Schon hatte Ich verzweifelte gehabt, hatte meinen Verstand verloren, hatte alles Versprechen vergessen, aber am Ende stellte sich heraus, dass nicht alles umsonst war.

Проснулся от собственного крика. Распахнул глаза и, ничего не видя вокруг, панически дернулся назад, чуть не упав со стула. Мельком осмотревшись по сторонам, лишь смутно узнал очертания мастерской. Тело сотрясала мелкая дрожь, смутный ужас, охотником прокравшийся из сна вслед за желанной добычей в явь, холодными мурашками щекотал спину и тревожным набатом бился в висках. Звук собственного заполошного дыхания казался чужим, пугал и настораживал, заставляя замереть на месте, ждать опасности. Ждать с открытыми глазами страшно, кажется, нет ничего хуже, чем застать появление кошмара наяву, но закрыть их еще страшнее, потому что тьма — даже просто темнота под закрытыми веками — это его, кошмара, территория, и оттуда уже точно не выбраться. Чувствовал себя, как зверь, чудом убежавший от охотников и затаившийся в надежде, что его не найдут опять.

Прошла, по ощущениям, целая вечность, но Валентин, осмотревшись еще раз, узнал свою комнату, вспомнил, что всего лишь задремал за работой, даже заставил себя успокоиться и прогнать страх, уже не такой бесспорно настоящий и плотный, обратно в темный угол сознания. Следом пришла, как входной билет в мир живых и первый его признак, боль: ломило и тянуло все тело, шея, кажется, вовсе превратилась в камень, а виски и затылок налились свинцом. Ну ещё бы, сидя же уснул. Да еще и на табуретке без спинки.

Прямо рядом с ногой, пачкая носок, в густой синей кляксе валяется кисть. Краска, конечно, давным давно засохла, и теперь волокна от пола придется отдирать с помощью ацетона, как приходилось отдирать множество раз до этого. "Когда-нибудь мне надоест засыпать сидя," — равнодушно отметил Валентин про себя и тут же выкинул из головы эту мысль. Надоест, как же.

Это далеко не первый раз, когда переутомленный мозг отключился прямо посреди работы, так что вокруг табуретки, которую ставит всегда на одно и то же место перед мольбертом, на вытертом почти до белизны линолеуме тут и там виднеются разноцветные пятна краски.

Где-то за спиной, на тумбочке, громоподобно тикали механические советские часы. Мысли лениво крутились в голове. О пятнах на полу, о дорогом, но оправдывающем потраченные деньги акриле, о картине, которую им писал последние два дня, о том, что заказчик останется доволен, и вообще работу уже можно сдавать. Вот завтра же и сдавать, только внести последние штрихи, отснять нормально для портфолио и все. Как раз в институте всего три пары, домой сможет вернуться еще днем, а это значит, что получится сделать фотографии при хорошем дневном освещении, если, конечно, небо не заволокут тучи. А они могут — в этом чертовом городе очень непредсказуемая погода, да еще и осень на дворе. Тогда придется возиться с лампами или вообще тащить картину в студию. Хотя тащить картину в студию все равно придется, потому что клятвенно обещал Фиру показать ее перед тем, как отдавать заказчику. В общем, подробно, с оттяжкой думал о чем угодно, кроме того, о чем действительно нужно было бы задуматься. Но даже эту мысль Валентин отодвинул в сторону: позже.

Потом, конечно, встал и пошел за ацетоном. Хотя "встал и пошел" — громко сказано, потому что, стоило оторвать онемевшую задницу от табуретки, как ноги пронзили тысячи иголочек, поэтому чуть не упал, и молодец еще, что схватиться догадался не за мольберт, а за тумбочку с разложенными на ней красками. Как при этом умудрился не вляпаться рукой в палитру — совершенно отдельный вопрос.

До шкафа, в котором стояло все остальное, не поместившееся на тумбочке, добрался уже без приключений, но на все еще негнущихся ногах. Взял ацетон, вернулся, плеснул на пятно, после чего стал с маниакальным интересом следить за тем, как краска отпускает нежные колонковые волокна. Черт его дернул взять такую хорошую кисть для акрила. Когда это решение пришло ему в голову, видимо, уже начинал засыпать: в адекватном состоянии ни за что не сотворил бы с любимым инструментом такой вопиющей глупости. А может и не было никакого решения — только машинальный жест. Да, скорее всего. Какая разница?

Валентин поднялся с пола и сладко потянулся. Размял плечи, запястья, всласть похрустел пальцами, покрутил головой, даже попрыгал на месте. Отодвинул шторку, отделяющую мастерскую от спальни, взглянул на часы. Всего-то начало одиннадцатого. Проспал, оказывается, минут сорок, не больше. И часа три на работу еще есть, как раз хватит, чтобы внести последние штрихи. Могло бы быть раза в два больше времени, но утром в институт, так что деваться некуда, знать бы еще, кому открутить за это голову.

"Вероятно, тому же, кого благодарить за все остальное," — язвительно ответил Валентин сам себе и улыбнулся, полностью удовлетворенный собственным выводом.

Сходил на кухню. Открыв холодильник, уныло посмотрел на рагу и взял вчерашний салат: жрать в последнее время старается поменьше, потому что уже третий месяц прогуливает зал, а к лишнему жиру на собственном теле испытывает непреодолимое отвращение, вот и питается одной травой и кашами. Даже приготовленное сегодня на ужин рагу — и то тушеное и без мяса.

