажется, еще дольше. Угораздило же влюбиться в Хайлигера. И ведь Леша даже не в курсе, как художника зовут по-настоящему.

" Иди и выеби уже кого-нибудь, отстань от меня".

— Не нужен мне "кто-нибудь". — Пробормотал Леша, сворачивась калачиком и утыкаясь мокрым лицом в подушку. — Тупой придурок...

***

— Прости, меня по работе задержали. — Говоря это, Артем выглядел почти по-настоящему виновато. Впрочем, стальной блеск его серых глаз с головой выдавал раздражение и усталость своего обладателя. Даже выглядел сейчас Артем старше Фира, примерно на тридцать с небольшим. То есть, в кои-то веки, на свой настоящий возраст.

Фир махнул рукой, не парься, дескать, и благодарно кивнул девушке-бариста, которая за дополнительные чаевые согласилась, как только подойдет предварительно описанный клиент, принести за их столик кофе с коньяком. Именно его Артем пил в прошлый раз.

— Ого. — Артем вскинул брови и зачем-то провел длинными пальцами по ободку чашки, словно проверяя, а настоящая ли. Фир мог выдохнуть с облегчением: теперь его визави снова выглядел как подросток, очень уж его омолодило растерянное выражение. А через два глотка Артем наконец сообразил обрадоваться. Глаза посветлели, обветренные губы растянулись в неуверенной улыбке, и Фир вдруг почувствовал, как похолодели кончики пальцев и свело желудок.

— Спасибо. Ты запомнил. А у тебя какой кофе любимый?

После недели увлеченной переписки личная встреча показалась Фиру как минимум логичной, о чем и сообщил своему новому знакомому, приглашая того в кофейню. В ответ на это предложение Артем почему-то долго не отвечал, хотя прочитал сразу же. В его статусе то и дело мелькало " Пользователь набирает сообщение", но ответ появился только через десять минут.

20.01 Артем К.

" Ты ведь помнишь, кто я?"

20.01 UserO///O

" Я вечно общаюсь со всякими шизиками. Хай еще самый нормальный из них. Так что все в порядке, меня устраивает."

Фир облизнул резко пересохшие губы и уставился на экран ноутбука в ожидании ответа.

20.01 Артем К.

" В таком случае будет чертовски интересно посмотреть на остальных. Раз все так, давай в том кафе, где обсуждали заказ. Мне там понравилось"

***

Слишком тихо для пятничного вечера. Кудрявый рыжий бармен со скучающим лицом протирает стойку, долговязый юноша собирает на поднос пивные стаканы в дальнем конце зала, несколько подвыпивших гуляк клюют носами над кружками. Музыка, даже шаги и стук стаканов звучат издалека, будто из соседнего зала. Дима уверенной походкой завсегдатая направился к одному из столиков, Валя, с любопытством осматриваясь по сторонам и почему-то то чувствуя, как по спине бегут мурашки, проследовал за своим спутником. Юноша-официант и бармен оживились, их явно не смущал потрепанный вид обоих парней и грязь с кровью на их одежде. Уже через минуту перед ними появилось меню, а ещё через пять — напитки. Дима с некоторым подозрением покосился на почти полный стакан виски, из которого Валя тут же с видимым удовольствием сделал большой глоток, и посмотрел на свой, разбавленный содовой. Валентин заметил это и хихикнул.

— Не люблю слабоалкогольные напитки и коктейли. И все, что с этими дурацкими пузырьками, тоже — у меня от них только голова болит.

Дима не стал комментировать, но на свой стакан посмотрел с каким-то новым интересом.

Музыка зазвучала громче, и, так как мужчина пристально рассматривал лицо художника, заметил появившееся выражение узнавания, удивления и радости. Валя прикрыл от удовольствия глаза, улыбнулся и вдруг, коротко откашлявшись, тихо пропел одновременно с доносившимся из аудиоаппаратуры голосом солиста:

— Can anybody findе me somebody to love?

Диму пробрала дрожь. Он, в общем-то, с большим уважением относится к творчеству Фредди Меркьюри, а потому узнал песню. Исполненная низким, с хрипотцой, тягучим, как патока, голосом, эта строчка камертоном прошлась по каждой струне загадочной субстанции, которую прочие люди называют душой, а Дима предпочитает вовсе никак ее не называть, потому что некоторые постоянно называемые своими именами вещи со временем утрачивают свой изначальный смысл.

Художник, вдоволь насладившись выражением Диминого лица, рассмеялся.

— Не принимай близко к сердцу. Я уже нашел. Совершенно самостоятельно. — Он, продолжая дурачиться, гордо вскинул подбородок и состроил умильную рожицу мальчишки, впервые в жизни поймавшего ящерицу и принесшего показать ее маме.

— Это хорошо. Не люблю быть потерянным. Да и когда меня находят какие-то чужие люди, тоже не очень. — Ответил Дима, к восторгу художника, совершенно серьёзно.

Удовлетворенно замолчали. Валя сделал еще один хороший глоток и бросил на Диму озорной взгляд, явно собираясь продолжить балаган. Дима же, взглянув на разбитое лицо художника, снова помрачнел.

— Валь...

Тот, уловив перемену в настроении собеседника, тоже посерьезнел. Вскинул руку, прерывая вопрос, нахмурился, явно пытаясь подобрать слова.

— Плюшевый десант в шкурах из жопок чебурашек.

От неожиданности Дима неприлично громко заржал. Судя по затихающим смешкам, парень-официант тоже оценил. Валя удовлетворенно кивнул, довольный, что ему удалось прогнать сгущавшееся напряжение, и продолжил.

— Это не просто забавная чушь, а примерное описание того, чем эти ребята занимаются и почему так ко мне неравнодушны. Вообще-то, по большому счёту неравнодушен только красноволосый, а остальные таскаются за ним, как няньки. Проблем от этого меньше не становится, конечно.

— А чего он к тебе прицепился?

Валя как-то преувеличенно недоуменно пожал плечами и убрал с глаз лохматую челку.

