Воскресенье. Утро

— Димитри, прием, ты слушаешь?

Дима не слушал.

Он дремал с открытыми глазами, уткнувшись взглядом в пустоту — единственную стоящую альтернативу тьме под закрытыми веками. Но теперь, когда его медитацию прервали, недоуменно посмотрел на своего начальника так, словно впервые его видел. А потом еще и по сторонам огляделся с видом лунатика, внезапно проснувшегося на краю крыши.

Лев, так бесцеремонно вырвавший его из глубин внутреннего космоса, сидел напротив и укоризненно качал головой, но на лице его было скорее любопытство, чем осуждение. В цепких узловатых пальцах он держал на весу маленькую расписанную журавлями чашку из какого-то тонкого, невероятно дорогого фарфора — подарок одного из клиентов. На самом дне плескался последний глоток крепчайшего эспрессо.

— Снова витаешь в облаках?

Вопрос остался без ответа: и так все ясно.

Но Лев, конечно, сам виноват: кто ж вызывает сову рано утром, аж в девять часов, в воскресенье. По крайней мере, Дима, сидя в кресле перед столом своего начальника и рассеянно крутя в руках точно такую же чашечку, — правда, в отличии от Льва он свой кофе уже выпил, как только пришел, залпом, не обращая внимания на температуру и вкус, — предпочитал думать, что дело именно в том, что он не выспался. И вообще, безобразие это — в воскресенье работать.

А то, что раньше он вообще дней недели почти не замечал, с головой погружаясь в дела галереи Льва, — ну так это когда было-то? Неделю назад. Считай, вечность, целая жизнь.

— Согласен, сейчас не самый приятный период твоей жизни, но сосредоточься. — Несмотря на напускную строгость, Дима явственно расслышал сочувствие. Которое, впрочем, все равно не слишком тронуло.

— Я в порядке, просто привыкаю к другому ритму жизни. — Жалкое оправдание, но, в конце концов, лучше уж так, чем «мне нужно время, чтобы заново склеить сердце, оставь меня в покое», верно? К тому же, о пресловутом сердце, которое зачем-то непременно требуется склеивать, Лев и так в курсе. — Извини. Повтори, пожалуйста?

Лев несколько секунд пытливо смотрел ему в глаза. Окинул взглядом свой кабинет, на секунду задержал его на летающих в луче еще по-летнему яркого солнца пылинках, и только потом, очевидно, что-то для себя решив, сказал:

— Нелегко после нескольких лет маньячного трудоголизма внезапно начать спать подолгу и помнить о днях недели, да? Все подробности, раз уж ты прослушал, получишь по электронной почте, все равно собирался их высылать. У нас срочный заказ. Выставка.

Дима безразлично кивнул, не слишком вникая в значение слова "выставка" и лишь каким-то невероятным усилием воли заставляя себя присутствовать здесь, а не уплывать в неведомые дали.

— Через полтора месяца, в ноябре. — Не обращая внимание на Диму, продолжил Лев. Затем он достал из ящика стола кисет с табаком и трубку с длинным мундштуком из шлифованного янтаря. Принялся неспешно ее набивать, искоса наблюдая процесс превращения сидящей перед ним равнодушной куклы в условно живого, зато очень удивленного человека. Дима и сам с удовольствием за этим пронаблюдал, а потом, вдоволь насладившись впечатлением, ответил:

— Лев, это шутка? Ты отправил на ожидание кучу народу? Ради кого? Марины Абрамович?

— Вот это тебе и предстоит во всех подробностях выяснить, потому что этим заказом займешься ты. Я не шучу: полностью твоя ответственность. У меня куча других дел, сам понимаешь, а тебе все равно надо как-то приходить в себя после.. хм...

