— Не поймите меня неправильно, но у вас последний курс, так что надо немного поднажать. Я не буду давить в зимнюю сессию, а тем, кто будет стараться, выставлю автоматы, так что в ваших же интересах не пинать балду весь семестр. Но летом сдеру по семь шкур.

Несмотря на то, что преподаватель говорил об этом уже не первый десяток минут, благоговейно внимала ему вся аудитория, даже на задних рядах никто не шептался и не спал. В воздухе повис и звенел от напряжения общий безмолвный вопрос: "А так что, бывает?". Дело в том, что именно этот профессор по истории за все четыре года обучения не выставил этой группе ни единого автомата, да и в других никого особенно не выделял. Даже Валентина принципиально валил первые два года, хотя таких примерных студентов, как он в ту пору, на всем потоке было раз, два и обчелся. Поэтому все сидели теперь, боясь дышать, чтобы не спугнуть настроение старика, старательно изображали священный трепет и ждали, когда небо упадет на землю, не выдержав такого вопиющего нарушения сложившихся законов мироздания. Валентин то и дело с любопытством косился на окно, не желая упустить момент. Вот же грохоту будет..

Он работал всю ночь, а спать лег только за пару часов до рассвета, поэтому надеялся наверстать упущенное на первой паре — истории. Но поспать под бормотание старика, однако, не удалось: судя по виду преподавателя, он тоже здорово не выспался, а потому за тем, чтобы все остальные несчастные мучались вместе с ним, следил с особым усердием и неприкрытым злорадством.

"Дурацкий сегодня день".

В оставшиеся полпары преподаватель умудрился впихнуть всю лекцию целиком, еще и задержал — не то чтобы это было так уж необходимо, но он, видимо, просто поддерживал репутацию. В общем, от перерыва осталось хорошо если пять минут. И все они ушли у Валентина на то, чтобы дойти до другой аудитории без приключений, то есть таким путем, чтобы не нарваться ни на кого из знакомых: сегодня у Валентина не было никакого настроения на драки и перепалки, поскольку он здорово не выспался, да еще и кофе не успел выпить ( кислая закипевшая бурда, получившаяся у него спросонок, не в счет). В таком состоянии ссориться с кем-то не только слишком утомительно, но в его случае еще и смертельно опасно, иной раз не столько для него самого, сколько для его оппонента.

Остаток дня тоже успешно бегал от всех, кто был бы не прочь дать ему по морде. Но, как оно часто бывает, если гора не идет к Магомеду...

— Твою рожу зачем-то напечатали на афише. Видимо, с кем-то перепутали.

— А тебя в свое время не сдали в детдом. Видимо, тоже с кем-то перепутали. — Огрызнулся, не задумываясь, и тут же узнал этот противный высокий голос. Обозвал себя последними словами за то, что не успел смыться, и, понимая, что отвязаться не получится, обреченно обернулся. Как и ожидалось, за спиной стояла знакомая теплая панк-компания во главе с красноволосым, еще более самодовольным, чем обычно, а потому почти по-настоящему раздражающим. Валентин собрал мысли в кучку и постарался сконцентрироваться: уже конец дня, а до спасительной дозы живительного кофеина так и не добрался, просто не успел, поэтому глаза закрываются на ходу, звуки долетают до ушей, как сквозь плотный слой ваты, а тело ощущается невесомым от усталости и совершенно чужим.

У Валентина не было никаких сил держать дистанцию между собой и посторонними чувствами, а потому он явственно ощущал, как болезненно сжалось чужое сердце от этих слов. Хотя лицо красноволосый, надо отдать ему должное, держал.

— Фу, черт, у тебя рожа, как у зомбаря. Бедняжечка, не выспался? — В ответ Валентин только махнул рукой и, не став развивать столь благодатную тему для перепалки, развернулся, чтобы уйти, потому что интенсивность чужих переживаний перехлестывала через край и грозила затопить самого художника. Красноволосый так удивился, что даже позволил Валентину сделать несколько шагов прочь, а только потом опомнился, в один бросок догнал и, ухватив за рукав, развернул обратно.

— Куда собрался? — Насмешливо и в то же время угрожающе спросил он и уже набрал в грудь воздуха, чтобы еще что-то сказать, но не успел: под дых врезался тяжелый удар средними фалангами пальцев. Парень согнулся пополам, хрипя и медленно оседая на колени. Валентин машинально прислушался: хрипло, с присвистом, но — дышит. И слава богу — не придется оказывать помощь. Молодец, что не переборщил.

Что удивительно, будет думать Валентин через несколько часов, после того, как немного поспит и поужинает, остальная компания стояла на месте и ничего не делала. Даже слова не сказала. А потом он вспомнит, что те и раньше не особо-то рвались защищать своего лидера. Оттаскивали, если тот нарывался на драку в людном месте, по команде могли наброситься, что часто случалось, когда красноволосый понимал, что близок к поражению, но до этого момента стояли и ждали, пока парень разберется сам. Это должно было делать красноволосому честь, но Валентину только вдруг станет до тошноты противно.

Маленькая теплая ладошка преподавательницы легла на плечо как раз в тот момент, когда Валентин уже собирался уходить, убедившись, что красноволосый не начал задыхаться.

— Он псих!.. — Прохрипел пострадавший, не став дожидаться, пока женщина что-нибудь скажет. Его свита уже подошла ближе, и теперь один из приятелей помогал парню подняться с колен. — Конченый псих, он, блять, просто ударил меня... Мы говорили, а он взял и врезал мне под ребра!

"Ужасный день".

Из кабинета проректора Валентин вышел через час, не злой, но только потому что на злость тоже нужны силы, которых у него и так не было, зато еще более голодный и уставший, чем был. Он, вообще-то, и раньше дрался на людях, и в коридорах бывало, но обычно у него хватало ума не делать этого при преподавателях. А тут даже не задумался об этом, не осмотрелся по сторонам... В очередной раз напомнил себе, что должен больше спать, иначе следующим этапом станут не только сомнамбулические портреты посторонних мужчин, но и убийства с особой жестокостью или как минимум избиения.

Хоть личное дело редактировать не стали, утешал себя художник. Там и так уже достаточно пометок касательно его бурных взаимоотношений с другими учащимися. " Одно радует, — уныло подумал Валентин. — Я тут последний год. А, учитывая мои оценки и внеинститутскую деятельность, они меня не выпрут. Надо просто вести себя потише. Драться уже не так весело, как раньше, да и не  нужно мне это. А словесных перепалок я все равно почти никогда не помню — слишком уж сильно топит. Разве что с красн.. Господи, а как его зовут-то? Ай, плевать. Важно, что, хоть разговоры с ним я помню всегда, они один черт смертельно мне надоели".

Выйдя из института, спал на ходу, автоматически переставляя ноги. Не замечал ничего вокруг, шел, не разбирая дороги, не следя за направлением, не считая, сколько прошло времени. За своими мыслями, по большей части бессвязными и бессмысленными, наблюдал словно со стороны. Господи, как только умудрялся на красный свет чрез дорогу не переть и от прохожих уворачиваться?