— Спроси чего полегче. Но, знаешь, даже на поверхности куча причин: я открытый гей, один из лучших студентов, которого любят преподы, и иностранец. Если ко всему этому прибавить полное неумение и нежелание ладить с людьми, попробуй прикинуть, как много придурков, которые хотят мне врезать?

Диме объяснения показались несколько натянутыми. Вернее, не сами объяснения, а то, как Валя их перечислял. Судя по его голосу, он и сам не очень-то верил собственным словам.

— На самом деле я понятия не имею. Мы не очень хорошо познакомились, да, но я не понимаю, почему он так злится, что при любой возможности пытается меня задеть. Глубоко лично задеть. Безуспешно, конечно, но тут важна сама попытка. Ну и по морде дать, конечно. Знал бы ты, как он меня достал. А ведь я пару раз чуть не сдох в самом начале этой дурацкой эпопеи. Пока Знахаря не нашел.

— Но ты же эмпат. — Прозвучало довольно бестактно, но Валя, кажется, совсем не смутился. — Ты ведь наверняка можешь понять по его чувствам, в чем проблема.

В ответ на это заявление Валя поморщился, но все-таки ответил.

— Я никогда ни с кем не говорил об этом, так что вряд ли смогу нормально объяснить. Просто прими как данность, что анализировать чужие чувства почти всегда бесполезно. Да и чтобы понять хоть что-то, надо копать глубже, а я никогда не стараюсь почувствовать его лучше, чем есть на поверхности. Впрочем, если бы мне это было нужно, я бы, наверное, стал. Но мне совершенно безразличен этот придурок, у меня хватает собственных проблем. Да и если он сам не хочет решать все словами, я не обязан делать это вместо него. Мне проще время от времени давать ему профилактических пиздюлей. И неприятностей у меня из-за него была куча.

Дима покачал головой с явным неодобрением, но развивать тему не стал. У него было отвратительное предчувствие насчет этого панка, и к тому же не получалось отделаться от ощущения, что он упустил что-то очень важное в словах Вали.

Художнику была до фени вся эта пророческая метафизика. Он угрелся и расслабился, даже тупая пульсирующая боль в синяках доставляла странное удовольствие. Тот факт, что ел Валя в последний раз хорошо если часа четыре-пять назад, потерял для него значение сразу, как он увидел сияющую неоном зеленую вывеску "BAR" над неприметной дверью, изрисованной невнятными линиями и точечками, напоминающими какие-то каббалистические символы.

— Слушай, а чего тебя вообще понесло мимо того переулка? Тебе ведь вроде в другую сторону?

Дима не стал уточнять, что Валя, по идее, вообще не должен быть в курсе, в какую ему надо сторону. Зато сердце сладко ткнулось в ребра.

— Я на работу утром опоздал, машину пришлось оставить на другой стоянке. Мы ведь туда шли почти полчаса. Не помнишь?

Художник, кажется, смутился.

— Ну.. Так, немного. Но в себя я более или менее пришел уже в машине. А как и куда мы шли, я как-то не обратил внимания. Я и сейчас не очень-то в курсе, где мы и как отсюда добираться до дома. И мобильник сдох. Я молодец еще, что карточку в последний момент в карман сунул, а то пошли бы мы с тобой, как подростки, по парку шляться, а не в бар. Или в гости, гулять все же как-то холодно. Да и не в том я состоянии.

Каким-то невероятным усилием воли Дима подавил дремучий инстинкт джентльмена, велящий ему немедленно уверить художника в собственных платежеспособности и альтруизме заодно. В первую очередь останавливало то, какую ехидную рожицу тот состроил бы, многословно и со вкусом доказывая незначительность и того, и другого в данной ситуации.

А потом похолодел и схватился за телефон. Какое-то время, игнорируя заинтересованный взгляд художника, пялился на экран и что-то увлеченно печатал. А потом вдруг коротко рассмеялся и покачал головой. Но на немой Валин вопрос только махнул рукой и продолжил разговор как ни в чем не бывало.

— Тем не менее, мы здесь. Гости оставим на следующий раз, договорились? Фир рассказывал какие-то невероятные басни о твоем доме, так что я твердо намерен осчастливить его своим присутствием. И, кстати, если уж зашла речь, ты-то там что делал, в переулке?

От алкоголя узлы уравновешенности и сдержанности на языке развязывались, являя восхищенным взорам истинную его поражающую воображение длину, в подреберье готовился ко взлету воздушный шар, а в кончиках пальцев угнездилась стайка острых, как в газировке, пузырьков. И тот факт, что художник уже готов переступить порог его дома и пустить в собственный, действовали, как прыжок с парашютом и укол новокаина одновременно."Упасть под поезд, — думал Дима, — неужели и так бывает?"

Сие событие Дима решил отметить вторым стаканом.

Валя явно был в курсе хора ликующих голосов в Диминой голове, потому что улыбался нежно и чуть-чуть ехидно, как молодая учительница, которой подарил цветы влюбленный старшеклассник.

— Я там, можешь представить, просто сидел. Переводил дух. А они на меня случайно набрели. Сначала даже не поняли, что это я. И не поняли бы, если бы не мое пальто, оно же сам видишь, рыжее, как страшный сон дальтоника. Такое во всем городе, готов спорить, есть только у меня.

— Переводил дух?

— Переводил, переправлял через реку, с одного берега на другой, на красный свет, без водительских прав и пешеходного перехода. — Совершенно серьезно подтвердил художник, откидываясь на спинку дивана и делая еще глоток жидкого огня.

Поняв, что более внятного ответа не дождется, Дима проглотил дюжину уточняющих вопросов и решительно сказал себе: " Потом".

— А пальто действительно отличное. Откуда ты взял такую красоту?

— Из Берлина привез. — Валя улыбнулся почти мечтательно. — Одна милая женщина шила на заказ, а мне как раз стукнуло в голову выпендриться в компании новых приятелей. Они, видишь ли, не очень верили в то, что я настоящий художник. — Валя рассмеялся и снова пригубил виски. —Считалось, что если не носишь оранжевые штаны в фиолетовую клетку, зеленый берет или красно-синие дреды, ты так, в лучшем случае умеренно хороший ремесленник.