— Саши. Я понял. — С каждой секундой Диме начинало все сильнее казаться, что он спит и видит какой-то сюрреалистический сон, в котором расчетливый и хитрый, как целая стая лисиц, Лев превратился в легкомысленного болвана, а значит, мир сошел с ума и вот-вот рухнет. Видимо, недоверие и сомнение даже для его отрешенного состояния как-то слишком уж ярко отразились на лице, потому что Лев поднял бровь:

— Димитри, неужели ты наконец-то научился во мне сомневаться? — Насмешливо спросил он, продолжая сверлить своего заместителя пристальным взглядом. И тот давно уже привык к этому рентгену, но, если бы сейчас он был способен чувствовать со своей обычной ясностью, по коже все равно поползли бы мурашки. А так он только отметил про себя: "На этом месте мне должно было стать не по себе".

— Ладно-ладно, ты начальник — я дурак. Кстати, а сколько нынче стоит твоя безупречная репутация? Он ведь не честным словом ее купил?

— Узнать это тоже твоя задача. Но все расходы парень взял на себя. — Льву еще секунду удавалось сохранять невозмутимое выражение лица, пока он затягивался трубкой, а потом не выдержал и громогласно расхохотался, чуть не подавившись дымом.

"На этом месте я должен был вздрогнуть".

— Как вспомню эту сцену, не могу удержаться. — Извиняющимся тоном пояснил Лев. — Представляешь, заявляется ко мне зеленый юнец, здоровается с таким видом, будто делает мне одолжение, садится в кресло. Я моргнуть не успел, а он уже открыл рот. Заявил, что должна быть выставка, обязательно "у нас" , — Лев изобразил пальцами "кавычки", желчно закатывая глаза, — и непременно в ноябре. Все расходы оплатит. Я уже хотел выпроводить его, но в моих руках оказалась папка. Ну, знаешь, типа портфолио. Имя, фамилия или псевдоним, какая-то информация и, конечно, фотографии работ... Понял, засранец, что еще секунда и он вылетит отсюда, вовремя среагировал. — И покачал головой не то восхищенно, не то насмешливо.

" На этом месте мне должно стать любопытно".

Лев замолчал. Затянулся снова и, вопросительно приподняв бровь, молча предложил свою трубку Диме. Тот машинально ее взял, покрутил в пальцах, и, так и не сообразив, что с ней делать, рассеянно вернул владельцу. Лев все это время наблюдал за ним с любопытством и вниманием юного натуралиста.

— Собственно, после этого я и принял решение с ним поговорить. После того, как посмотрел на работы. Я так и не вникнул, зачем ему выставляться именно у нас и именно в ноябре, — уже безразличным тоном продолжил Лев, выпуская изо рта дым кольцами, — но, знаешь, судя по тому, что я увидел, думаю, он мог бы и не брать на себя обязанность покрыть наши расходы, потому что галерея, думаю, осталась бы в неплохом таком, жирном плюсе даже без его денег. Впрочем, отговаривать я его не буду, разумеется, и тебе не стоит.

Дима понимал, что должен что-то ответить, но в его голове было пусто и звонко, как в горном ущелье. Поэтому наконец-то руководство на себя взял выдрессированный специально для таких случаев ( и именно такими случаями) автопилот — умница, вот сразу бы так:

— Хорошего же ты мнения о моих умственных способностях, — беззлобно усмехнулся он, — хотя неудивительно, после такого-то начала. Папку ту он с собой забрал? — Автопилот расстарался настолько, что даже изобразил на лице деятельный интерес.

В ответ Лев молча вытащил тонкую стопку серебристо-синих листков гладкой журнальной бумаги. Дима убрал их в сумку, благодарно кивнув.

— Я тебе еще здесь нужен сегодня?

— Ты сам видел, сколько у нас времени. Стал бы я иначе вытаскивать тебя из постели в воскресенье? — Ответ Льва прозвучал почти укоризненно, но оба знали, что, в общем-то, да, стал бы. Если не по необходимости, то просто из вредности.