Салат съел, честно говоря, еще по дороге в комнату. Но тарелку все равно обратно на кухню не понес, а оставил на чертежном столе. Тут же забыл о ней, чуть ли не бегом устремившись к своей любимой неудобной табуретке. Сел перед мольбертом, массивным и большим, выше и едва ли не тяжелее самого художника. Вперил взгляд в холст 80\60. Взял кисть, на этот раз подходящую. И пропал.

Работал в итоге гораздо дольше, чем планировал. Даже не потому что забыл о времени — как раз о нем-то поди забудь, когда глаза слипаются и в голове пусто, как в поле после нашествия саранчи, — просто "последних штрихов" оказалось как минимум втрое больше, чем казалось поначалу. Поэтому проспал всего часа три от силы, да и то вряд ли. Но встал бодрым, прекрасно понимая, что бодрости этой грош цена, поскольку уже к обеду она обернется диаметрально противоположным состоянием. А если бы не кофе, которого выпил гораздо больше, чем требовалось, то и до обеда не продержался бы на ногах. Но зато закончил картину, а это, по большому счету, самое главное.

До института шел пешком — квартиру искал так близко, специально, чтобы не тратиться на метро и прочий общественный транспорт. Утро выдалось солнечное и теплое, а со стороны парка, находящегося примерно за квартал от дома, ветер нес в легкомысленных ладонях, щедро расплескивающих содержимое по дороге, горьковатый запах прелых листьев и поздних осенних хризантем. Который, впрочем, едва пробивался через амбре бензина и нагретой удивительно горячим для сентября солнцем пыльной мостовой.

Валентин шел сквозь оживленное движение, смотря по сторонам со смесью любопытства и неприязни. Даже если не брать в расчёт скверное утреннее настроение, этот дурацкий город не нравился ему совершенно. Только и радости от него, что есть парк красивый с фонтанами и нежно обожаемые трамваи. Иногда Валентин задумывался, что, скорее всего, секрет его нелюбви к этому месту заключается в том, что оно слишком похоже на родной Берлин с его каменными лабиринтами, растущими словно бы из брусчатки деревьями, широкой рекой, набережными, баржами и мостами, огромным количеством похожих друг на друга баров и кафе, центром, кишащим туристами, галереями и музеями всех сортов и расцветок. А люди здесь, не все, но очень многие, с кем доводилось иметь дело лично, странным образом напоминали ему мать, которая родилась и выросла где-то здесь, на севере. Все это заставляло задыхаться от ненависти и нежности одновременно, сходить с ума от того, что этот город похож на Берлин, в котором осталось его сердце, но не является им. Впрочем, может, оно и к...

Чуть не врезался носом в дверь. И уже в следующую секунду отпрянул, потому что из нее кто-то не вышел даже, а вылетел, как пробка, грохнув ручкой о кирпичную стену. Если бы не был агностиком, наверняка перекрестился бы.

— Опять ловишь сигналы с Марса, Хайлигер? — Высокий и ломкий, как у подростка, голос неприятно резанул по ушам — это чуть было не сбивший его парень замер на полушаге и резко обернулся. Валентин, уже чувствуя привычное адреналиновое покалывание в кончиках пальцев, тоже встал лицом к старому знакомому.

— Нормальные люди называют этот процесс мышлением. — Голос прозвучал, как чужой. Валентин вдруг вспомнил, что не произнес ни слова за последние четыре дня.

— Тогда странно, что ты в курсе. Откуда тебе знать, как что называют нормальные люди? — Парень тряхнул карминово-красными волосами, смахивая с глаз челку и являя миру узкую скуластую и уже пару недель не бритую физиономию, пирсингованную губу и прищур хищных, как у кошки, зеленых глаз. Вскинул колючий подбородок, сложил руки на груди, скрипнув новенькой кожаной курткой.

— Ничего не перепутал? Это ты у нас главный буйнопомешанный.

— Ты про то, как я пошумел на вашей выставке? Ну, хреново пошумел, если уж всего одна твоя рисулька пострадала. — И ухмыльнулся так гадко, что Валентин понял: просто так он с крыльца не уйдет.

В предвкушении драки сердце громыхнуло о ребра и зашлось бешенным ритмом. Кровь быстрее побежала по венам, Валентин даже почувствовал, как чуть-чуть заалели скулы.

Однако красноволосый ( за эти пять лет их нежной дружбы Валентин так и не выучил, как зовут этого красавчика) принял румянец за признак злости и торжествующе вскинул голову — разве что не подбоченился.

— Да нет, не переживай, побуянил что надо. И как тебя не выперли, хотел бы я знать? Мелочи, которую ты собираешь по паркам, явно не хватило бы на взятку. Или ты своим сладким ротиком не только орать под гитару умеешь?

" Грязно, Хайлигер, очень грязно".

Валентин говорил с почти ласковой улыбкой, и еще не успел закончить фразу, как уже видел летящий в лицо кулак. От которого, впрочем, легко ушел, перемахнул через перила крыльца и спрыгнул на лужайку. Выпрямился, не в силах сдержать ухмылку.

Красноволосый, лицо которого от бешенства из малинового стремительно бледнело до пепельно-серого, явно собирался последовать за ним, уже положил ладони на перила, как сзади его обхватили чьи-то руки. Это подоспела теплая компания друзей, заметившая, что их бессмертный лидер собрался устроить драку прямо во дворе на глазах у кучи народа и даже пары преподавателей. Которые, впрочем, зная, что у этих двоих старые счеты, не спешили вмешиваться.