— Боюсь, у меня вполне плебейские представления о художниках: я до сих пор так считаю, — смущенно улыбнулся Дима, —хотя работа в галерее неоднократно пыталась доказать мне обратное. Только к описанному тобой образу еще прибавляются респектабельные, но эксцентричные старички с внимательными глазами. Кстати, вот ты говоришь, жил в Германии всю жизнь, иногда ругаешься даже на немецком. А у меня ведь мать филолог-радикал, я из-за этого даже в школе почти не матерился и ниже пояса научился шутить всего пару лет назад, да и то выходит, как по бумажке. В общем, я тебя так слушаю и понимаю, что русский — определенно твой родной, ни один иностранец не может в таком совершенстве его освоить за какие-то несчастные пять лет.

— Так он и есть родной. Моя мама, будешь смеяться, тоже филолог-радикал. Полудюжины языков, если не ошибаюсь. И жила она почти всю жизнь в России, где-то на севере, у самого моря. Так что даже если бы я не хотел, все равно знал бы русский лучше, чем собственное имя. — Сказав это, Валя почему-то помрачнел, но Дима не придал этому значения. Ему вдруг пришел в голову новый вопрос.

— Кстати, Хайлигер — настоящая фамилия?

— Нет, конечно. — Художник даже рассмеялся. — По паспорту я Хелльберг.

— Валентин Хелльберг. — Дима медленно произнес имя, перекатывая его на языке, пробуя на вкус, смакуя. Валя даже дышать перестал, так странно было слышать этот набор звуков впервые за столько лет. К тому же, в устах этого человека оно звучало удивительно уместно. — Красиво. А Хайлигер откуда взялся?

— Из неисчерпаемых глубин искрометного чувства юмора моих бывших одноклассников. — Художник, говоря это, улыбался нежно, но, как показалось Диме, несколько рассеянно. — Я эту кличку еще в Мюнхене получил, а потом, в Берлине, решил оставить. Один мальчишка из нашей компании попросил меня передать моей однокласснице валентинку. Сам он стеснялся, да и учился в другом классе, младше нас на год. А мне было раз плюнуть с девочками разговаривать, потому что никакого священного трепета они у меня не вызывали. Я очень рано понял, что мне парни нравятся. В общем, "Хайлигера" она придумала.

— Ну да, "святой". — Дима рассмеялся. — У меня лет до девятнадцати была погремуха Елис. Я вечно зависал со всякими неформалами, и можешь себе представить, сколько Дим было на компанию в десять-двадцать человек. У вас, кстати, с этим как было? — Он постарался поскорее свернуть с опасной темы, потому что рассказывать про своих бывших приятелей Дима не хотел. Слишком уж гадко все тогда получилось.

— С кем? С нефорами? Да нормально. В школе косились, на улицах пялились, все как везде. Но я не то чтобы очень социально активный человек и тем более не доморощенный радикал. Просто так уж вышло, что именно среди нефоров попадалось много людей с осмысленными глазами. Большая редкость, особенно среди подростков, если помнишь. Хотя я вот вроде немного вырос уже, часто имею дело с людьми под и за тридцать и сорок. И, в общем-то, особой разницы нет. Так что вряд ли дело именно в подростках, просто в этом возрасте все сильнее бросается в глаза: внимания детям так или иначе уделяют много, поэтому замечают все подряд, а организм-то неуравновешенный, собственные порывы у него уже есть, а умения их осмысливать и контролировать еще нет .

Валя сам от себя не ожидал, что вдруг вспомнит свою некогда любимую тему для ворчания. Его подростковый возраст для него — любимая больная мозоль. Именно поэтому он всегда старался поменьше уделять ей внимания. А тут гляди-ка. Наверное, это все из-за виски.

Дима уже собирался продолжить эту тему, поскольку для него это тоже была любимая больная мозоль. Но художник заговорил раньше, чем он набрал в грудь воздуха.

— Кстати, — вдруг хохотнул Валя, — Ты у нас, получается, Елисеевич по батюшке. Даже не надейся, что я забыл. Хорошо еще, хоть не Пересветович какой-нибудь, не Евграфович. Кстати, ты всегда просишь своих подчиненных называть тебя по имени-отчеству? Хоть не по чину? — Голос Вали сочился ядом, но звучал немного скованно, так что Дима сделал робкое предположение, что художник от чего-то смутился.

— Нет, это он просто перед клиентом, для солидности. Будешь смеяться, но для некоторых это важно. И не подчиненные они мне, просто коллеги. Мы на "ты" всегда разговариваем, это Лев строго-настрого нам запретил тыкать друг другу при посторонних. Нечего, мол, демократию при чужих тетях-дядях разводить. К слову, отец у меня военный, так что отчество Пересветович было бы более чем уместно. И очень иронично. Особенно при том, что я от армии в свое время успешно откосил.

Вся эта чушь про отца и армию сама вылезла на язык, хотя изначально Дима честно не хотел окунать Валю в это государственно-семейное безобразие. Но художник слушал с видимым интересом, даже над отцом-военным не посмеялся, хотя Дима и сам не дурак над этим поржать. Впрочем, почти всегда более чем натянуто: дерьма он хлебнул в связи с отцовскими военными заморочками в свое время несколько больше, чем требуется.

— А ты?

— А чего я? Служил ли? Нет. Мне даже повестка не приходила.

— Это как так? — В голосе Димы было столько неподдельного восхищения и обиды, что Валя снова рассмеялся. Но тут же сник.

— Наверняка постаралась мать, больше некому. Я ее когда спросил, махнула рукой и посоветовала не париться. У нее много связей, иногда чувствую себя дурак дураком, что не пользуюсь ими.

— Да ты и без них вполне справляешься. — Дима только теперь обратил внимание на хмурое Валино лицо, но спросить о причине такой перемены настроения почему-то не решился.

— Есть такое. Но в основном потому что Фир мне здорово помог в самом начале. Да и сейчас я бы без него, наверное, пропал. В общем, я успешно пользуюсь его связями вместо родительских. Ну и благоприобретенными собственными, конечно. — Валя как-то нехорошо усмехнулся, тоскливо и почему-то обреченно. Тут же, впрочем, утопив это несвойственное ему выражение в стакане, уже почти пустом.