Автопилот услужливо нарисовал страдальческую физиономию и вопросительно поднял брови.

— Мне что, прямо сейчас этим заниматься?

Лев ответил не сразу: несколько секунд у него ушло на хитрое сверкание глазами, а потом еще столько же — на большое кольцо сизого дыма.

— Да. Прямо сейчас. Насколько я знаю, страдать в хорошей компании лучше, чем в одиночестве, — на это автопилот только хмыкнул, — поэтому неужели тебе не хочется вытащить паренька из постели в десять утра воскресенья? Номер найдёшь в письме.

"На этом месте я должен восхититься и удивиться".

— Что, горит сарай — гори и хата? Решил окончательно добить свою безупречную репутацию еще и бестактными звонками? Сколько же этот парень платит за удовольствие быть разбуженным в выходной день? — Дима явственно расслышал в собственном голосе почти искреннее восхищение и тут же вознес хвалу своему автоматическому режиму — он сегодня удивительный молодец.

Лев, видимо, тоже оценил, потому что одобрительно посмотрел на своего заместителя.

— Много. Не бойся, тебе тоже достанется. Все, давай, у меня работы куча. У тебя, между прочим, тоже. Потому что эта не отменяет остальных.

Автопилот в ответ на это решительно, почти капризно, как избалованный ребенок, дернул за поводок, так что Дима не встал даже — подскочил. А потом унесся, повинуясь все тому же поводку, так быстро, что едва успел попрощаться. А схватить эту деятельную имитацию привычного шила в заднице за шиворот удалось только в кафетерии недалеко от офиса: она так разогналась, что уже собиралась выпить еще чашку кофе покрепче и сесть изучать поступившую о новом заказе информацию, благо, соответствующее письмо действительно сразу же обнаружилось в электронном ящике еще по дороге. Но вместо того, чтобы послушать мудрый автоматический режим, Дима, устроившись в плетеном кресле за уличным столиком — их еще не успели убрать, осень-то только началась, — заказал не крепкий кофе, а любимый ванильный латте. Получилось так не из вредности даже, а просто по привычке: раньше у него всегда и на все хватало сил, так что латте было вполне достаточно. Да и тот был нужен скорее для удовольствия, чем по насущной необходимости.

Но только выбором кофе дело не ограничилось: еще и вместо электронного ящика зачем-то открыл папку с резюме художника, которую приватизировал у Льва.

На первой лицевой странице красовалась обыкновенная, явно сделанная вручную синей шариковой ручкой надпись: " Валентин Х." Это имя показалось Диме смутно знакомым. Он регулярно просматривает новостные сайты, имеющие хоть какое-нибудь отношение к культуре и искусству, а за семь лет работы научился здорово фильтровать огромный поток информации, и потому редко помнил конкретные имена, зато всегда знал, где он слышал или читал об их обладателях. Вот и теперь память услужливо подкинула статью о прошедшей летом выставке выпускников художественной академии. На поиск нужной ссылки ушло почти двадцать минут, но, открыв ее, Дима был вознагражден за старания, тут же отыскав нужное имя: Валентин Х. Почему-то тоже без полной фамилии. Безразлично пробежав глазами короткий текст, Дима сразу понял, почему ему запомнилось это имя. Валентин не был выпускником, но его работы все равно выставлялись, то ли за "особые заслуги", то ли мальчишка действительно такой уж талантливый. Когда уже собирался закрыть статью, вдруг вспомнил, что про ту же самую выставку видел что-то еще в ленте новостей тогда же, летом. Кажется, какой-то скандал, но этот репортаж, вышедший едва ли не раньше, чем только что прочитанный, так и не открыл: он терпеть не может всякую грязь, тем более касающуюся мира искусства. Оно и само по себе не то чтобы оплот чистоты и невинности, куда уж хуже-то делать. Так что сенсации, скандалы, разоблачения — все это вызывает в нем уже даже не отвращение, а тоскливое равнодушие, не только сейчас, когда с головой и сердцем заодно такая ерунда творится, а вообще всегда. И теперь не стал искать, хотя так и подмывало узнать об этом Валентине Х. какую-нибудь гадость. Сам не понял, почему так.