"Да уж, совершенно дурацкий день", — подумал, рассеянно рассматривая смутно знакомые крыльцо и дверь под незатейливой вывеской. А потом не менее смутно знакомую зеленую машину на парковке напротив здания. И освежитель-елочку, висящую на зеркале заднего вида. У нее еще на обратной стороне неровное красное пятнышко, по форме напоминающее кошачье ухо. Валя так и не спросил у Димы, от чего оно.

Со вздохом посмотрел на окно второго этажа, почему-то темное — странно, обычно в это время там все еще горит свет и кипит жизнь. Там, за ярко-оранжевыми занавесками, из-за которых кокетливо выглядывает какая-то пушистая зеленая растительность, находится кабинет Льва. А прямо напротив — Димин. Именно там обсуждали некоторые детали грядущей выставки. Которая, страшно подумать, через месяц.

Но, конечно, сейчас волновала совсем не выставка. И даже не куча заказов и денег с продажи картин, предложения на некоторые из которых уже который день приходят на электронную почту — все же с рекламой очень хорошо подсуетились, и способствовала этому приличная сумма в качестве гонорара или природная неспособность Льва и его прекрасного заместителя халтурить, неясно. Сердце не то чтобы по-настоящему ныло, но уже начало почти всерьез рассматривать эту перспективу при мысли о том, что Дима, чьи эмоции не мешали, не мутили рассудок, не топили, погребая под собой, рядом с которым по этой причине было не всегда легко, но всегда приятно находиться, оказался одним из тех ребят, которые по любому поводу звереют, когда имеют дело с художником. Хотел бы он знать, почему.

Думал, быстрым шагом удаляясь прочь, спеша поскорее добраться до автобусной остановки: "С другой стороны, тебе еще повезло с ним. Вспомни, со Знахарем-то вообще херово получилось. Чуть не сдох".

Ich wusste sofort, dass ich ertrinken würde — lange bevor der Sumpf der Halbwüchsigen Fähigkeit, sich über dem Kopf zu fühlen, geschlossen wurde.

***

— Я его в первую встречу вообще побил.

Дима удивленно и заинтересованно вскинул брови. Фир неодобрительно покачал головой. Остальные просто молча уставились на Знахаря в ожидании продолжения.

— Да с ним почти все так познакомилась. С той лишь разницей, что обычно это он бил нового знакомого, а не наоборот. Тут ты отличился, это д...

— Сломал два ребра и кисть, вывихнул локоть и чуть не раздробил несколько пальцев на левой ноге. И это если не говорить о синяках и прочих нелицеприятных подробностях. — Не обращая внимания на комментарий Фира, продолжил Знахарь.

Он говорил это, улыбаясь так нежно, словно вспоминал о первой любви. Не своей, не чьей-то конкретной, и вообще не реально существующей, а такой гипотетической идеальной первой любви, такой, какой она была изначально задумана, в лучшем понимании этого словосочетания.

— А он в итоге ничего. Дополз до больницы, сам, даже скорую не вызвал. Подозреваю, он просто посеял мобильник. Или благоразумно оставил его дома, чтобы ненароком не сломать. Он вообще щепетильно относится к вещам, которые привез из Германии. Да-а, такой человек этот Хайлигер. И тот дурацкий аппарат ему мама подарила на шестнадцатилетие. Так он с ним и ходит.

— Не надо было вас знакомить. — Вздохнул Фир.

— А ты ему мамочка? Да мы бы и так познакомились. — Ухмыльнулся Знахарь, раскуривая самокрутку. Глубоко затянулся и продолжил, наслаждаясь общим вниманием. — Он меня сам искал, если помнишь. И в итоге нашел. После того случая пришел снова через месяц-полтора, не помню точно, еще и адрес мой у кого-то насосал. Опять покоцаный, видимо, кто-то добавить успел, но вполне уверенный в своем бессмертии.

Официант принес напитки и закуску, так что разговор временно умолк. Стал отчетливее слышен теплый перестук бильярдных шаров, приглушенная музыка, звонкий клекот наливаемых в стаканы напитков, разговоры за другими столиками и смех. Дима не любил и, что уж, не умел играть в бильярд, но время от времени вполне добровольно позволял вытащить себя в заведения вроде этого, не ради игры, но ради атмосферы, отличных закусок и ароматного кальянного дыма, витающего над столиками, густого, как утренний туман над Невой.

— Жаль сам Хай отказался сегодня идти. Он бы тебе эту историю в красках рассказал. Он вообще отличный рассказчик. Правда, если совсем напьется, начинает болтать по-немецки. И тогда его понимает только Фир.

— Оно и к лучшему. Ругается он в эти моменты страшно, я даже перевести не все могу, а что могу, вряд ли когда-нибудь решусь озвучить.

Дима с деланным равнодушием пожал плечами, заставив Знахаря снова ухмыльнуться, но тот не стал комментировать. Спросил:

— А почему он сегодня с нами не пошел, кстати? Фир?

— У него заказ. Сам он сказал, что собрался качественно сойти с ума. Показывал эскизы. Меня, честно говоря, передернуло, но совершенно не понимаю, с чего там чокаться.

— Ну так то ты. А то Хайлигер. — Глубокомысленно ответил Знахарь, красноречиво заламывая бровь.

— В смысле? Вы о чем?

Дима не слишком хотел влезать в разговор. Он уже порядком выпил и молча наслаждался жизнью, слушая чужие разговоры, мотая на ус сплетни и просто новости. Компания сегодня собралась такая большая, что пришлось соединить два больших стола, чтобы все смогли рассесться. Впрочем, теперь большая часть народа уже разбрелась по залу и с упоением гоняла шары, но оставшейся хватило с лихвой, чтобы разделиться на несколько кучек по три-четыре человека. А уж беседы велись самые разные, и зачастую такие занимательные, что участие в них лишило бы львиной доли удовольствия. Но сейчас вопросы вырвались сами собой, чертов развязанный грогом язык сработал раньше мозгов.

— Не знаю. Бред это все. Он, конечно, до мозга костей художник, но сходить с ума из-за картины? — После короткого молчания с сомнением сказал Фир.

— Это называется эмпатия, балда. — Фыркнул Знахарь и пояснил недоуменно поднявшему брови Диме. — Чувствует чужие эмоции или что-то в этом роде. В добрую половину из своих неприятностей он влипает именно из-за этого.

— Не перекладывай с больной головы на здоровую. Если бы ты не втянул его в свою..

— Если бы я его всему этому не научил, он бы сдох давным давно. — Жестко отрезал Знахарь. Скосил глаза на недоумевающего, но очень заинтересованного Диму и снова расщедрился на подробности. — С Хайлигером я начал общаться, потому что ему нужен был кто-то, кто научит его качественно драться. Он стал собирать инфу, кто мог бы помочь, а у меня в этом смысле особый талант. В драках, я имею в виду. И долгий опыт. Он никогда особо не объяснял, как связана его эмпатия и куча неприятностей, но факт, что в определенный момент в одном только институте ему не хотели навалять только преподы. К тому же, он принципиально никогда не следит за языком. В общем, часто встревает во всякую хуйню. Вот. Ты когда-нибудь выходил против четырех-пяти разной степени вооруженности парней без оружия? Ну, только разве что огнестрела не было никогда, да... Нет, не выходил? А он выходил. И смог не только уложить нескольких, но даже удрать более-менее целым.