— Если бы не знал, наверняка бы решил что он твой старший брат. Или другой родственник.

— С ним бывает иногда. —Хихикнул художник. — Будешь смеяться, мне тоже иногда так кажется. И ему.

— А как вы вообще познакомились?

Диме действительно было интересно. Этим вопросом он задавался буквально с первой секунды, как узнал, что эти двое не просто знают друг друга, но и проделывают сию увлекательную процедуру уже около пяти лет.

— Н-ну.. — Валя почему-то запнулся, а потом махнул рукой и рассмеялся. — Сплетничать так сплетничать, что уж. Будем считать, я уже достаточно пьян для этого.

Сказал и умолк.

За разговором уже второй Димин стакан как-то незаметно опустел, так что образовавшейся паузой он воспользовался, чтобы подозвать официанта. Валя начал рассказ только после того, как долговязый юноша принес Диме еще один виски с содовой.

— С момента поступления в институт тогда прошла неделя, а я уже был разочарован поездкой, одногруппниками, городом и погодой. В тот год сентябрь был довольно теплый и солнечный, что совершенно не соответствовало ни моему настроению, ни обещаниям бывалых путешественников. К тому же, дома меня ждала куча несобранной мебели, полураспакованных картин и вещей, пустой холодильник и разбитая любимая керамическая турка, мамин подарок. В общем, я плюнул на все и поперся в бар. Нажрался так, что в определенный момент я обнаружил себя на стойке, без рубашки, распевающим... А вот даже не помню, что именно. Но связки были отлично разогреты, так что слышно было аж на улице. В первый раз до такого допился. Кончилось все это тем, что меня оттуда силком стащили и вывели на улицу, вылили на башку холодной воды и пару раз врезали по лицу. Я точно помню, как сразу пришел в себя. Выпрямился, даже шататься перестал. Сказал Фиру, что он гад, и вообще грех это — хорошим людям мешать расслабиться. Прочитал ему пространную лекцию, даже не сразу понял, что говорю на немецком, а когда понял, оборвал себя на полуслове и зачем-то ударил его по носу. Сломал. А он вместо того, чтобы прибить меня на месте, стоял, кивал, сочувственно предлагал поехать домой.

На этом месте Валя почему-то резко замолчал и залпом допил остатки виски. Дима с интересом наблюдал за его манипуляциями, не перебивал, справедливо полагая, что это ещё не вся история.

— До меня только утром дошло, что он понял каждое слово из моего нытья и мне впервые в жизни стало стыдно. В общем, я с ним согласился и попросил вызвать мне такси, потому что не взял телефон. Пока ждали машину, разговорились. И меня прорвало, я закатил такую истерику, какой никогда в жизни не устраивал — не мое это обычно амплуа. Как у него хватило мужества не сдать меня добрым докторам на опыты, до сих пор предпочитаю не задумываться. Факт: когда я отрубился, он не только запихнул меня в машину, но и со мной поехал, и домой отволок. А когда я продрал глаза утром, обнаружил, что он никуда не ушел. Уснул за столом. Я даже немного влюбился — так красиво он смотрелся. Но это как раз обычная история. В общем, Фир проснулся под звуки чиркающего по бумаге карандаша. Ржал так, что стекла звенели. Правильно, собственно, ржал: сидит грязный, бледный до зеленцы, с чернющими синяками под глазами придурок, похмельные очи лихорадочно сверкают, рот распахнут в восхищении. Рисует. 

Дима, вообразив себе эту картину, тоже улыбнулся. А Валя, наоборот, умолк и нахмурился. Дима чувствовал повисшее в воздухе напряжение, но понятия не имел, откуда оно взялось и что следует делать, чтобы его развеять. На языке вертелся какой-то вопрос, важный, необходимый, чуть ли не жизни и смерти. Но сформулировать его так и не получилось, а потому Дима просто подозвал официанта и попросил принести еще выпивки. Не забыл в этот раз и про обильную закуску, потому что вдруг вспомнил, что сегодня только обедал, а было это... Ох, слишком давно это было, он и чисел-то таких не знает.

— А ты с Фиром как познакомился? — Без особого интереса, витая в каких-то своих мыслях, спросил художник.

— Лев свел. Они же, можно сказать, работают в одной сфере. — Махнул рукой Дима.

Разговор как-то незаметно увял, но воцарившаяся тишина не была ни напряженной, ни легкой. Так, передышка. Пауза между абзацами. Точка с запятой в длинном сложносочиненно-подчиненном предложении.

Оцепенение спало, как только на стол с веселым звоном стала опускаться посуда. Дима почему-то всегда был уверен, что в условиях хорошей трапезы напряжение невозможно. И, пусть жизнь неоднократно пыталась доказать ему обратное, сейчас этот принцип сработал. Как только запахло мясом, сладким перцем и розмарином, художник заметно повеселел. Бросил на Диму преисполненный благодарности взгляд и, пожелав тому приятного аппетита, с наслаждением приступил к еде. Дима собирался последовать его примеру, но почему-то замер, боясь пошевелиться, и завороженно наблюдал, как художник кладет в рот еду и с явным удовольствием жует. Валя либо не замечал его внимания, либо успешно игнорировал, но ни темпов, ни энтузиазма у него не убавилось. А потом у Димы заурчало в животе, художник хихикнул, но великодушно промолчал, а мужчина наконец тоже начал есть, сообразив, что такими темпами ему вполне может ничего не остаться: еда-то на общих тарелках.

— Несмотря на весь этот бардак с красноволосым, мне нравится здесь учиться. — Вдруг сказал Валя, наконец оторвавшись от еды, чтобы допить оставшийся в стакане виски. — В институте отличные преподы, даже не ожидал. Здесь, у вас, вообще очень странные люди. Психи полные, называя вещи своими именами, но какие же некоторые замечательные психи. У нас, например, преподы никогда не делали вид, что у них амнезия. И не подкладывали кнопки на стулья ученикам. И чужие пары не вели. И студентов их провести не просили. А тут иногда такой кавардак, и спроси кого угодно: "Зачем?" Да за такие вопросы на тебя как на идиота посмотрят, а потом скажут так, будто это само собой разумеется: "Для смеху".