Отложил телефон с твердым намерением взяться наконец за работу. Но вместо этого медленно отпил из своего стакана. Мысли в голове упрямо не хотели шевелиться, автопилот бунтовал и требовал начать какую-нибудь деятельность, но Дима всеми силами старался игнорировать назойливые желания и того, и другого. "Что-то здесь нечисто, — шептала какая-то часть него, по неизвестной причине избежавшая парализующего воздействия теперешнего диминого настроения, — не мог Лев просто так устроить этот бардак". Но обдумывать эту мысль сил или, скорее, желания, не нашлось, как он ни старался. Сдавшись, понуро подумал: " Да, нечисто. Но как там говорила великая Скарлетт? Я подумаю об этом завтра". Успокоившись этим, Дима заново воззрился на сине-серебристую папочку, все так же лежащую на столе рядом с его стаканом латте.

Ну, что ж. Своего клиента надо знать в лицо. Дима решительно перевернул титульную страницу.

***

Воскресенье. Утро

Зачем-то по привычке представился не именем, а кличкой:

— Доброе утро, харра Лев. Мы договаривались о звонке. Это Хайлигер.

Голос спросонок звучал глухо и хрипло. Глаза никак не желали открываться. Рука, держащая у уха неожиданно тяжелый телефон, едва справлялась со своей задачей, все время норовя разжать невесомые от слабости пальцы.

Валентин проснулся полчаса назад. Не швырнул в стену будильник только потому что сил едва хватило только на то, чтобы сесть, что уж говорить о том, чтобы поднять и докинуть до стены советские механические часы, тяжелые, как гиря.

Еле соскреб себя с кровати и пошел на кухню. Еще трижды чуть не уснул стоя, пока машинально варил кофе, пытаясь вспомнить, зачем вообще завел этот адский агрегат: очень редко он вскакивает в такую рань по выходным — полдесятого утра в воскресенье это даже не смешно. Не может такого быть, даже в качестве скверной шутки, поэтому, если уж будильник был поставлен, то однозначно не зря.

Память возвращалась медленно и неохотно, и для того, чтобы вспомнить, какую конкретную цель имеют мучения на этот раз, понадобилось почти полкружки мерзкой закипевшей отравы, получившейся вместо нормального кофе. Этот хитрый лис, Лев "я-из-Эстонии-у-нас-нет-отчества", настойчиво просил позвонить, чтобы договориться о следующей встрече, непременно с десяти до одиннадцати утра, дескать, "потом будет некогда, мистер Хайлигер, ну и работенку вы нам подкинули, а я-то думал, встречу старость спокойно". Валентин ни за что не назвал бы Льва стариком, а уж, услышав о спокойной старости, которую Лев собрался встречать, не сдержался и расхохотался от души, к видимому удовольствию мужчины. Парень знал, что Льву принадлежат еще две галереи: в Риге и, совсем небольшая, открывшаяся всего пару лет назад — в Берлине. Поэтому был уверен, что, даже несмотря на выбеленные сединой пряди рыжеватых волос, "встречать старость" этому человеку вряд ли придётся даже у смертного одра.

— Хай.. Лигр? — Непонимающе отозвался совершенно незнакомый голос. Валентин нахмурился и уже собирался уточнить, как голос облегченно протянул. — А-а-а, Валентин, да? Доброе утро. Я как раз собирался вам звонить. Вы меня опередили.

— Да, это Валентин. — Сдержанно ответил парень, хмурясь еще сильнее. Под ложечкой неприятно засосало. — А вы..?