— Удрать? Хай удирал? — Вскинул брови Фир.

Знахарь, раздраженный тем, что приходится объяснять очевидные вещи, пренебрежительно фыркнул.

— Еще бы. Даже я не рискнул бы выйти против здоровой толпы. Для меня четыре-пять, положим, не предел, но ему — за глаза. Легче уложить нескольких и свалить. А в идеале просто свалить. В этом нет ничего такого. Тут главное не честь свою сохранить, а жизнь. В тех случаях, к которым я готовил Хайлигера, и в которые он постоянно влипал, вопрос чаще всего стоит именно таким злоебучим образом.

— Я думал, он слишком гордый для такого. Мне он не говорил, что...

— Вот именно в том, что он тебе об этом не рассказывал, и проявляется его гордость. Он действительно гордый, но не идиот же, чтобы сдохнуть за свои убеждения.

Дима даже не старался скрыть удивления.

— Он настолько часто...? — Он замялся, пытаясь подобрать слово.

Но Знахарь его и так понял. Негодующе взмахнул стаканом, только чудом не пролив пиво на колени сидящей по соседству девушке.

— Ты же видел его. Разговаривал с ним. Черт, да, по твоим словам, ты даже имеешь представление о том, в какую ярость можно прийти из-за пары его слов. Практика показывает, что их содержание почти никогда не имеет значения. Просто вдруг впадаешь в бешенство, ни с хрена, просто потому что этот парень вдруг начинает тебя дико раздражать. Но с этим можно справиться. Со злостью. Со временем.

Крыть было нечем. В первую очередь потому, что Знахарь, а, вернее, несколько галлонов вина и пива в нем, говорил путано и не слишком внятно. И почти не слышал никого, кроме себя.

— Если уж на то пошло, он часто сам виноват. Бросается без причины, бьет всерьез. — Дима не знал, вернее, не помнил, имени парня, который это сказал.

— Ага. При том, что секунду назад мило тебе улыбался, шутил и подливал. — Подхватил второй. Этого, кажется, звали Фил. Он сидел рядом с девушкой, которую весь вечер пытался обнять, но ему постоянно что-то мешало: то потные ладони, которые он все время вытирал о штаны, то подошедший официант, то положение пивной пены — вместо кофейной гущи,— то чей-нибудь ехидный комментарий. Девушка это замечала, улыбалась насмешливо и умиленно, но помалкивала, ожидая, когда у парня все-таки получится этот маневр. И, пока речь шла о Вале, внимательно прислушивалась к разговору, пристально смотря на Диму. Сначала он думал, что ему кажется, но теперь уверился окончательно.

— Если он действительно чувствует все, что ощущаешь ты, это не так уж удивительно. Ты ж его терпеть не можешь. Кстати, не ты один. И он, как зеркало, отражает неприязнь, реагирует соответствующе, ибо, в отличие от тебя, почти не умеет держать себя в руках. — Она пожала плечами, не сводя глаз с Диминого лица. Заметив его замешательство, улыбнулась и с удовольствием добавила. — Каждый раз, когда мы собираемся, рано или поздно разговор заходит об этом странном парне. Причем сегодня все более или менее прилично, подозреваю, только потому что здесь ты. — Она красноречиво ухмыльнулась и приподняла бровь. — Обычно-то любят обсуждать совсем другие вещи. С кем он спит, на кого работает, когда в последний раз приходил на общую пьянку, что пил, кому навалял и сколько раз вышел в сортир.

— Таля! — Взвыл Фир и хлопнул себя по лбу, вызвав у той приступ хохота.

Знахарь тоже ухмыльнулся, но промолчал.

Разошлись только к середине ночи — очень уж хорошо сидели. Дима с тоской подумал о своей благоразумно оставленной во дворе дома машине и вызвал такси. Поплотнее закутался в пальто, спрятал озябший нос в шарф — уже октябрь как-никак, ночи стали совсем холодные.

Оглушенный смехом и разговорами, там, в зале ресторана, ему было не до мыслей и сожалений. А теперь, когда вокруг — только молчаливая мглистая ночь, едва-едва разбавленная жидким фонарным светом и щедро сдобренная одиночеством, как-то внезапно обнаружилось, что печаль и промозглая пустота, которые, казалось, уже оставили его, на самом деле никуда не ушли, а только притихли, удалились на второй план. И теперь ласково скребли тупыми когтями по ребрам и выли в нем безмолвными тоскливыми голосами, задирая морды к бездонному октябрьскому небу, на котором не было видно ни луны, ни звезд.

***

Лев, вообще-то, уже давно должен быть дома: большую часть дел закончил почти час назад, а меньшую еще днем скинул на Диму. Тот весь изворчался, но сделал, а большего от него и не требовалось. Ничего, пусть учится.

Так вот. Дел не осталось, но домой Лев почему-то не спешил. Выключив свет, стоял у окна, выглядывая из-за смешных разрисованных африканскими узорами рыжих занавесок на улицу, провожая рассеянным взглядом машины и немногочисленных прохожих. Постепенно сгущались влажные осенние сумерки, нехотя разгорался жидкий свет уличных фонарей, густел поток людей. Лев ждал.

Задумавшись, он чуть не упустил момент, когда из-за угла вынырнула уже хорошо знакомая фигура в апельсиново-оранжевом пальто и с шапкой густых черных кудрей. Немилосердный ветер трепал их, швыряя парню в лицо длинную челку, но тот не обращал на это внимания. Потом он остановился напротив входа в галерею, какое-то время постоял, покачиваясь с пятки на носок, после чего скорбно вздохнул, раздраженно запустил пятерню в волосы и стремительно скрылся из виду, растворившись в полутьме.

Дней пять назад Лев впервые стал наблюдателем этой душещипательной сцены, когда, стоя у окна, пил кофе во время небольшого перерыва. В тот раз он решил, что Дима договорился с художником о встрече, чтобы еще что-нибудь обговорить. Однако, когда Валентин вместо того, чтобы приблизиться к крыльцу, замер на месте, а потом и вовсе чуть ли не бегом устремился прочь, Лев еще долго озадаченно смотрел ему вслед. Вот так номер.

Но все прояснилось буквально через полчаса, когда Дима пришел к своему начальнику с отчетом. За последние несколько дней он, кажется, почти пришел в себя, по крайней мере, больше не сдавал себя своему автопилоту, не пялился в пустоту, пропуская слова мимо ушей, и почти избавился от темных кругов под глазами. А перед вчерашней на тот момент встречей с Валентином для перевозки картин и вовсе сиял, как огонь Муспелльхейма. Но сегодня опять выглядел просто ужасно, да еще и ворчал, не переставая. Лев сложил два и два и понял, что визит художника закончился не слишком хорошо.