— Ты, гребаный педик, да как ты.. — Он не говорил, а шипел, как змея, не пытаясь, впрочем, вырваться из цепкой дружеской хватки.

В ответ на этот неоригинальный вопрос Валентин только приподнял бровь и вызывающе усмехнулся.

Художник со злорадным интересом наблюдал за метаниями красноволосого между желанием как следует врезать "гребаному педику" и здравой осторожностью — все-таки слишком много свидетелей. Хотя странно, что они его еще волнуют, учитывая, как сильно он разозлился.

" Наверное, потому что я попал в яблочко".

" Либо просто в очередной раз задел за живое: ни для кого не секрет, что он гомофоб. Гордиться нечем".

— За вторым корпусом. После третьей пары. — Успел выплюнуть красноволосый, прежде чем его, все еще белого от злости, увели друзья.

Через двадцать минут, сидя на паре по рисунку, Валентин, почти не следя за тем, что делает его рука, хмуро смотрел в пустоту.

" Грязно, Валентин, просто отвратительно".

" Ну так я не святой, в конце концов".

" Он придет не один. Сам видел, этот псих был не просто зол — он был в ярости. Это не просто так. В этот раз не отделаешься сломанным ребром. А представь, если этот придурок узнает о твоей выставке? Уже должны делать афишу".

" Выкручусь. В крайнем случае, обойдусь двумя сломанными ребрами".

—..гер. Хайлигер! Опять ловишь сигналы с Марса?

К реальности вернул голос преподавателя. Профессор грозной тенью возвышался буквально в двух шагах от Валентина.

— Нет, посылаю. — Огрызнулся почти машинально и только после этого окончательно пришел в себя, а потому тут же извинился: хамить учителям, в отличии от всяких вспыльчивых идиотов, не любил.

— Ты хоть видишь, что ты делаешь? — В стариковском голосе слышался упрек и восхищение одновременно. Валентин непонимающе нахмурился и перевел взгляд на бумагу, где последний час его рука творила, что левой пятке вздумается.

— Scheisse. — Шепотом выругался Валентин.

Некоторые смельчаки уже с интересом косились в их сторону, но проявлять откровенный интерес охотников не нашлось: Станислав Филиппович, преподаватель рисунка, был строг и запросто мог устроить неприятности всей группе за малейшее нарушение дисциплины. Его в этом отношении побаивались даже коллеги.

С листа коричневатой бумаги равнодушно и устало смотрел мужчина со светлыми, как будто прозрачными, глазами и бледными веснушками, беспорядочно разбрызганными по всему лицу. Обветренные губы сжаты в тонкую линию, волосы неряшливо торчат в разные стороны, между бровей залегла глубокая морщинка. Казалось, сейчас он откроет рот и спросит: " Ну, чего уставились?"

Преподаватель молча открепил от мольберта лист и ушел к своему столу.

— Следите за тем, что рисуете, Валентин. Будет хорошо, если до конца пары вы останетесь с нами. Марс может подождать. — Со вздохом бросил он через плечо.

Вопреки усилиям, остаток дня прошел как в тумане. Таких инцидентов, как этот, конечно, больше не было, но дурацкий портрет никак не шел из головы. Портрет Дмитрия, или, вернее, уже Димы, кого ж еще. Мысли об этих светло-рыжих веснушках и прозрачных, как разбавленная оливковая акварель, глазах все норовили повергнуть то в неконтролируемую панику, то в состояние священного трепета. Где-то в ребрах скребло лапой желание закончить портрет, посмотреть, что получится. Но почему-то Валентин тут же подумал, что это плохая идея, и мысль эта была похожа скорее на инстинкт, чем на осознанное решение. И это говорило в пользу того, что она более чем верная.

После занятий позвонил Фиру и сказал, что заедет через несколько дней показать и отснять картину. Тот преувеличенно сильно обрадовался и тут же скомкано попрощался, сославшись на какие-то неотложные дела.

Пока разговаривал, вспомнил о назначенном свидании. Думал о том, стоит ли идти, всего секунду. А потом повернул ко второму корпусу.

Заброшенное около десяти лет назад здание безразлично таращилось пыльными окнами первого этажа. Эту небольшую, но просторную площадку, с одной стороны огороженную пустующим корпусом, а с трех других — плотным кустарником, все кому не лень используют для перекуров и разговоров без свидетелей. Преподавателям это тоже прекрасно известно, и именно поэтому никто не спешит что-то с этим делать: по крайней мере, пока есть это место, будет понятно, где в случае чего искать.

— Так и знал, что ты не пропустишь такое веселье. — От давешней злости красноволосого не осталось ни следа. Теперь он стоял у стены, засунув руки в карманы и вполне добродушно ухмыляясь.

— Решил прийти посмотреть на избиение младенцев. — Скинул сумку, ногой отодвинул в сторону, чтобы не споткнуться об нее в самый неподходящий момент. — А ты, я смотрю, без свиты, принцесса?

Красноволосый действительно пришел один — его панковатых друзей поблизости не наблюдалось.

— Уж кто бы говорил о принцессах. Говорят, ты сегодня своего возлюбленного рисовал в бессознательном экстазе.