— Я заместитель Льва, Дмитрий. Думаю, можем обойтись без отчества, а я бы предпочел еще и без «вы». — Заместитель Дмитрий говорил мягко, дружелюбно и как-то по-свойски, словно был кем-то вроде любимого дядюшки и бывшего одноклассника одновременно. Стоило его мягкому баритону зазвучать в трубке снова, Валентин ощутил привычную ему самому смутную тоску и холодное отчуждение, да так внезапно, что чуть не захлебнулся в них. Лишь спустя секунду, кое-как взяв себя в руки, он сообразил, что и тоска, и холод принадлежат вовсе не ему.

Художник ответил, невольно выждав неприлично долгую паузу, и собственный голос слышал словно со стороны:

— Очень приятно, Дмитрий. Извините, харра Лев не предупредил меня, что передал организацию моей выставки в ваши руки. Хотя вряд ли он вообще должен докладываться, так что все в порядке. Думаю, вы уже в курсе, что дело достаточно срочное. — Валентин действительно не хотел отвечать так холодно, проигнорировав вполне приятное предложение опустить церемонии и перейти на «ты», но этот лед в его голосе принадлежал не ему, а потому сам Валентин не мог ничего поделать.

— Конечно. — Дмитрий, казалось, не замечал настроения собеседника, или, что вероятнее, умело игнорировал по профессиональной привычке, и продолжал говорить с непринужденным дружелюбием. — Поэтому нам с вами необходимо встретиться и обсудить все детали в ближайшие дни, с этим нет проблем?

— Никаких. — Лед, сковавший сердце и горло, потихоньку таял. Валентин машинально потер место под левой ключицей, чувствуя, как замедляется под пальцами ускорившееся было сердцебиение. Контролировать голос стало гораздо легче, и теперь он звучал почти спокойно, только чуть-чуть смущенно и виновато. — Сегодня вечером вам будет удобно? Или лучше...

Но Дмитрий начал говорить раньше, чем художник закончил вопрос:

— Вечером самое то. Часов в пять? Где-нибудь в центре? — Дмитрию вряд ли понравилось то, как явно в его голосе прозвучало облегчение в предчувствии завершения диалога. Валентин, подумав об этом, испытал несвойственное ему удовлетворение, больше похожее на злорадство: и на тебя, гад невозмутимый, есть управа. Но оно было тут же задушено — мама дорогая! — совестью. Обычно она вовсе молчит, осознавая бесполезность своих попыток быть услышанной, но сейчас, почувствовав, что у Валентина нет никаких сил с ней бороться, встрепенулась и подняла голову.

— В шесть. Кофейня " Casablanka". — Совесть победила — голос художника смягчился окончательно: теперь, когда он точно знал, что своим поведением ничуть не облегчил жизнь хорошему — вон, даже на «ты» хотел перейти, — в сущности человеку, ему было стыдно. Поэтому он попытался сгладить впечатление:

— Единственное место в этой части города с хорошим кофе. А еще у них своя пекарня. Адрес скину СМС-кой.

***

Воскресенье. Утро.

Сам не понял, почему так разозлился. Вроде бы ничего страшного или необычного на картинке этой дурацкой не увидел и не ожидал — студент же. Они ведь там все в своих академиях только на словах такие крутые творцы, что с ума сойти можно, а на деле-то — смех один. И Дима, конечно, знал это с самого начала, даже не благодаря работе у Льва, а как будто вообще всегда. Но почему от ярости аж тряслись руки, все равно осталось полной загадкой.

И ведь не почувствовал ни разочарования, ни раздражения, ни даже привычного равнодушно-тоскливого смирения — дескать, есть на свете такое безобразие, какой ужас, надо бы поскорее перестать на него смотреть, и, может, хоть тогда оно исчезнет. Если не вообще, то хотя бы лично для меня, а это гораздо лучше, чем ничего.