И вот теперь, наблюдая, как удаляется ссутуленная спина Валентина, качал головой, глубоко вздыхая. Что за песочницу эти двое не поделили, хотел бы он знать — интересная, должно быть, песочница. И почему дуются друг на друга вместо того, чтобы все решить. Видимо, напрасно он думал, будто его заместитель повзрослел, в то время как Дима все еще часто ведет себя, как подросток. Иногда еще и влюбленный, а это еще хуже. Но работу свою делает хорошо, и то хлеб. Трудоголизм и опыт, слава богу, не пролюбишь.

***

— Напомните, сколько вам лет, молодой человек?

Художник поджал губы.

— Двадцать три.

— И это действительно ваша работа? — Вскинув густые седые брови, недоверчиво спросил старик, еще раз окидывая картину оценивающим взглядом. Покачал головой, цокнул языком.

Клиентом, заказавшим «море, а остальное на твое усмотрение», оказался не вдохновенный придурок, как ожидал Валентин, когда Фир рассказал о заказе, а занудный и придирчивый, если не сказать капризный, старикан, заковыристое имечко которого художник даже не попытался запомнить. По большому счету, он его и стариком-то называл только из вредности. Если же смотреть в лицо фактам — таким жизнеутверждающим, что хоть плачь, — этот мужчина вовсе не выглядел, как старик, а о его возрасте говорили только седина и глубокие морщинки в уголках глаз: подтянутый, бодрый, с сухой, но все еще эластичной смуглой кожей, длинной белой косой, роскошным орлиным носом и цепким взглядом ярких, как у ребенка, желто-карих глаз.

Картину этот прекрасный господин осматривал уже полчаса, то и дело кривил губы в недоверчивой улыбке, несколько раз записывал в телефоне голосовые сообщения, описывая неведомому собеседнику действие, цвета, атмосферу. Говорил он все больше иронично — почти пренебрежительно — и слегка ехидно. Валентин прекрасно понимал, что клиент заплатит и заберет холст, а потому через полчаса таких плясок уже готов был взорваться от негодования: чего время-то тянуть, если все и так ясно? Но старик все еще болтал с кем-то, обсуждая картину, и явно не собирался прерывать это удовольствие.

Но хуже этого было то, что он при этом не испытывал никаких эмоций. Вернее, судя по долетающим до Валентина весьма назойливым обрывкам чужих ощущений, старик словно чувствовал «отсутствие чувств», как будто из его души хирургическим путем извлекли способность к любого рода движениям, оставив даже не память, а смутное ощущение, что бывает как-то иначе. И теперь ему осталось только с неудержимой страстью — тоже, впрочем, напоминающей скорее плохо поставленный спектакль, — упиваться пустотой внутри себя. Может, просто в качестве суррогатного заменителя настоящей страсти хоть к чему-нибудь.

Наконец, когда Валентин уже начал обдумывать, в каких именно выражениях будет выпроваживать этот ходячий кенотаф, дверь студии распахнулась, заставив сидящего за столом у стены Фира встрепенуться и поднять голову — ему уже тоже надоели танцы с бубном вокруг холста, поэтому появление нового действующего лица было очень кстати.

— Извините за ожидание, Валентин, и за Гери. Он не специально вам нервы мотал, просто я застрял немного по дороге, а он обещал без меня картину не забирать. Вот и тянул время, как мог.

"Новое действующее лицо" оказалось невысоким мужчиной в темном напоминающем бекешу пальто и с каштановыми волосами. Больше ничего рассмотреть не удалось, поскольку вошедший вихрем пронесся через все помещение. За ним беспокойным шлейфом тянулся пестрый шарф, почему-то не обмотанный вокруг шеи, а висящий на ней, как дохлая змея на заклинателе. Мимо низенького стола, заваленного карандашами и деревянными стружками после их заточки, мужчина прошел, не сбавляя скорости, поэтому значительную часть мусора смахнул этим шарфом на пол, чего, впрочем, все равно не заметил.

В его манере говорить проскальзывала очаровательная рассеянность и непринужденная, но немного застенчивая вежливость, присущая обычно только маленьким детям из хороших семей и тем самым книжным профессорам, которые на потеху студентам и коллегам по рассеянности забывают переодеть пижаму, носят книги и тетради в авоськах, путают аудитории и ведут уже прошедшую лекцию не того курса.

Зато теперь художник понял, кто именно из этих двоих был заказчиком. А старик, дождавшись, пока вошедший приблизится на расстояние вытянутой руки, притянул того к себе и легко чмокнул в макушку. На художника он теперь смотрел слегка виновато и чуть-чуть насмешливо. По-прежнему, впрочем, не ощущая ничего из этого.

— Надо отдать вам должное, мистер Хайлигер, вы держались молодцом. Хотя еще немного и вы, подозреваю, ударили бы меня по лицу. Или просто вытолкали взашей.

Его протеже негодующе — и совсем по-мальчишечьи — ткнул мужчину локтем в ребра и сделал условно страшные глаза, призывая того поумерить свое чувство юмора. А потом и вовсе выскользнул из объятий, подошел к стене, на которой висела картина, едва ли не уткнувшись в холст носом, и замер почти на целую минуту. Валентин наконец смог рассмотреть его. На вид ему было что-то около тридцати, с недельной щетиной и ямочками на щеках, немного бледноватый, последнюю неделю явно страшно недосыпающий и в целом не то чтобы образец красоты, но почему-то взгляд от него было отвести трудно — такой убойной силы обаяние. Везет же ему на таких, а. Мало того, что у самого харизма вперед него родилась, так судьба еще и вечно сталкивает его с себе подобными. Очевидно, чтобы почаще смотрел на себя со стороны, раз уж не завел себе эту полезную привычку сам.

Мужчина вдруг порывисто сделал несколько шагов назад, чуть не сбив Валентина с ног. Долго молчал, никем не прерываемый, а потом серьёзно повернулся к разом подобравшемуся художнику и неожиданно строго спросил.

— Эти двое. Мужчина с длинными красными волосами и кудрявый седой мальчишка. Откуда вы их взяли?

Валентин, уже было поддавшийся его обаянию, холодно смерил собеседника взглядом и неопределенно пожал плечами. Перевел взгляд на картину, хмурясь и впиваясь глазами в крошечные силуэты двух держащихся за руки людей, бесстрашно стоящих у самого края пляжа, там, где их не достанет волна, и смотрящих в одном направлении — туда, где у горизонта шторм уже стих и голубеет умытое небо. Рассматривал их несколько долгих напряженных секунд, пытаясь вспомнить, у какого еще художника заказчик мог видеть что-нибудь похожее, чтобы пытаться уличить Валентина в плагиате. Он уже сталкивался с подобным и усвоил, что главное в такой ситуации — не оправдываться.

— Как говорил один советский художник, Шорохов, если не ошибаюсь, персонажи тем полнее, чем больше реальных людей и поступков были взяты за основу. — Услышав такой ответ, мужчина неожиданно зло сузил глаза, но тут же виновато улыбнулся.

— Не поймите неправильно, просто они похожи на одних моих знакомых, вот и все. Я не хотел задеть вашу профессиональную гордость.