Дима, знакомый с подобными явлениями с детства, не сдержал улыбку. А потом и вовсе расхохотался: все-таки ему, оказывается, повезло. Потому что кнопки им профессора никогда не подкладывали. Чего не было того не было.

Художник явно остался довольным произведенным эффектом и, дождавшись окончания Диминого веселья, продолжил.

— Был у вас такой э-э.. Комиком язык не поворачивается назвать, Задорнов.

Дима от удивления даже рот открыл. Ну ничего себе.

— Сатирик. — Растерянно пробормотал он, не в силах поверить собственным ушам. Валя с энтузиазмом закивал.

— Да, точно, сатирик. Так вот, я еще когда в Германии жил, видел много записей его концертов, потому что мама его очень любила. Я тогда еще думал, вот же самоирония у человека. И только поселившись у вас понял, что он не приукрашивал, а просто рассказывал все как есть. Во всяком случае, большую часть. У меня первые два года было ощущение, что я живу в анекдоте, да и сейчас часто бывает. Собрались, дескать, немец и русский. А дальше по обстоятельствам. Потому, наверное, с ума и не сошел.

— А тебе было, от чего? — Тут же заинтересовался Дима и по наморщившемуся носу Вали понял, что тот уже пожалел о последних словах. И, не желая заставлять его отвечать, поспешно добавил. — Просто про сумасшедший дом у нас тоже много анекдотов есть. "Доносится из палаты крик: "Я посланник бога!" А из соседней ему отвечают..."

— "... Я никого не посылал!" — Закончил за него Валя и зашелся хохотом, скорее от облегчения, чем потому что шутка смешная. Она-то, может, и смешная, но слишком уж заезженная.

— Или вот еще. "У одного водителя машина сломалась напротив психиатрической лечебницы. Трое глазевших через забор психов дали ему несколько дельных советов, как поправить дело. Водитель очень удивился, когда узнал, кто консультанты. Заметив его удивление, один из троих заметил с усмешкой: "Мы здесь, потому что чокнулись, а не потому что дураки".

Теперь Валя не просто смеялся, а ржал до слез.

— Художественная... — Выдавливал он сквозь смех. — Художественная академия, вот как это..  Это называется.

Успокоиться он смог только спустя несколько минут.

— У нас весь первый курс шутили: "У нас тут дурдом какой-то. — Почему какой-то, лучший в городе!" Причем преподы ржали громче всех.

— Ну правильно, сам себя не похвалишь, никто не похвалит. — Ухмыльнулся Дима, прикладываясь к стакану с коктейлем.

— У мамы в моем детстве еще любимый анекдот был. Дескать, выступает агитатор в сумасшедшем доме с восхвалением советской жизни. Аплодируют все, кроме одного, стоящего в стороне. "А вы почему не хлопаете?" — Спрашивает лектор. "А я не сумасшедший, — отвечает, — я санитар".

От удивления и неожиданности Дима даже не рассмеялся. А потом вспомнил, что мама художника "откуда-то отсюда", кивнул и улыбнулся.

— Я как-то у подъезда с приятелями сидел. Тоже анекдоты травили. А отец как раз с работы возвращался, и прошел мимо в тот момент, когда рассказывали этот. А я ведь говорил, он военный, да еще и с СССР-ом головного мозга. Меня вечером такой скандал ждал. Я тогда впервые из дома ушел. Неделю где-то шатался. Мог бы и дольше, но отец нашел, вернул.

Теперь настала очередь Вали удивленно открывать рот, потому что Дима говорил это с такой неподдельной нежностью, словно вспоминал как минимум о веселой загородной прогулке. Тот, заметив выражение шока на лице художника, рассмеялся и пояснил.

— Я часто с ними ссорился, но обычно по пустякам. И, в общем, давно искал повод хлопнуть дверью. И вот наконец-то.

Художник только головой покачал. Но возражать не стал. И расспрашивать тоже, просто чтобы не портить настроение. И, если уж на то пошло, чтобы не отвечать на аналогичные вопросы. Посмотрел на свой пустой стакан, рассеянно провел пальцами по ободку. Что-то в Диминых словах больно задело его, но подернутый алкогольной дымкой мозг отказывался это анализировать.

Дима тоже замолчал. Залпом допил оставшуюся четверть напитка и решительно поднялся из-за стола.

— Пойдем к стойке? — Предложил он. С хрустом потянулся и, зашатавшись, чуть не рухнул обратно на диван. Валя проследил за его движением со скептической улыбкой, но возражать не стал, тоже поднялся и сгреб с охапку свое апельсиновое пальто. К слову, совершенно не шатаясь. И так же не шатаясь дошел до стойки и опустился на высокий табурет. К этому моменту все находившиеся в баре посетители разошлись, но заведение явно не торопилось закрываться. Валя очень любил такие места, которые работают до последнего клиента, поэтому мысленно поставил этому симпатичному кабаку еще один плюсик.

Первым делом Дима заказал и выпил залпом две рюмки коньяка. Валя покосился на него с опаской и любопытством, но спорить снова не стал. В конце концов, Дима уже большой мальчик. Такой большой, что задуматься страшно. Вот Валя и не задумывается.

Какое-то время еще сидели молча. Дима вдумчиво, совершенно не морщась, жевал лимонную дольку, Валя не менее вдумчиво выбирал, что теперь будет пить, уткнувшись носом в карту напитков.

— Вообще-то, чертовски их любил, моих родителей.

Валя заинтересованно поднял глаза и обомлел: Димино лицо было искажено такой гремучей смесью гнева, тоски и сожаления, что от них не смог отмахнуться даже его замутненный алкоголем организм. Чужая душевная мука обрушилась, как потолок на голову, и художнику оставалось только радоваться, что он уже достаточно пьян: в трезвом состоянии он бы вряд ли остался после этого ощущения в здравом уме.