И ведь неплохая, в сущности-то, работа. Все технично, грамотно, со знанием дела, — если не осознанным, то инстинктивным, — мазок к мазку, тон к тону: не то что комар, даже мирамид носа не подточит. Ну подумаешь, рыжий бомж с какой-то бутылкой. Ну паутина в волосах, ну взгляд масляный, ну тьма вокруг пыльная и душная. Подумаешь, заискивающая улыбка. Само по себе зрелище не самое приятное, да, но своя эстетика в этом есть. Да даже если бы не было, достаточно и того, что выполнено хорошо.

Однако чтобы как следует взять себя в руки, потребовался целый час непрерывного медитирования над почти полудюжиной чашек апельсинового чая, каждая из которых неизменно сопровождалась заинтересованными взглядами официанток и робким вопросом: "Что-нибудь еще?"

А после очередного глотка Дима вдруг понял, что уже вполне может думать о художнике, не добавляя к его имени никаких непечатных эпитетов, и вообще наконец-то может думать, а мысль о том, что желательно бы просмотреть и все остальные картины Валентина Хайлигера, не вызывала уже не то что ярости, а даже намека на раздражение.

И теперь, задним числом, больше внезапного приступа злости удивило не менее внезапное осознание, что тупая боль, занозой засевшая в сердце, не исчезла, конечно, но истончилась, уменьшилась, ослабла, словно волна гнева, схлынув, унесла часть с собой. Ту самую часть, из-за которой бессмысленно, и пусто, и плохо, не знаешь, куда девать взгляд, руки и голову заодно. Куда, в какое состояние поместить себя, чтобы сделать хотя бы один глоток свежего, не отравленного горечью воздуха.

Оказывается, нужно просто поговорить с невыспавшимся художником и посмотреть на его картину. Осталось записать рецепт и повторять эту душеспасительную процедуру, пока от боли не останется даже палящего воспоминания. Вот уж воистину неисповедимы пути твои, человеческое сердце.

В глубине души Дима, разумеется, понимал, что и без этой мистической ерунды несколько недель качественных деятельных страданий — и эта пустота, образовавшаяся в голове, заново наполнится всем необходимым для жизни, не просто сносной, а по-настоящему счастливой, какой была; и эта боль, которой сдуру занозилось его глупое сердце, тоже исчезнет под натиском здорового организма, отторгающего инородный предмет. А все равно получить такую внезапную, не хуже удара в солнечное сплетение, передышку, было приятно и довольно освежающе. Прежний Дима впервые за последнее время ( на самом деле всего дней шесть, не больше, но показались они чуть ли не вечностью) сонно заморгал, с интересом высунул нос из-под одеяла душевного ила и настороженно осмотрелся по сторонам. Заметил чашку недопитого чая, почти возмутился: почему не кофе? Потом цветные салфетки, солонку и перечницу в виде черной и белой кошек, телефон с открытым резюме. Но больше всего привлекла открытая книжечка, на правой странице которой при более внимательном рассмотрении под картиной обнаружились год — полотно было написано три года назад, — и лаконичная надпись на немецком "Reflexionen" — название. А под под ним перевод: "Отражение".

Поддавшись секундному порыву, Прежний Дима закрыл папочку. Больше делать ничего не стал. В том числе и прятать нос обратно в илистое дно.

***

Среда. День.

Weisst du, Ich habe doch gefunden was Ich gesucht habe.

— Я не вовремя, да?

...

— А что еще прикажешь думать человеку, услышавшему адский грохот вместо нормального человеческого приветствия?

...

— Да брось, Хайлигер, когда это я звонил тебе просто так? У тебя заказы. Аж целых два. Скажи спасибо, что не дюжина. Между прочим, по факту именно столько, но все лажа, а эти вроде нет.

...

— О первом могу рассказать сразу, у меня у самого есть только устные пожелания, ничего больше человек не оставил. Нашелся очередной ценитель твоего всепоглощающего таланта. Сказал, что хочет море, остальное на твое усмотрение. Если ему понравится — платит здорово. Размер 80\60. Аванс на материалы и для пущего вдохновения я за тебя получил, минут через десять тебе должен прийти перевод на счет. Ага.