После того, как наконец получил деньги и избавился от этой странной парочки, Валентин, торопливо распрощавшись с подозрительно покосившимся на него Фиром, ушел. Почти бегом добрался сначала до остановки, потом до двери своей квартиры.

— Алло? Да, я дома. Через полчаса выезжаю, на месте буду вовремя. Начинайте подготовку.

Сказал и, не дождавшись ответа, бросил трубку. Чувствуя, как холодеют пальцы и немеют ноги, дошел до кухни. Там, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, проглотил ужин. Потом, так же не выходя из оцепенения, переоделся и вышел из дома. Ног под собой не чуял, но все равно умудрился дойти до остановки и сесть на правильный автобус. Старался не думать о том, что ему сейчас предстоит, бездумно смотрел на проплывающие мимо улицы, под завязку заполненные моросящим дождем, людьми и машинами. В итоге чуть не пропустил свою остановку и всю дорогу до назначенного места самозабвенно себя за это ругал — только бы не думать о...

— Ты рано. Но ладно, давай, заходи. Если будешь ошиваться у входа, привлечешь внимание, а мы ведь этого не хотим, да, приятель?

Валентин забыл, как зовут парня, который открыл ему дверь полуразрушенного на вид здания и пропустил внутрь, зато не смог не вспомнить, куда идти дальше: через большой холл к неприметной двери на лестницу, оттуда — через весь второй этаж в самый дальний край здания, к шахте лифта, а потом, цепляясь за металлические перекладины, — в отличие от всего остального здесь чистые, — вниз, в подвал. Художник, когда ему рассказывали, как добраться до студии, благоразумно не стал спрашивать, зачем такие сложности. Удивляться, впрочем, тоже не стал: для того, зачем он сюда шел, дополнительные предосторожности организаторов действительно более чем уместны.

— О-опа, Хай. А ты рано. Мы еще не закончили. Все принес?

Для Валентина это был просто голос из темноты — в комнате было темно, как в бочке, кроме одного участка, но они стояли достаточно далеко от света.

— Все, что мне понадобится. Карту памяти я заберу с собой. Но кроме нее — ничего.

Мужчина какое-то время молчал. Валентин чувствовал, что ему тут не доверяют — никто, совсем. Тем не менее это вряд ли помешает им спокойно работать, вот что самое главное.

— Ладно. Если Артем тебе верит, я тоже буду. Но если из-за тебя у нас появятся проблемы, ты сильно об этом пожалеешь. — Валентину только оставалось поблагодарить небо за то, что даже после этих слов ни единый мускул не дрогнул на лице, ни одной панической мысли не отобразилось во взгляде. Он только коротко кивнул и проследовал на свое место — грубо сколоченную табуретку шагах в пяти от единственного в этом огромном подвале освещенного места. Сел, достал из сумки планшет и инструменты, стал рассматривать стоящую под ярким светом софитов пустующую пока большую кровать, элегантно задрапированную шелком всех оттенков красного. Художник смутно ощущал присутствие еще двоих людей — кроме того, с кем он уже разговаривал. Один наверняка оператор, а кем мог оказаться второй, Валентин даже думать не хотел. В комнате царило молчаливое спокойствие — все эти люди знали, зачем они тут, понимали, что сейчас произойдет, и давным-давно привыкли к роду своих занятий. Валентин был рад позволить их спокойствию угнездиться в собственной душе, расстелиться в ней дурманящим туманом. Пока пусть будет так. Потерять рассудок от страха, боли и отвращения — чужих и собственных — он еще успеет, а пока можно дать себе передышку.

Есть выражение "погрузиться в себя", Валентин же изо всех сил старался погрузиться "во вне", подальше от собственных мыслей и предчувствий, а потому совершенно не замечал хода времени. Впрочем, умом-то он понимал, что вряд ли прошло больше двадцати-тридцати минут. А потом в дальней стене приоткрылась дверь, впустив в комнату немного рассеянного света из короткого коридорчика и сильный запах чего-то сладкого и будоражащего.

" Афродизиак".

Вслед за запахом появились двое. Никто из присутствующих не пошевелился и не издал ни звука, только еле-еле слышно щелкнула какая-то кнопка. Валентин не мог рассмотреть вошедших, пока они не вышли под софиты, только слышал чье-то тяжелое дыхание и шаги двух пар ног, одних босых и вторых, обутых в мягкие ботинки. Но вот они оказались под мягким, но ярким светом ламп и Валентин, помня договоренность, не позволил себе выругаться или хотя бы просто тяжело вздохнуть, но сердце зашлось так, что запульсировало в горле. Один оказался стариком, одетым в рубашку и черные брюки, полноватым, крепко сбитым, высоким; а второй — совсем мальчишкой, явно намного младше самого Валентина, с густыми взъерошенными каштановыми волосами, обнаженный, зато с кожаными соединенными цепями браслетами на тонких щиколотках и заведенных за спину запястьях. Глаза мальчика были завязаны таким же, как ткань на кровати, красным шелковым шарфом, а от ошейника на его шее к руке Мастера, облаченной в кожаную перчатку, тянулась цепь поводка.

Пока Валентин рассматривал эту пару, рука профессионала сама по себе, почти без контроля самого художника, сделала первый эскиз: склонивший голову обнаженный юноша следует за полностью одетым пожилым мужчиной.

— С-сэр? — Неуверенно прошептал парень, когда, услышав, что Мастер остановился, тоже замер на месте. И Валентин лишь на несколько секунд позволил глазам крепко зажмуриться, а сердцу — болезненно сжаться: мальчик действительно не знал, во что ввязался, вполне вероятно, добровольно.

Впрочем, сразу ничего страшного не произошло. Началась обыкновенная — насколько это возможно — сессия. Запах афродизиака усилился, одновременно с этим возрос градус возбуждения, но не только участников сцены, а и всех остальных, кто находился в студии. Валентин, к своему стыду и отвращению, в определенный момент тоже поправил в штанах стояк. Художник совершенно не опасался, что увлеченный происходящим мальчик, не подозревающий о зрителях, услышит чирканье карандаша — все-таки Мастер полностью оправдывал это звание абсолютно во всех смыслах; потом Валентин и вовсе сел чуть ближе к софитам, чтобы лучше видеть планшет, потому что рисовать на ощупь сложно, но все же можно, фигуры, но — не лица и чувства, а именно они сейчас для него важнее всего, так как все остальное он увидит на видео. Потом он, просто авансом за будущие переживания, перестал сопротивляться напору чужих ощущений, потерялся в них, утонул, да так, что первую часть сессии потом не вспомнил вовсе, а восстановить события мог только по собственным эскизам. Впрочем, не очень подробным и немногочисленным — по понятным причинам. Без единого шанса на сопротивление чувствовал, как отдается опытным рукам, всем телом ощущал стоны, часто переходящие в крики, звонкие удары и влажные жадные поцелуи. Художник понял, что это — первая сессия для этого мальчика, что тот долго боялся и сомневался, прежде чем согласиться, да и то не на все. Во всяком случае, парень был совершенно уверен, что его никто не принудит к...