— Никогда бы не подумал, что ты знаешь слово " возлюбленный". Или " экстаз". Прими мои поздравления.

Шаг, шаг, шаг, до расстояния в два метра. Руки опущены, дыхание выровнено, скулы сведены напряжением. Красноволосый же говорил подчеркнуто расслабленно, держась еще нахальнее, чем обычно.

— В задницу их себе засунь. Как раз в твоих привычках. Может, даже условный рефлекс.

— " Условный рефлекс"? Ты сегодня решил поразить меня своими лингвистическими познаниями? — Валентин прекрасно знал, что их перебранка может длиться вечно.

— Не суди людей по себе, Хайлигер. — В насмешливом голосе звякнул металл. Красноволосый наконец отклеился от нагретых солнцем кирпичей, сделал несколько шагов по кругу, отходя от стены. Ему, кажется, тоже надоело болтать.

Отвечать Валентин не стал, напряженно ожидая, что будет дальше. Красноволосый тоже не двигался и молчал.

Они стояли на расстоянии трех шагов, но первым никто не нападал. За пять лет регулярных стычек хочешь, не хочешь, а изучишь своего противника, его тактику и манеры. Обычно красноволосый бросался в атаку сразу, не выжидая, и теперь, когда его поведение в корне не соответствовало обычному, Валентин насторожился. К сердцу медленно, крадучись подбиралось что-то горькое и тяжелое. Валентин, привыкший ощущать чужие эмоции, сразу понял, кому принадлежит этот коктейль из злости, горечи и... Не может быть. От удивления художник поднял взгляд на лицо противника и на секунду задержал дыхание: такой гремучей смеси боли и бешенства он не видел никогда. Да и не увидит уже, наверное.

Уже потом, садясь в трамвай и потирая подбородок с расцветающим на нем лиловым синяком, Валентин, заново прокручивая в голове эту сцену, понял: нежность. Вот что еще он ощутил, когда попытался прощупать эмоции красноволосого, чтобы убедиться в действительности того, что чувствовал всего секунду, пока смотрел, как тот приближается для первого удара, и позволил себя достать, подставив челюсть под тяжёлый кулак.

" Бред".

" Это плохо кончится".

" Сам знаю".

Через несколько дней после этого

— Хай, все готово. Тащи холст.

Фир, закончив возиться со светом, ушел за штативом для фотоаппарата, а Валентин, сопровождаемый взглядами остальных присутствующих в студии, повесил на стену картину. Этот кусок стены, квадрат два на два метра, был, в отличие от остальной ее части, отштукатурен и выкрашен в идеально белый цвет. Где-то в верхней трети был аккуратно вкручен саморез.

Вернулся Фир. Установил штатив, отдал фотоаппарат художнику и отошел в сторону, наблюдать за тем, как тот будет снимать.

Валентин минут десять ковырялся в настройках. Потом сделал несколько пробных снимков. Еще десять минут просто пялился на картину.

Море. Огромная соленая бесконечность врезалась в крошечный клочок суши, уместившийся чуть ли не в четвертушке пространства нижней части картины. А всю верхнюю занимало грозовое небо — все от края подрамника до горизонта заполнили грузные, угрожающе огромные черно-синие тучи, в глубине которых в вечной вспышке замерли молнии. Ветер уже поднял высокие волны, надвинул на золотистый песок тень облаков, но дождь еще не начался, ужасая обещанием страшной бури.

— Фир.

— М?

— Ты ведь волей-неволей научился разбираться в некоторых аспектах искусства, пока работаешь с ним, да?

— Типа того.

— Мне кажется, или тут действительно..

— Чего-то не хватает.

— В точку. Заказчик о себе не напоминал?

— Звонил, спрашивал, как продвигается. Я ответил, что продвигается. Но он все еще готов ждать. Не так уж много времени прошло.

— Это все, что я хотел знать. Значит, пусть ждет.

— Фотографировать еще будешь?

— К черту. — Поморщился Валентин, снимая фотоаппарат со штатива и отдавая его обратно Фиру.

Через час, когда разобрали все эти лампы и провода, пили кофе в кафе неподалеку от студии. Фир всю дорогу болтал, рассказывая, что повысилась арендная плата, но ребята, дескать, все равно все до единого сдали деньги, даже не возмущаясь, столько, сколько нужно — единственное условие, которое поставил Фир, когда взялся за возню с документами на помещение и поиском работы для всей этой оравы деятелей искусства.

Валентин, не особо прислушиваясь, смотрел в окно на стремительно темнеющее в преддверии грозы небо, а потому не сразу услышал обращенный к нему вопрос.

— Опять подрался?

О том, что ответить, Валентин думал со смесью возмущения и удивления почти полминуты.

— Прости, Фир, ты не похож на мою мамочку, даже не пытайся.

Фир промолчал и сердито засопел в свою кружку с капучино — обиделся. Валентин, конечно, прекрасно чувствовал, что на самом деле только делает вид, более того, и спросил-то без особого интереса, видимо, просто чтобы привлечь внимание.

— Опять тот панканутый придурок. Ничего нового. — Сдался Валентин, потому что терпеть не мог, когда Фир начинал так сопеть. — Я дал себя достать, сам дурак.

— И чем твой приятель заплатил за этот величайший позор воина? — Язвительно хмыкнул Фир, помня, как Хайлигер не любит проигрывать в драках. Не из-за увечий или боли, а просто потому что самолюбие не позволяет.