...

— Он кстати тоже из ваших, так что намути ему там какую-нибудь голубую романтику, он оценит, поймет, доплатит за понятливость, да еще и друзей позовет.

...

— Ты вроде говорил, тебе нужны деньги и не нужно свободное время, да? Ну вот и не ной. Так вот, второй клиент — твой профиль. Вообще только твой, если подумать: за такой заказ кроме тебя никто из наших не возьмется, даже если попробую предложить и озвучу настоящую цену. Мужик уже прислал кучу исходников, я одним глазком глянул. Нормальных людей от такого обычно мутит, а тебе, уверяю, понравится.

....

— Ага. Кровь, синяки, черная кожа. Боль, страдания — все в лучших традициях Данте.

...

— Мое драгоценное мнение — это все, что у тебя пока есть. Ну что, за второй берешься?

...

— Я так и думал. У моря дедлайна нет, сам понимаешь, что это значит. Со вторым еще надо будет договориться. Да, он оставил контакты и сказал, что, если для всего этого придется нанимать натурщика, он оплатит. Все скину тебе на почту.

...

— Сам решишь, окей? Мое дело маленькое: узнать, договориться, оповестить, забрать положенный процент. Все. В творческие дела я не лезу.

...

— Не за что. Вот уж не ожидал, что ты оценишь.

...

— Ты же в курсе, что я знаю немецкий и понимаю каждое слово?

...

— Понял, испугался, исчез.

...

...

— Вру, конечно, куда ты от меня денешься, пока я не вывалю на тебя все, что хотел. Ты подъедешь сегодня в десяти?

...

— В задницу, конечно. А по дороге можешь заскочить в Касабланку. Но учти, я свяжусь с задницей, и если тебя там не было...

...

— С клиентом поговорить, с тем, который второй. Ты только с ним язык свой придержи. И кулаки тоже. Знаю я тебя, сначала бьешь, а потом думаешь, а такой и убить может, и не посмотрит, что ты еще молодой и глупый.

...

— Да хер с ним, и я помню, как ты умеешь драться. Только тут не о драке речь. Ты умеешь драться, а он, судя по его роже, — убивать. Сечешь разницу? Ну вот. Так что веди себя прилично.

...

— А тебе не все равно, где я его взял? Сам же говорил, дескать, Фир, делай что хочешь, соглашайся от моего прекрасного имени на все, только бы у меня не было свободного времени, и да будет так, пока не поменяются инструкции. И вообще, скажи спасибо, что я соглашаюсь не действительно на все, а только на то, за что тебе могут заплатить.

...

— Да, и мне тоже. Ну так а на кой я по-твоему еще с тобой вожусь? С тобой и всеми этими остальными чудиками. Ты, кстати, в курсе, что из них ты почти единственный, у кого можно с первого взгляда определить пол?

...

— Действительно, куда тебе. Ты ж и в студии-то был в последний раз чуть ли не в мае.

...

— Ладно-ладно. Все, понял, испугался, исчез.

Валентин не знал, злиться ему или радоваться новой работе. Потому что Фир, мать его, прекрасно знает, что завтра Валентин должен быть в институте. Возможно, именно он и подразумевался под пресловутой задницей, которую ему непременно надо посетить, а по дороге забежать поболтать с психованным клиентом. Зная Фира и клиентов, которых он находит, Валентин был почти уверен, что только болтовней дело не ограничится, и после они срочно поедут еще куда-нибудь, так что до дома получится доползти хорошо если к середине ночи. Знаем, проходили уже.

А еще надо быть в "Casablanc" 'е, чтобы решить вопросы, касающиеся будущей выставки, и не когда-нибудь, не завтра, не через год, а вот прямо сейчас уже надо идти, чтобы не опоздать.