Валентин пришел в себя от хлесткого, как пощечина, ощущения паники, а сразу за ним — полного боли крика, многократно отразившегося от стен подвала. Художник и не подозревал, насколько это большое помещение.

Из ласковых рук блаженства его тут же безжалостно швырнуло в горячее, но одновременно обжигающе холодное марево — страха, безысходности, обиды, непонимания, отвращения и желания, такого всепоглощающего желания и наслаждения, что Валентин, совершенно уверенный, что никогда больше не почувствует возбуждения, снова ощутил сладкое томление внизу живота и тесноту в брюках.

Качественные микрофоны и камеры равнодушно фиксировали процесс от начала до конца. Валентин не помнил, плакал ли вместе с обессилевшим мальчишкой, кричал ли с ним в унисон, перестал ли в определенный момент умолять о пощаде, поняв бесполезность попыток и просто сорвав голос, но из подвала его никто за шкирку так и не выволок, и глаза, когда все закончилось, были сухими.

Просто вдруг художник осознал себя на улице, в густых сумерках, под моросящим дождем. Во рту был отвратительный вкус дешевого табака, рядом стоял незнакомый мужчина и что-то говорил. Голос показался Валентину знакомым. Через несколько секунд он вспомнил, что именно этот человек угрожал ему расправой в случае, если из-за художника у них будут неприятности. Откуда-то Валентин знал, что карты памяти от камер он забрал — не одну, как собирался, а зачем-то все сразу, сказав, что это будет нужно ему для работы.

Мужчина продолжал что-то говорить, Валентин не перебивал. В какой-то момент протянул руку за сигаретой, но, не докурив и до половины, затушил: он уже пришел в себя настолько, чтобы вспомнить, как ненавидит вкус табака. Его мелко трясло от воспоминаний о чужих чувствах, таких ярких, таких реальных, что было сложно отделить их от собственных, тоже, впрочем, исполненных отвращения, полного отрицания и, об этом он предпочитал не задумываться, понимания и узнавания. Художник почувствовал, как его встряхнули за плечи и с трудом сфокусировал взгляд на подозрительном лице странного незнакомца. Потом снова вспомнил, что это за мужчина и решительно отстранил сильные руки, чуть не отшатнувшись прочь, когда увидел, что они облачены в черные перчатки из тонкой кожи, но все же сдержался, чувствуя, как в аварийном режиме заработала система сохранения от перегрузки: к горлу подступил горький ком, глаза запекло, готовясь выплеснуть всю бурю самым простым и удобным способом — небывалая щедрость с его стороны.

" Нельзя, нельзя, nur nicht jetzt, не при посторонних, verdammte Scheisse! Halt die Fotze!"

Сил хватило на то, чтобы уйти в правильном направлении и держать спину прямой, пока не свернул за угол. После этого из Валентина словно выдернули какой-то стержень. Он не упал на колени, не закричал, но впервые за много лет совершенно утратил память о себе. Он чувствовал, как текут по лицу крупные слезы, как капает с губ слюна, как рвутся из сведенной судорогой глотки сдавленные стоны, но не знал, кто именно сотрясается прямо сейчас всем телом и душой от невыразимой муки. Лишь смутно ощущал сочувствие к этому бесконечно одинокому, обессиленному, жалкому существу, из которого вместе со слезами уходила боль.

Сквозь плотный слой заложившего уши безмолвия с каждой минутой все громче доносился смутно знакомый звук. Сфокусироваться на нем оказалось неожиданно трудно, и, просто назло сопротивлению, Валентин тараном порвал плотную, эластичную, как резина, материю тишины. Наградой стали вид смутно знакомого тупикового переулка, отдаленный шум машин и звонок трамвая, голоса где-то далеко и рингтон телефона, звучащий, в отличие от всего остального, совсем рядом.

— Алло? Фир? Тебе чего?

Валентин, услышав свой голос, ужаснулся: дрожащий, хриплый, срывающийся на фальцет. Он почувствовал, как горят глаза и щеки, ощутил сырость прилипшего к телу ворота кофты. Так растерялся, что громко шмыгнул носом. Фир все это, безусловно, услышал, потому что ответил даже не встревоженно, а по-настоящему сердито — верный признак того, что он чуть с ума не сошел от беспокойства, так как ни по каким другим поводам он на памяти Валентина, а также многих общих знакомых и старых приятелей, не злился вообще никогда.

— Мать твою через немецкий танк, ты совсем сдурел? Я тебе уже два часа дозвониться пытаюсь. Что с тобой?

Фир, почувствовав, что вот-вот перейдет на крик, перевел дух. Спустя несколько секунд понял, что наконец может успокоиться. Задышал глубоко и ровно, мысленно считая от шестидесяти до одного.

...

— Ну и? Почему не отвечал-то?

...

— Я ему передам. Думаю, Артем будет рад. А то он уже думал, что придется искать кого-нибудь другого... Кстати, он, получается, там тоже был?

...

— Между прочим, я уже хотел идти к тебе, чтобы избавить твоих соседей от перспективы через пару дней услышать запах дохлого козла.

...

— Разумеется, не папочка. Я, в отличие от тебя, вообще такие игры не люблю.

...

— Слушай, после того случая мне тебя и в сортир одного страшно отпускать, а тут... Ты, когда уходил, выглядел... Ну... Как будто очень пьяный и загипнотизированный. Не помнишь?

...

— А ну-ка дыхни.

...

— Ладно-ладно. Кстати, спасибо за внеочередную лекцию по немецкому языку. Надеюсь, у тебя хватит великодушия перевести мне потом пару оборотов. Господи, кто так ругается вообще? Портовые бомжи? Ты где их нашел в Варнемюнде вообще?

...

— Австрийская граница — просто рассадник порока, как я посмотрю. Зато это объясняет, откуда ты такой взялся на мою голову. Ладно, до скорого. Испугался, исчез.

Иногда Фир задает себе вопрос о том, почему носится с этим мальчишкой, как нянька. Задает, догоняет, еще раз задает, но ответа все равно не получает.

Вот и сейчас только вздохнул и устало откинулся на спинку кресла. Скосил глаза в сторону барной стойки, но посмотрел не на симпатичную девушку за ней, а на тяжелую деревянную дверь, привычно улыбнувшись при мысли о трогательном коврике с наружной стороны. Вернее, даже не столько о самом коврике, сколько о том, что тот, кого он сейчас ждет, тоже наверняка улыбнется, прочитав надпись « I think, this is the beginning of a beautiful friendship». Потом, конечно, тут же одернет себя, но в те мгновения, когда дверь будет открываться, Фир, может, успеет уловить следы этой улыбки, теплой, как мамины оладьи, которые ему никто никогда не пек.

Дверь, однако, оставалась неподвижной и казалась при этом скорее частью стены, чем выходом на улицу. Или, возможно, это Фир начал по примеру своего друга художника сходить с ума, потому что он очень ждал, когда она наконец откроется, чтобы впустить...

— Капучино. Что-нибудь еще?