— Уклон, присяд и в солнышко.

Фир наморщил лоб, силясь это представить, и присвистнул.

— Это ты снизу бил и в солнечное сплетение?.. Уоу, слушай, ты ведь знаешь, что убить его мог? Завязывал бы ты с этими приемами. Знал бы, чему тебя научит Знахарь, никогда бы с ним не познакомил.

— Со Знахарем я бы успешно познакомился и сам. О нем такие слухи ходили, что наша встреча была вопросом времени. А вообще, что плохого в том, чтобы заканчивать все эти танцы с бубном вокруг противника одним ударом? Я торопился. И вообще, я ведь в кадык, в щитовидку никогда не бью без нужды. Да и без кастета. Я ж не идиот. — отмахнулся Валентин, закатывая глаза.

— Да видел я, какой ты не идиот. Ты ж не кулаком бьешь, а средними фалангами. Так тебе и кастет без надобности. Как ты пальцы до сих пор не сломал?

— А я ломал. Вернее, не совсем, но трещины и выбитые суставы были. Но потом нашлись добрые люди и показали, как бить, чтобы не ломать себе ничего. Знахарь, собственно, и показал. А потом догнал и еще раз показал.

Фир рассмеялся, безуспешно пытаясь при этом придать взору укоризну и неодобрительно покачать головой. Последнее, в отличие от почти рефлекторного веселья, вполне искренне. Иногда Валентину становится смешно от того, что этот здоровяк с пудовыми кулаками и такой угрожающей рожей, что против него художник и сам выйти бы без крайней нужды не решился, такой пацифист. А иногда это, как, например, сейчас, бесит. Хотя, конечно, все равно немного веселит. Тоже, надо понимать, рефлекторно.

— Ты заказ Артема начинал хотя бы? — Вдруг выпалил Фир, так, будто давно хотел, но не решался.

— Начинал. — Буркнул Валентин, морща нос. — Ничего. Полный ноль. Такие вещи за гранью моих возможностей. Я с ума сойду, если нарисую это. Посмотрим, что с моделью получится.

Фир недоверчиво заломил бровь. Хайлигер отмахнулся и снова уставился в окно.

Грянул гром, громкий, как пушечный выстрел. Потом снова, еще раз, и, как по щелчку пальцев, ливанул дождь.

— Я под этот водопад не сунусь. — Безапелляционно заявил Фир после нескольких минут молчаливого созерцания кипящих от крупных капель луж.

Валентин улыбнулся одними глазами и флегматично кивнул, подзывая официанта и прося принести еще чашку кофе. На этот раз с коньяком и кленовым сиропом.

— Кстати, Хай. Как там твоя выставка?

***

— Чтобы завтра макет был у меня на столе!

И бросил трубку, совершенно не узнавая собственную манеру вести дела. Вообще никогда ни на кого не повышал голос, даже в моменты — случалось с ним и такое — неконтролируемого бешенства. С другой стороны, тихий и задумчивый гнев в его исполнении выглядел еще хуже, чем маска крикливой сволочи, каковой ему, кстати говоря, быть по статусу положено. Да вот, до сих пор как-то не собрался.

Возможно, все дело в том, что с Валентином, или, вернее, Валей, как парень после долгого раздумья разрешил себя называть, договорились встретиться, именно чтобы обсудить афишу. Вообще-то, это дело можно было бы уладить и без деятельного участия художника, но он твердо вознамерился изнутри посмотреть на процесс организации мероприятия. Дима тогда в ответ просто пожал плечами, но сердце, на миг забыв о своих насущных проблемах, сладко ткнулось в ребра.

Прошло недели полторы с их беседы в странном кафе "Casablanca", так похожем на гостиную сказочной бабушки. Если, конечно, кто-нибудь может себе вообразить бабушку, кроме пирожков и чая любящую кофе, Queen, Sex Pistols и крепкие спиртные напитки. Дима чуть с ума не сошел, пока искал в лабиринте переулков старомодную тяжелую дверь и коврик с трогательной надписью " I think this is the beginning of a beautiful friendship" под ней. Хотя, вообще-то, давно самодовольно вообразил себя знатоком этого воистину непознаваемого городка.
По дороге только и оставалось, что ворчать на свой новоприобретенный географический кретинизм и ругаться с навигатором, который достал просто от безысходности. Так заворчался, что даже не сразу заметил, что чуть не стал деятельным участником дорожной аварии: невнимательный и слишком торопливый водитель врезался в трамвай, надеясь проскочить перекресток на красный, и, если бы у него это получилось, около десятка человек, и в том числе Дима, на пешеходном переходе отправилось бы на больничные койки. Но в итоге никто, кроме самого водителя, кажется, не пострадал.

Когда все-таки толкнул резную деревянную дверь, словно позаимствованную из позапрошлого века, и оказался внутри, чуть ли не целую минуту топтался на пороге, проверяя, туда ли попал, и не веря своему счастью: мимо этого переулка проходил уже дважды, и не видел никакого кафе. Хотя, казалось бы, как можно не заметить огромное окно, сияющее леденцовым желто-оранжевым светом, этакий маяк для кораблей дальнего следования, лучшая приманка для замерзших на холодном осеннем ветру мотыльков. Чудеса, да и только.

" Чудеса, да и только".