— Мы действительно постоянно собачились. То волосы длинные, то серьга в ухе, то в армию не хочу, то тройка в школе, то приятели какие-то подозрительные, то музыка странная. Но на самом деле это все такая хуйня. Я любил их. Мама всегда спрашивала и слушала, как у меня дела, утешала, всегда была за меня в спорах с отцом или каким-нибудь завучем. А отец подкидывал хорошие книги, клеил со мной модели кораблей и покорно возил на дачу к деду, хотя там до деревни этой в один конец часа три, если без пробок. И он честно пытался понять мою любимую музыку. Я научил его слушать Queen и классический метал. Или он только делал вид... До сих пор не могу понять.

Художник чувствовал, как в груди образовывается тяжелый горький ком понимания. Помертвевшими губами, не глядя на Диму, Валя тихо спросил.

— И что.. Что с ними? Теперь?

Дима вынырнул из воспоминаний и с удивлением посмотрел на Валю. Заметив, как того перекосило, он подавил в себе желание успокаивающе приобнять художника за плечи и как можно мягче сказал.

— Они живы, если ты об этом. И вполне здоровы. Мама продолжает успешную преподавательскую карьеру на кафедре филологии, отец вышел в отставку и работает в какой-то гимназии. Оба вполне довольны жизнью, я полагаю.

Валя честно пытался не выглядеть так, чтобы казалось, будто он только что пробежал кросс. Но, судя по тому, что Дима наблюдал за ним с искренним сочувствием и по легкому чувству вины, плескавшемуся в его зеленых глазах, получалось не слишком хорошо. Художник чувствовал колоссальное облегчение. Во-первых, потому что с Димиными родителями все в порядке. Он не хотел анализировать, почему его так это волнует, но факт принял как данность. А во-вторых, теперь, когда Дима перестал испытывать такие сильные чувства, художник смог нормально дышать. И думать. И сделать наконец заказ. Правда, последнее заключалось в тыкании пальцем на угад, на большее сил не хватило.

— Я говорю "любил", потому что это больше не так.

— Вы поссорились? — Валя сам не узнал свой голос, хриплый, как скрип ржавых петель, и тихий, как шелест ветра в кроне одного-единственного облезлого куста.

— Нет. — Дима все еще говорил мягко и, памятуя об эмпатии художника, теперь пытался держать свои чувства в узде. А еще, что удивительно, не жалел о том, что продолжил этот разговор. Он почему-то был уверен, что так надо. — Вряд ли это можно назвать так. Мы... В общем, я им не сын. И это не мое решение. Я решаю проблемы по-другому.

Валя не стал спрашивать, что произошло, потому что видел, как Дима в задумчивости потирает костяшки и то открывает, то закрывает рот, подбирая слова, как потом решительно вздыхает и просит у бармена еще одну рюмку коньяка.

— Отец застукал меня с парнем. Я сам идиот, что привел Жека домой, но... В общем, я сбежал до того, как успел начаться разнос. Мы Жеком колесили по городу на трамвае, пока они ходили, почти не разговаривали. Когда я вернулся домой, мать уже пришла с работы. Скандалище стоял на весь район. Но мы и раньше говорили друг другу какую-то херню, слова это просто слова. Но я до сих пор помню выражение отвращения и разочарования на лице отца. И вины у мамы. Она ведь впервые в жизни не встала на мою защиту. Когда отец успокоился и ушел курить, она тихо попросила меня уйти.

Валя, оглушенный услышанным, сидел молча. В голове стало пусто, в ушах стоял какой-то невнятный шум, как в динамиках барахлящего телевизора. Время не замерло, но тянулось, как густая карамель, постепенно застывая и становясь твердым, как панцирь и гулким, как эхо в горном ущелье. Его личная вечность уместилась в несколько минут и длилась, пока Дима не вынырнул из своих мыслей и не положил теплую ладонь на плечо художника. Валя почти инстинктивно накрыл ладонь своей, уже не удивляясь тому, что от прикосновения по руке словно прошел разряд тока.

— Это в прошлом, Валь. Я давно отпустил это. Я доволен собой и жизнью. Вряд ли она сложилась бы так, останься я дома. Так что все к лучшему. И я дожил до дня, когда понял это — большая удача.

— Alles zum besseren, nur in der Regel die schlechteste Art und Weise.

Валя сказал это, не задумываясь. И еще несколько секунд наблюдал за озадаченным выражением Диминого лица, прежде чем понял, что сказал эту фразу по-немецки. И поспешил исправиться.

— Все к лучшему, только, как правило, худшим из способов. Кажется, это чья-то цитата. Я очень любил повторять ее раньше при любом удобном случае, и было это еще в Германии, так что я привык произносить ее на немецком. Извини, вырвалось само.

Дима только рукой махнул, мол, все в порядке. А потом мягко отнял ладонь от плеча Вали, переплел свои пальцы с его и уложил сию обнадеживающую конструкцию на лакированную столешницу. Какое-то время они снова молчали. Дима о чем-то задумался, а Валя с содроганием ждал ответных расспросов о семье и панически обдумывал, как бы этак поделикатней от них отказаться.

— Я догадываюсь, что ты не хочешь отвечать, но все равно попробую спросить... — Наконец изрек Дима, медленно выговаривая каждое слово, словно давал художнику возможность в любой момент его прервать. Но тот не стал. Терпеливо дождался конца предложения и только потом перебил.

— Не сейчас, Дим. Но потом — обязательно.

И, поддавшись порыву, накрыл их переплетенные пальцы второй рукой, сжал покрытое бледными веснушками запястье. При этом смотрел в другую сторону, чувствуя, как горят уши и предательски громко стучит сердце. Господи, как подросток, честное слово. Но Диму, кажется, все устраивало, потому что он не стал настаивать, а только почти беззвучно пробормотал: "Ловлю на слове".

На самом деле, он в тот момент даже чуть не забыл, на каком именно слове он поймал художника, потому что какие могут быть слова, когда теплые ласковые пальцы осторожно гладят костяшки и запястье, пуская по телу одну волну мурашек за другой.

***

" У него родинка под левым ухом. Интересно, она более выпуклая относительно кожи?"