Звонкий голос бариста вывел из задумчивости. Фир еще раз с потаенной тоской посмотрел на улицу за большими окнами и пошел забирать свой заказ. Кажется, его визави опаздывает. Что ж, Фир подождет, ему не впервой: Хай тоже все время опаздывает.

***

— ... И отдать мне их завтра. Понял?

— Да. Чего я не понял, так это почему тебе так приспичило.

Льву даже не пришлось делать укоризненный вид, чтобы его заместителя проняло — он и сам тут же стушевался и смиренно уточнил.

— Мне адрес угадать надо? Или ты его уже скинул?

Впрочем, смирение в его исполнении сочилось ехидством. Но Лев предпочел сделать вид, что ему померещилось и только молча согласно кивнул. А потом еще раз — на дверь. Выметайся, дескать.

Дима привык, что в общении с ним Лев обычно ведет себя, как удачный симбиоз господа-бога, старшего брата и любимого дядюшки. А потому каждый раз немного выпадает в осадок, когда его начальник — между прочим! — наконец начинает вести себя так, будто всю свою жизнь посвятил практическому изучению иерархического строя отношений, то есть, строго говоря, как ему и положено обращаться с подчиненным. Подчиненному же в Димином лице полагалось сделать вид, будто это совершенно нормальная рабочая ситуация, и молча выполнять все, чем нагрузили. Обычно этот спектакль Лев начинал сразу после того, как Дима отойдет от потрясения после крушения его очередной любви всей жизни, — возможно, просто в качестве мести за то, что все это время его заместитель старательно зашивал раны на своем сердце старательно же вытянутыми из своего шефа жилами. Дима не ныл и не заводил душеспасительные беседы, но в этот период у него здорово портится характер. А это, по разумению Льва, гораздо хуже.

Так вот, сегодня случился очередной сеанс актерской самодеятельности. Поэтому Диме в конце рабочего дня вместо того, чтобы спокойно ехать домой и наконец завалиться спать после нескольких бессонных ночей, пришлось в темпе ошпаренной кошки ехать на другой конец города за мистическими документами, которые понадобятся Льву прямо завтра с утра. В субботу.

Занавес, однако.

С утра машину пришлось бросить на платной стоянке, потому что уснул под утро и проспал, а к тому моменту, когда все-таки добрался до галереи, все парковочные места поблизости были уже заняты. Поэтому теперь топать до любимой каталочки еще почти целый квартал, да не широкой улицей, а дворами и закоулками — иначе вместо получасовой прогулки получится полуторачасовая, а усложнять себе жизнь нет дураков.

Уже почти дошел, когда, проходя мимо тупикового переулка, увидел двух стоящих плотной шеренгой парней, загораживающих какое-то копошение. Сумерки уже потихоньку сменялись густой ликеровой темнотой ночи, а потому разглядеть, что именно происходило за их широкими плечами, было сложно. Но когда на землю что-то глухо упало и полился поток неразборчивой брани, Дима понял, что происходит. И, в общем-то, хотел уже пойти дальше, потому что встревать в чужие неприятности никогда не любил, но вдруг замер, услышав несколько непонятных, но совершенно точно немецких слов. А сразу за ними — чтобы мало не показалось — хриплый торжествующий голос.

— Я сам его добью! Что, Хайлигер, выдохся!?

Тело отреагировало быстрее мозгов. Дима выхватил из кармана телефон и, дрожащими пальцами набрав номер полиции, рявкнул:

— А ну отошли от него, или я звоню в полицию.

Возня замерла, парни, загораживавшие драку, обернулись и угрожающе сделали несколько шагов навстречу. Но, увидев, что Дима действительно сжимает телефон с уже набранным номером, замерли, а один из них нерешительно обернулся к своему лидеру.

« Совсем молодые.. Школьники, что ли? Или студенты? Знахарь же говорил о каких-то придурках из его института...»

Дима ничего не успел понять, только услышал какой-то чавкающий звук, стон, сразу за ним — несколько глухих ударов и еле слышный хруст, после чего весь заслон с рухнул как подкошенный, открывая зрелище, от которого в иной ситуации Диму могло бы стошнить: за двумя вяло шевелящимися парнями на асфальте лежал еще один, с красными волосами. Он упал так, что на него попадал, освещая лицо, скупой свет фонаря с улицы. У Димы возникло ощущение, что физиономию красноволосого пытались натереть на тупой ржавой терке, и, судя по длинной широкой полосе чего-то темного на кирпичной стене, примерно так и было.

Над парнем возвышался, пошатываясь, но не опираясь о стену, Валя. Не посмотрев на своего спасителя, он присел рядом с красноволосым на корточки и что-то прошипел ему в лицо. После чего встал и подобрал с асфальта какую-то сумку и груду ткани, судя по всему, пальто, которое сбросил, видимо, вместе с сумкой еще в самом начале, чтобы не мешало. Только после того, как накинул на плечи пальто, подошел к Диме, бесшабашно улыбаясь разбитыми губами. А потом, почти не соображая от боли, слегка заплетающимся языком сказал:

— У меня такое ощущение, что меня переехала машина. Ты обрадуешься, если узнаешь, что это сделали за тебя, а, Дим? Ты вроде любишь сваливать на других свои дела.

— Я не обрадуюсь, извини. —Сдержанно ответил Дима, спешно закидывая руку шатающегося художника себе на шею, осторожно, боясь задеть какие-нибудь синяки или, не дай бог, переломы, обхватил за талию и быстро повел прочь, опасаясь, как бы остальная компания, уже поднявшаяся на ноги, не надумала их догнать и отомстить — даже если Дима успеет вызвать полицию, ее ведь еще дождаться как-то надо. Убежать не выйдет, Валя уже не боец, а один Дима даже против двоих вряд ли справится, потому что дрался в последний раз несколько лет назад и по пьяному делу. То есть, как говорится, давно и неправда.

Валя навалился на него всей массой, но шел почти сам, явно не собираясь спрашивать, куда и зачем его ведут. Лишь бы вели, думал он, в такой компании я даже сегодняшний подвиг повторить готов.

Дима скосил глаза на своего спутника и содрогнулся, наткнувшись на его взгляд, пустой, неосознанный, мутный, как вода в весенних лужах — взгляд одурманенной болью куклы. И еще чуть-чуть ускорил шаг, борясь с желанием плюнуть на все и просто взять художника на руки.

— И ты молодец, что помешал. Здорово мне помог. — Продолжил он, стараясь говорить спокойно и невозмутимо, но Валя все равно заметил в его голосе дрожь и, так как у него совершенно не было сил держать себя в руках, довольно хмыкнул и по-кошачьи боднул Диму головой. Потом подумал немного, да так и остался, уткнувшись лбом в теплую шею, чувствуя, как яростно пульсирует на ней сонная артерия.