— Пиздец на выезде. — Не выдержал и выругался, машинально зарываясь пальцами в собственные волосы и сердито хмурясь. Чертова афиша должна была сегодня уже отправиться в печать, чтобы завтра быть расклеенной на всех доступных для этого поверхностях и фигурировать в прочей рекламе. А встреча с художником Валей должна была состояться еще вчера. Сам так и не разобрался, из-за какого из этих двух проваленных планов рассердился больше.

Посмотрел на часы и вздохнул. Одиннадцать вечера. Сна ни в одном глазу.

" С другой стороны, это означает, что ты приходишь в норму, приятель. Осталось дождаться, когда ты вовсе перестанешь смотреть на какие-то другие часы, кроме внутренних".

Бесцельно послонялся по кухне, включил и выключил чайник. Дважды заглянул в холодильник, но так и не понял, зачем. В конце концов, пошел в спальню, просто от безысходности. Там, между прочим, компьютер, а в компьютере — работа. Авось получится чего-нибудь в ней там поковырять. Но, конечно, не получилось. Вместо работы плюхнулся на диван, скорбно покосился на пестрый комок из пледа и двух жестких диванных подушек, валяющийся у подлокотника. У Димы, вообще-то, и нормальная подушка есть, но ее он уже неделю ленится достать из дивана, потому что на ней старая наволочка, ее надо стирать, как и все остальное постельное, но так лень, что сил нет. Рассмотрел комок внимательней, протянул руку и выудил из-под него знакомую сине-серебристую папочку. Удивительно, как тонкие страницы не помялись в этом бедламе? Недолго думая, открыл на середине.

Сначала показалось, что увидел море золотистого света и от неожиданности даже зажмурился. Открыв глаза и присмотревшись, понял, что никакой это не свет, а поле сухой, почти до бела выгоревшей травы, больше похожее на текучий океан. Она, трава, шевелилась, извивалась, пригибалась к земле, повинуясь ветру, и Дима почти услышал сухой шорох, почти ощутил движение горячего воздуха на лице, почти увидел эти безжизненные, равнодушные, послушные силе ветра движения мертвых стеблей и почувствовал запах пыли и горькой степной травы.

Над полем раскинулась слепая глубина безлунной ночи. Ни одной звезды не было в этом странном пространстве, заменяющем этой картине небо. Оно было неподвижно и непроницаемо, но, в отличие от струящегося океана сухой травы, казалось по-настоящему, можно сказать, угрожающе живым. Эта бескрайняя ширь, уходящая, очевидно, далеко за пределы хоста, походила на пасть флегматичного чудовища. От нее веяло холодом и осязаемым одиночеством, а еще — равнодушием, той жуткой его разновидностью, какой обладает сытый хищник. Дима завороженно, почти против воли протянул к картине пальцы, но тут же одернул руку и содрогнулся.

В середине полотна, буквально на сантиметр ниже линии горизонта, темнело небольшое пятно. Еще секунда потребовалась, чтобы узнать в нем лодку и одинокого гребца, сгорбленного, опирающегося на весло, но стоящего на ногах. Нос лодки безразлично указывал на зрителя.
Несмотря на то, что в изображенном Валентином мире был ветер — иначе с чего бы траве так двигаться? — одежда гребца ровными складками спадала до земли, а большой, скрывающий лицо капюшон оставался недвижим.

Чувство, возникшее при первом же взгляде на картину, нарастало в нем с царственной неторопливостью, как постепенно растет силуэт приближающегося человека, и на поверку оказалось невнятным, но буйным волнением, плавно переходящим в деятельную тревогу и слепоглухонемой восторг — собой, другими людьми, миром в целом, видимым и находящимся за горизонтом. Впрочем, спустя секунду разница между ними стала несущественной или вовсе исчезла. Следом неожиданно волнующе обрушилось ощущение легкого дуновения холодного ароматного ветра, проникшего в комнату из приоткрытого окна, шум проехавшей во дворе машины и разговор, прервавшийся звонким смехом, показавшимся не просто самым прекрасным звуком во вселенной, но гарантией счастья на все времена и чуть ли не бессмертия. И тело вдруг стало легким и проницаемым для всех лучей и ветров мира, словно сам превратился в открытое окно, так что Дима даже удивился, как мог до этого момента жить, смотря вокруг сквозь пыльное стекло, да еще и с таким тяжелым, неповоротливым телом, нагруженным всякой громоздкой ерундой.

В прихожей шарахнулся от собственного отражения. Такие лихорадочно блестящие безумные глаза и в лучшие свои времена видел в зеркале далеко не каждый день, а уж в нынешнем состоянии..

" И охота же тебе цепляться за это "нынешнее состояние" ".

Торжествующе расхохотался и дрожащими от переизбытка чувств руками натянул первую попавшуюся куртку. Сунул ноги в старые кроссовки, из тех, которые " не жалко", причем с первого дня покупки. Бросил во внутренний карман бумажник и ключи. Мобильник оставил дома.

Вывалился в туманную ночь, не чуя земли под ногами. В легкие ворвался восхитительный запах влажной земли, листьев, пыли и дождя, поливавшего город с обеда и до самых сумерек с такой яростью, будто вознамерился сравнять его с протекающей через город рекой. Мгновенно захмелел от вида сентябрьского неба, и его яркие, крупные, чуть ли не с кулак, звезды не помешал разглядеть даже фонарь у подъезда. А, может, действительно не разглядел ничего, но все равно твердо знал, что они, звезды, есть, никуда не делись и не денутся теперь никогда, такая они восхитительно неотменяемая штука, отныне и до конца.