Фир честно старался не думать об этом, но упрямая мысль крепко засела в его голове, пустила корни, дала цветы и плоды и уже подумывала о том, что пора бы сбрасывать семена. Поэтому чертова родинка не отпускала его внимание уже полчаса и явно не собиралась останавливаться на достигнутом.

Артем, со все возрастающей подозрительностью наблюдавший за своим прогрессирующим безумием — а именно так он всегда называет хорошее расположение духа в своем исполнении, — упорно отказывался замечать такое пристальное и довольно однозначное внимание. И упорно же старался не анализировать его. Напрасно, конечно. Какая-то часть него с самого начала равнодушно отметила, что это было неизбежно, каким бы убежденным натуралом ни казался его новый знакомый. Чертовски красивый, совершенно в его вкусе новый знакомый, что уж тут.

После почти двух часов разговора взахлеб и смеха, такого, что стекла звенели, они молчали вот уже двадцать минут. Пялились друг на друга. Фир теребил зеленую косичку, хмурился и почему-то краснел, сопел в свою чашку с чаем, Артем меланхолично ел кусок морковного пирога. Он догадывался, что сейчас беседу лучше не продолжать, чтобы не мешать роящимся в голове Фира мыслям. Более того, Артем очень ждал их итога. И Фир видел, что он ждал.

Наконец он оставил в покои свою косичку и решительно посмотрел Артему в глаза.

— Ты ведь понял уже все.

— Что — все? — Флегматично переспросил Артем, пряча в уголках губ улыбку. Нет, так они не договаривались. Если уж хочешь чего-то, говори вслух. Сам. За уши тебя тянуть никто не будет, даже если очень хочется. Этот принцип преследовал его всю жизнь и, кажется, был единственной ее неизменной частью.

— Что я... — Фир запнулся и скривился, но тут же рассердился на себя за робость и отчеканил. — Кажется, я не такой уж натурал, каким себе казался. Я давно это подозревал, но понял совсем недавно. Из-за тебя.

— Что-то не помню, чтобы проводил с тобой душеспасительные беседы на тему сексуальной ориентации. — Фраза прозвучала грубо, но улыбался при этом Артем почти виновато, не серчай, дескать, просто скажи уже.

— Я не люблю сомневаться и тянуть кота за яйца, подолгу примеряться, что нравится, а что нет. И шока в связи с новыми вкусами и увлечениями не испытывал никогда и сейчас не испытываю, потому что я себе не враг, так что принимаю со всеми тараканами. — Все это Фир говорил, кажется, скорее себе, чем собеседнику. Выглядел при этом немного удивленным, словно сам от себя не ожидал такой прямолинейности. — Ты понравился мне. Очень сильно. Не только внешность, потому что к парням я до сих пор был более-менее равнодушен.

Артем не сдержал довольной улыбки, тут же заставив и Фира облегченно выдохнуть.

— Мне с тобой повезло. Другой бы на твоем месте еще долго сомневался.

— Другой бы тебе не приглянулся, если уж на то пошло. — Артем порадовался, что теперь к Фиру вернулась прежняя уверенность и он снова вел себя как удачная смесь ехидной самовлюбленной скотины, которой ему так нравится казаться, и доброго папочки, каковым тот, кажется, является на самом деле. Как у него это получается, Артем предпочитал не задумываться, а просто наслаждался результатом.

— И то верно.  — Он хмыкнул и решительно поднялся из-за стола. — Идем. — Лукаво улыбнулся в ответ на удивленный взгляд Фира.

***

Ja, ich habe all deine Fehler wiederholt, bis auf die letzten beiden: ich werde nie Kinder haben und ich Lebe immer noch.

— Ты водить умеешь? — Едва ворочающимся языком пробормотал Дима. Это занятие чертовски его утомило, так что он решил себя наградить: еще раз с наслаждением вдохнул запах полыни и абрикосов, прижавшись носом к чувствительной ямочке между ухом и нижней челюстью художника и каким-то невероятным усилием удерживая себя от того, чтобы расцеловать каждую родинку на его шее. Он уже не мог прямо сидеть, а потому, совсем забыв о Валиных синяках, навалился на него  и держался, как за поручень. Тот, впрочем, отлично справлялся с этой новой ролью и даже почти не матерился.

— Я тоже пьян, мне нельзя за руль. — Вдохнул Валя, предпринимая очередную попытку усадить Диму прямо, чтобы встать и одеться. В конце концов он плюнул на это дело и просто уложил его корпусом на лакированную столешницу, виновато посмотрев на бармена, который теперь казался ему чуть ли не родственником. Тот понимающе улыбнулся.

— Все в порядке. Главное, что его не тошнит.

— Тошнит... — Буркнул Дима.

Валя, услышав такие новости, на всякий случай быстро оделся и стал натягивать пальто на Диму. Тот не сопротивлялся, но непослушные руки все никак не хотели попадать в рукава.

Возле бара их уже ждало такси. Дима послушно упал на заднее сидение, уже из положения лежа достал из внутреннего кармана кошелек, но, так и не сумев его открыть, беспомощно протянул бумажник художнику. Когда с процедурами оплаты и выяснения адреса было покончено, Валя открыл окно и, содрогаясь от холода, полной грудью вдохнул холодный ночной воздух. Да уж, никогда он еще не возвращался домой с пьяным до изумления гостем подмышкой. Пьяный гость тем временем зашевелился. Сел, запахнул пальто, бормоча что-то про собачий холод, и передвинулся поближе к художнику. Бесцеремонно обхватил его поперек туловища и положил пудовую голову на плечо, снова утыкаясь лицом в шею и вдыхая уже полюбившийся запах. 

— Прости.. —Вдруг почти внятно изрек он. В голове его роилось много, много больше слов, но сказать получилось только это, поскольку остальное перевести на внятный человеческий язык не представлялось возможным. И вряд ли дело было именно в том, что Дима пьян.

— Молчи уж, горе мое. Лучше поспи. И скажи, если начнет тошнить. — Валя сам удивился нежности своего голоса, он-то был почти уверен, что вовсе разучился так разговаривать. Взъерошил волосы на Димином затылке, и даже, уверяя себя, что тот уже уснул и ничего не чувствует, поцеловал в макушку. Да так и замер, зарывшись лицом в его волосы, оказавшиеся, как он и предполагал, жесткими и густыми.