До парковки шли молча. Дима судорожно обдумывал сложившуюся ситуацию. Его разрывало между радостью, злостью, растерянностью и одуряющим, бьющим наотмашь ощущением близости Вали. Кудри, пахнущие каким-то неуместным сладким запахом, но так же полынью и абрикосами, щекотали шею и ухо, а теплое дыхание проникало под ворот одежды, пуская по телу одну за другой волны отключающих мозг мурашек. Но в то же время было совершенно невыносимо чувствовать, как тяжело художнику идти; видеть, как сильно он шатается, вяло отказывается от помощи и в итоге все-таки садится в машину; слышать, как недовольно мычит, жмурясь от яркого света, и тут же шипит от боли, потому что один глаз у него заплыл.

— Вот ублюдки! — Воскликнул Дима, в ужасе осматривая разбитое лицо художника при свете ламп в машине. Нет, он, конечно, и раньше видел подобное, и даже куда худшие случаи, но всегда оставался глубоко равнодушным к пострадавшему. А видеть таким лицо Вали было дико, тошно, больно. Но вместо того, чтобы копаться в своих переживаниях, Дима спешно вытащил из бардачка аптечку и, вооружившись водой и антисептиком, стал смывать с лица художника грязь и кровь. Только закончив с этим, заметил, что Валя и сам, весь целиком в грязи — от классических черных брюк до апельсиново-рыжего пальто и уже знакомой желтой рубашки с китайским драконом. И почему-то было жалко пальто, а не чехлы на сидениях.

Художник все это время спокойно наблюдал за ним уже вполне осмысленным взглядом, молчал и даже не морщился, когда антисептик начинал щипать в ранках.

— Они не ублюдки. Просто идиоты. Кроме красноволосого, вот он действительно мудак. Прикинь, мы с ним пять лет уже пиздимся, а я до сих пор не ебу, как его зовут. — Вдруг сказал он, горько улыбнувшись, но только одним уголком губ — второй был разбит и сильно отек. — Повезло, что ты подошел не пятью минутами позже, а то я бы уже не смог их завалить. И тебе бы тогда тоже досталось. При условии, конечно, что ты смог бы меня узнать и решился помешать им.

— Я отвезу тебя в больницу. Ты ведь не только по лицу получил. — Твердо сказал Дима, стараясь не обращать внимания на слова художника.

— Не только. — Валентин равнодушно пожал плечами. — Но в больницу не надо. Ничего не сломано, даже нос, а синяки сами пройдут.

Валя чувствовал, что Диме больно от вида его избитого лица, но почему после этих слов тот и вовсе дернулся, как от удара, для него осталось загадкой.

Дима только молча покачал головой, глотая нотацию. Критически оглядел уже очищенное от грязи и крови лицо и вдруг скривился, как от зубной боли.

— Что, противно? — Валя хотел, чтобы его голос прозвучал злорадно и насмешливо, но получилось горько и почему-то немного обиженно.

Дима устало вздохнул и вдруг протянул к художнику руку. Тот с любопытством уставился на приближающуюся к его лицу ладонь, но, когда длинные теплые пальцы неожиданно нежно провели по здоровой, не украшенной синяком щеке, убрали со лба мокрую кудрявую челку и погладили по голове, замер, с жадностью впитывая эту незатейливую ласку. Впрочем, Дима все равно быстро убрал руку. А потом и вовсе цокнул языком и сердито ответил, заводя мотор:

— Твою мать, почему ты так себя ненавидишь?

— Я не ненавижу. — Буркнул в ответ художник, отворачиваясь к окну, чтобы не было видно, как заалели его щеки и подозрительно заблестели глаза. — Мне просто похую.

Дима захотел выкинуть его в окно. Злость была такая же сильная, как в тот вечер, когда он хотел напугать Валю, а в итоге только по морде получил, да и то, не по-настоящему, а просто пощечину. Разница теперь состояла в том, что контролировать себя Диме было гораздо легче, так как он знал причину своего гнева, которая его хоть и не устраивала, конечно, но была по крайней мере понятна.

Машина, тихо шурша шинами по мокрому асфальту, выехала со стоянки, еще какое-то время поплутала по дворам, но в итоге все-таки выбралась на шоссе. Валя молчал, Дима сосредоточенно сопел, хмуро глядя на дорогу, и, как всегда бывает от плохого настроения, непростительно по меркам города лихачил. Художник косился на водителя с уважительным интересом, но молчал, ожидая, пока Диму отпустит.

И Диму, как ни странно, действительно отпустило.

— Мы ведем себя, как дети.

Валя рассмеялся и поправил:

— Нет, дорогуша, это ты ведешь себя, как ребенок. Даже я уже понял, что ты в меня влюбился. Ну или просто хочешь, кто ж тебя разберет.

Из уст эмпата «даже я» в данном контексте звучало по-настоящему издевательски.

Дима от такого признания в лоб даже растерялся. Уже в который раз этот парень ставит его в тупик с полпинка, никуда от него не денешься. Остается надеяться, что в этом лабиринте есть не только глухие стены, но и проходы. И что в нем нет выхода.

Решив, что лучший способ сохранить лицо и снова не разозлиться, — это хотя бы внешняя невозмутимость, Дима как можно более бесстрастно пожал плечами и ответил.

— Ты прав. Но скорее влюбился, чем просто хочу. Ты больше похож на явление природы, чем на обычного смазливого мальчишку, каким кажешься на первый взгляд, так что просто желание переспать... Ну, по масштабу не сопоставимо, что ли.

В ответ на это заявление Валя расхохотался, не обращая внимания на боль, и, перестав наконец созерцать пляску тьмы и света в каплях воды на стекле, повернул лицо к Диме. Тот как раз затормозил на светофоре и тоже повернулся к художнику, с облегчением отмечая, что взгляд у Вали из мутного и тусклого стал таким же, каким был во все их прошлые встречи: злым и веселым, безжалостным и многообещающим. Это открытие успокоило его едва ли не больше, чем сам факт того, что Валя на него не злится за ту дикую выходку и, чего Дима в тайне опасался, «смазливого мальчишку».

Они молча смотрели друг на друга, пока не раздался сигнал водителя, стоявшего за ними — красный сигнал светофора уже давно сменился зеленым. А, может, с самого начала таким и был, теперь и не вспомнить.

— Предлагаю выпить за это! — Хмыкнул Валя через несколько минут. Дима, ушедший в свои мысли, даже не сразу понял, о чем речь. А когда понял, кивнул и свернул на очередную улицу. Разговаривать не хотелось: казалось, все уже сказано. По закону жанра им полагалось только подождать, пока они доберутся до бара и опрокинут в себя по первой рюмке.

Но Валя плевать хотел на законы жанра, а потому вдруг глухо произнес:

— Вообще-то, я зря над тобой смеюсь. Сам мог бы написать и сказать, что все в порядке. Я, наверное, не решился бы, если бы не... — Он неопределенно повел рукой. — Все это. С другой стороны такого рода случайность — куда более надежная гарантия, чем наши с тобой симпатии.

— Гарантия чего? —Машинально переспросил Дима, сосредоточенно глядя на дорогу, но понимая, что она ускользает от его внимания, теряясь в бешенном ритме ускорившегося сердцебиения.

— Того, что все правильно. — Ответил Валя, чувствуя, как от чужого — и, конечно, собственного — ликования отекшие губы расползаются в улыбке.