С места заставил сдвинуться порыв ветра в спину. Удивился — как, интересно, он может дуть в спину, если там, за спиной, только дверь и слепые окна первого этажа. Впрочем, шагать-то начал вовсе не от удивления, а от холода: куртку надел слишком легкую, а о свитере поверх домашней футболки не позаботился, все-таки удивительным сделался легкомысленным балбесом.

Сначала машинально прошел по широкому проспекту, оглушенный, потерянный, ослепленный, немой от восторга и удивления: где это я, как же здесь хорошо, заверните, беру. Пил дорогой шотландский виски в большом переполненном людьми баре, а потом, свернув с главной улицы, — горячий пряный глинтвейн в крошечном бистро, затерявшемся среди переулков. Дрожащими от умиления пальцами смахивал капли воды с утонувших в молочном тумане хризантем, дурея от их горьковатого запаха; с удовольствием прошелся по глубокой луже, утонув в ней по щиколотку и почти по-настоящему испугавшись захлебнуться; зачем-то прятался от машины полиции, тихо посмеиваясь в кулак и показывая их спинам язык; в каком-то чужом дворе гладил рыжего кота, который, впрочем, быстро ретировался на хозяйский подоконник первого этажа от такого нахальства, снисходительно смотрел оттуда на смеющегося от умиления странного прохожего; скрывался от смутных силуэтов, чьи контуры скрадывал все густеющий туман, превращая любого прохожего в смутную тень, таинственную, жуткую, как чудовище из сказки, которое, в общем-то, ничего тебе, кажется, не сделает, во всяком случае, в истории об этом не говорится, но встречаться с ним почему-то совершенно точно нельзя. Впрочем, боялся все равно понарошку, смеялся сам себе: устроил, называется, сеанс артистической самодеятельности для единственного зрителя, зато такого благодарного, что дальше некуда.

Выбрался на незнакомую продуваемую всеми ветрами крышу и стоял там, оглушенный тишиной, пронизанный потоками воздуха, принесенного с реки, потерявшийся в холодных огоньках далеко внизу, на улицах, и прямо над головой — действительно, крупных, чуть не с кулак, и почти ослепительно ярких. Куда до них городской иллюминации. Но потом немилосердный холод прогнал прочь, и яростно гнал, пока не заставил зайти в круглосуточный магазин — за первым попавшимся под руку, отвратительным на вкус, зато согревающим коньяком. Слепнул от бесчисленных витрин и блестящих от алкоголя глаз компании молодых людей, шумно вывалившихся из незнакомого паба. Тайком гладил стены восхитительных старых домов, из которых состоит значительная часть центра города и из-за которых каждый год приезжает куча туристов — кто откуда.

Как оказался дома, так и не смог вспомнить, зато просидел в ванной, отогревая закоченевшее тело, целый час. Потом закутался в халат, плед, натянул две пары теплых носков, да ещё и голову тут же высушил феном, превратив свои и без того жесткие и непослушные патлы в настоящее воронье гнездо. Сидел на кухне и пил ром, запивая горячим чаем и ложками поглощая мед. Так и уснул на кухонном диване, хихикая от переполняющих чувств, как пьяная школьница, шепча под нос: " Харон! Это надо же было придумать такое название... Валя, сказать что ты гений — настолько мало, что можно сказать и "гений"... Харон.. Господи, ну и..."

***

— Вот как. Значит, Лев скинул все на своего зама. Неудивительно. — Фыркнул Фир, откидываясь на спинку стула.

Валентин в ответ только плечами пожал. А потом вспомнил, что еще в прошлую встречу хотел кое-что спросить у этого всезнайки, и пристально уставился на Фира. Тому даже стало немного не по себе.

— Ты можешь о нем что-нибудь рассказать?

— Знаю я этот твой взгляд. Спешу тебя разочаровать, он не из тех, кто ищет одноразовые отношения, а ещё, кажется, всегда сверху. К тому же, буквально пару недель назад расстался с парнем.

Сказал это и тут же смутился, разве что не покраснел.

О, Валя до сих пор со смехом вспоминает ту ночь, когда они с Фиром, выжрав на двоих бутылку граппы без закуски, обсуждали бурную личную жизнь — друг друга и общих знакомых заодно. Тогда-то Фир и решился спросить: "Как оно у вас там все устроено?" Ответ получил исчерпывающий. В частности, узнал, что Валентин не любит долгосрочные отношения а еще с некоторых пор " всегда сверху ", и менять свои убеждения по этому вопросу не планирует. Фир тогда его, кажется, даже зауважал ещё сильнее, потому что сам придерживался ровно такой же позиции с поправкой на ориентацию. После той ночи он, надо понимать, считал их чуть ли не кровными братьями — все-таки кому попало такое не говорят. Откуда ж ему знать, что Валентин и в трезвом состоянии мог бы рассказать то же самое не только кому-то из прочих приятелей, но и первому попавшемуся прохожему. А если на спор, то, может, еще и полицейскому — нашлись бы охотники биться об заклад.

— Откуда ты в курсе, хотелось бы знать. — Ворчливо осведомился Валентин. Выглядел при этом довольно разочарованно, но все равно спросил опять. — А все-таки?