Водитель постоянно косился на них в зеркало заднего вида, но почему-то молчал. Ему не раз приходилось возить пьяные парочки, в том числе и геев. Но эти, в отличие от прочих, не обжимались, сидели тихо, только спящий мужчина время от времени ворочался и пытался получше закутаться в пальто, а черноволосый с нежностью смотрел на своего спутника и время от времени целовал того в макушку. Все это вызывало в сердце таксиста никогда прежде ему не свойственную почти отцовскую нежную снисходительность.

Валя смотрел в окно, противоположное тому, у которого сидел сам, чтобы не отрывать щеку от теплой Диминой макушки. Холодный ночной воздух, пахнущий мокрыми палыми листьями и речной водой, ерошил рыжеватые волосы, щекоча ими лицо художника. Валя молчал. Молчали и его мысли, не то ошалевшие от нового коктейля обстоятельств, не то просто уставшие от избытка алкоголя и новых или почти забытых чувств. Допустим, что никуда он теперь этого человека от себя не отпустит, Валя решил еще в тот момент, когда узнал Димин голос там, в тупике. Потом, в баре, он с некоторой опаской, но все-таки не стал спорить с тем фактом, что Дима тоже настроен серьезно, и вот теперь художник наконец сообразил этому обрадоваться. Но мысль о том, что прямо сейчас он везет в свою святая святых такого гостя, почему-то повергала его в состояние невнятной паники — чувство для него настолько несвойственное, что теперь он лишь растерянно наблюдал за бешенным ритмом своего сердца и нервно подрагивающим внутренним пространством, сейчас пустом, как желудок сказочного дракона, охраняющего принцессу в королевстве, в котором давным-давно перевелись все рыцари.

По дороге и сам, кажется, задремал. Таксист, добрая душа, не стал по излюбленной водительской традиции увозить их на край города и тянуть деньги за возвращение на нужный адрес. Просто разбудил их и все.

Валя с некоторым сожалением и потаенным злорадством растолкал Диму и помог ему выбраться из машины. Такая встряска явно не пошла тому на пользу, потому что прежде чем они все-таки сдвинулись с места, он почти двадцать минут отказывался идти, потому что у него кружилась голова. Художник с содроганием думал о том, как он потащит это весьма относительно двуногое чучело на пятый этаж — лифта в этом доме отродясь не было. Но все оказалось не так страшно: уличная передышка, кажется, действительно помогла Диме обрести что-то вроде равновесия, потому что первые три этажа он честно шел сам, пусть и по стенке, так что на себе Валя тащил своего гостя всего два лестничных пролета. Так утомился, что еле нашел ключи и только с пятой попытки попал в замочную скважину. Но был вознагражден: дверь открылась, впуская их внутрь. Дима, пребывавший в тот момент по ту сторону всего на свете, ненадолго вынырнул из своих неведомых далей, как оказалось, специально для того, чтобы впустить в голову одну-единственную связную мысль: темнота квартиры только что проглотила их — Валю как старого знакомого охотно и почти радушно, а его, странного чужака, с любопытством и некоторой опаской, как он сам когда-то пробовал мидии во французском ресторане. Впрочем, эта мысль тут же исчезла, стоило художнику  захлопнуть за ними дверь и зажечь свет в прихожей.

Через полчаса, когда со всеми спасительными процедурами было покончено, гость водворен на кровать, душ принят, а чайник поставлен, Валя сидел на кухне и впервые в жизни жалел, что бросил курить. Сейчас это было бы очень кстати.  Начавшаяся еще в машине паника постепенно росла, и теперь художника бесконтрольно трясло от страха при мысли о том, что в его спальне сейчас находится чужой человек. В его квартире и Фир-то, единственный претендент на звание друга, был всего пару раз, да и то никогда не оставался на ночь. А Дима...

Валя не знал, сколько времени прошло прежде чем его отпустило. "Чуть-чуть больше, чем полчаса, чуть-чуть меньше, чем вечность", где-то он слышал эту фразу, невероятно давно, еще в детстве, когда он жил в Мюнхене с родителями на бабушкиной ферме, ездил на автобусе в школу и... Почувствовав, что сейчас может снова впасть в неконтролируемый ужас, Валя вскочил на ноги, выключил уже давно кипящий чайник и распахнул окно. Несколько минут стоял, высунувшись почти по пояс наружу, с каким-то странным больным восторгом, больше похожим на истерику, думал, что он может выпасть из окна и разбиться, как выпадали и разбивались многие и многие тысячи пьяных идиотов до него и будут после. Когда же его веселье улеглось, он выпрямился и снова плюхнулся на стул. Сдавливавшее ребра ледяное кольцо исчезло, позволяя нормально дышать. Руки уже почти не дрожали. Тело вздрагивало от обыкновенного осеннего ветра, заглянувшего в его кухню на огонек, посмотреть, кто это тут не спит под утро. И, по возможности, отправить в постель.

Валя действительно встал и пошел в спальню, так и не заварив чай, ради которого, строго говоря, и сидел на кухне. Тихо открыл дверь, решительно пересек отведенную под студию часть единственной комнаты и нырнул за шторку из перьев и стеклянных бусин. Замер. Какое-то время рассматривал укутанное в сумрак раскинувшееся на его постели бессознательное тело, а потом решительно вытряхнул себя из брюк, рубашки и носков, натянул растянутую старую футболку и залез под одеяло.

Дима, то ли ощутив присутствие художника во сне, то ли проснувшись специально для этого, подвинулся ближе и неуклюже закинул на Валю руку. А, почувствовав, что поймал добычу, подгреб ее к себе и вжался лицом в прохладную пахнущую полынным мылом грудь. Валя только вздохнул и обвил свое новоприобретенное чудо руками, пальцами одной из них почти инстинктивно зарываясь в спутанные рыжеватые волосы. Страшно почему-то больше не было. И он не хотел анализировать, почему.