Фир не стал переспрашивать, зачем это Хайлигеру, а просто рассказал, что знал. Знал, впрочем, не слишком много: дескать, взялся хрен его знает, откуда, сначала был у Льва просто на побегушках. Но, видимо, быстро учился под деятельным руководством начальника, так что через какое-то время стал помогать серьезно, а пару лет назад впервые занимался всем сам и, надо сказать, не облажался. Молчалив, серьезен, пьет мало и неохотно, очень уравновешенный, а в противовес легок на подъем. В искусстве, насколько это вообще возможно, кажется, действительно разбирается. Чутье, как у Льва, хрен знает, есть или нет, но Дима его очень активно отращивает, так что чем черт не шутит. Чем чутье хуже, например, волос или бороды. В "художественной тусовке" появляется редко и, кажется, ищет скорее бойфренда, чем просто собеседника или друзей. Ему собеседники без надобности. Во-первых, у него РАБОТА — какие тут могут быть беседы, спать бы успевать. Во-вторых, Дима в неограниченном количестве контактирует со своим любимым начальником, а Лев стоит дюжины древних скандинавских скальдов, так что все прочие не просто теряют ценность, а даже не рассматриваются в таком качестве. " Откуда я знаю про "всегда сверху" — разные слухи ходят ", — пояснил Фир, уже вошедший во вкус и потому совсем переставший стесняться в выражениях, — " Мне Знахарь рассказывал. Может, принцип, может, еще что-то. Кстати, помнишь, я говорил, что он не ищет никого на один раз? Так вот это действительно так, но при этом бывших у него как-то подозрительно много и везет ему чаще всего на полных придурков, либо просто не везет. Иногда мне его жаль, он ведь как-то говорил, что на самом деле надеется найти кого-то, с кем захочет остаться на всю жизнь. Уверен, что хочешь разбивать его и так латаное-перелатаное сердце?"

Валентин и не думал ни о каких там сердцах. И на вопрос Фира ответил неопределенным пожатием плечами. И информацию разделил на два. Потом подумал, и еще на два. Результат показался очень интересным.

Фир, которого молчание, видимо, угнетало, не вытерпел и спросил:

— Ну и?

— Если ты думаешь, что я позову тебя держать свечку, ты ошибаешься. Спасибо, что рассказал. Собственно, я и не планировал с ним спать. Или, тем более, строить какие-то отношения. — Мысленно Валентин добавил оговорку: " Хотя он очень красивый. Но не в моем вкусе". А потом нахмурился, подумав, что, кажется, слишком откровенен. Какого черта он должен отчитываться? Но, тем не менее, внутреннего протеста не почувствовал, а потому продолжил. — Но... Мне же предстоит делать с ним дело, захотелось узнать, что он за птица. Сам-то он мне, конечно, не расскажет. Да я и не спрошу. Хотя мне любопытно.

Фир посмотрел вдруг пронзительно понимающе и покачал головой. Валентин даже вздрогнул: точно так же иногда качала головой его мама. И ее глаза, такие же карие, как у Фира, тоже смотрели проницательно, с надрывом. И не просто "иногда", а...

— Заканчивал бы ты бегать от любви, Валентин.

В ответ художник резко — чуть стул на пол не уронил — встал из-за стола. Не смотря на Фира, на ходу накинул пальто, широким шагом направляясь к барной стойке. Кинул несколько купюр и ушел, не дождавшись сдачи. Только колокольчик на двери звякнул.

***

Проснулся, по ощущениям, буквально спустя пару часов после того, как добрался до постели и отключился. Это странно, ведь даже в институт не планировал идти, думал, что проспит до полудня. Встал с кровати. Ноги коснулись холодного линолеума, пустив по телу армию мурашек. Зевнул. С наслаждением потянулся, шагнул за шторку, отделяющую мастерскую от спальни.

В голове было восхитительно пусто, как в выпитой до дна бутылке. Но двигаться это не мешало, напротив, тело словно и без дополнительных инструкций знало, куда ему идти. Валентин с любопытством наблюдал, как бесшумно вышел из комнаты, сделал несколько шагов по короткому коридору мимо кухни в прихожую. Как не шарахнулся от зеркала, а только насмешливо прищурился, в рассветном полумраке всмотревшись в смазанные контуры своей фигуры, и погрозил своему отражению пальцем, мол, не обманешь, я точно знаю, что не сплю. С чувством выполненного долга отвернулся и подобрал с пола упакованную в плотную коричневую бумагу картину, буквально вчера брошенную в угол и там же забытую. Буквально вчера, а такое ощущение, что прошла вечность. Совсем небольшая, какая-нибудь заархивированная, но вечность.

Вернулся в комнату. Восхищенно наблюдал, как руки аккуратно разворачивают бумагу, как потом педантично складывают ее вчетверо и убирают в тумбочку. Собственные пальцы казались призрачными в сизых предрассветных сумерках, и совершенно чужими. Но это ощущение почему-то не пугало, а, скорее, завораживало.

Установил картину на мольберт. Развернул его так, чтобы под руку падал прозрачный свет из окна. Долго рассматривал налитые дождем тучи, штормовые волны, облака перемешанной с песком пены; провел пальцами по темной полосе горизонта. Нерешительно, осторожно, как новообретенную возлюбленную, погладил надвигающуюся на берег волну. В итоге, когда взял в руки кисть, было уже почти совсем светло, а за закрытым окном приглушенно щебетали первые птицы.