Вряд ли эта беседа продлится меньше часов двух-трех. Все-таки выставка, не кот чихнул. Но, конечно, Валентин никогда ни в чем подобном не участвовал и понятия не имеет, как это все делается. А потому заранее рассчитывал на худшее. И то, что после утреннего звонка он проспал всего часа три, а, в сумме, получается,семь, не добавляло хорошего настроения.

Одевался, не глядя. Машинально хватал и напяливал брюки, носки, почему-то разноцветные — один синий, другой оранжевый в дикую фиолетовую клетку, цапнул из шкафа бананово-желтую рубашку с когда-то собственноручно нарисованным черным акрилом китайским драконом, обвивающим все тело и высовывающим большую, в две ладони, страшную морду на грудь из-под правой подмышки. До кучи еще и в ванную не зашел, а потому остался нерасчесанным и неумытым — на щеке красовалось красное пятно, руки тут и там были покрыты красно-синей краской, а на голове смело можно было хоть прямо сейчас, не дожидаясь весны, селить каких-нибудь грачей. Или, за неимением их в мегаполисе, хотя бы голубя — вот уж этого добра хватает.

Но всю эту несказанную красоту заметил уже в трамвае, когда платил за проезд. Выругался, тут же заставив улыбнуться и легко покачать головой пожилую кондукторшу. Но решил, что нет худа без добра: по крайней мере этой рубашкой гордится до сих пор, и она всегда производит неизгладимое впечатление на всех, даже на Фира. Хотя уж его-то, кажется, давно ничем таким не пронять.

Фир... Валентин сел на сиденье, нахмурился. Без особого интереса уставился в окно на собственное нелепое отражение, с тоской понимая, что брюки надел черные, в поперечную складку, да еще и такие обтягивающие, что в яйцах жмет. Откуда в его шкафу вообще взялась эта тряпка?
"Фир", — настойчиво напомнил он себе.

Кто он ему?

Любой, кто посмотрит на них со стороны, уверенно скажет: лучший друг. Только лучший друг может, не боясь, шутить на любую тему и безропотно подставляться под ответные шутки, иной раз очень колкие. Только лучший друг сует нос в твои дела и помогает ровно настолько, насколько нужно.

Валентин вздохнул. У лучших друзей есть масса других достоинств, но Фир в наиболее ярко выраженной форме обладает только этими. И уже за это Валентин иногда ловит себя на том, что задыхается от нежности и благодарности к этому человеку. При этом всегда четко осознает, что не считает его своим другом, не привязан к нему и не будет скучать, если уедет.

Вернее, когда уедет.

" Нежность без привязанности. До чего ты докатился, Валентин?"

"Взрослая жизнь, мужик. Добро пожаловать. Скажи спасибо, что отрастил себе такой иммунитет".

К тому же, Фир был скорее кем-то вроде секретаря и партнера одновременно. Он помогал искать заказы, иной раз разговаривал с клиентами, отсеивал тех, кто, по его многоопытному мнению, не представляет интереса, заводил нужные знакомства. Брал за это определенный процент от заказа. Какой — он обычно решал сам. Но обделенным никто никогда не оставался. Помогал он не только Валентину, но и кучке других людей — тоже художников, но разных специальностей. В общей сложности человек двадцать, и все вместе они составляли что-то вроде кружка по интересам. Их слаженная система взаимопомощи и выгодного сотрудничества существовала уже лет пять, а появилась, когда Валентин поступил на первый курс и понял, что пользоваться родительскими деньгами не хочет, а продавать свои картины не умеет. Тогда-то и появился Фир, за ним почти сразу еще несколько человек. Кто-то приходил, большинство отсеивалось. Но уже через год они смогли арендовать студию. Иногда Валентин поражался, как он в его тогдашнем сумеречном состоянии смог собрать и удержать вокруг себя такую кучу таких сложных и интересных людей, но потом вспоминал, что думать тогда ни о чем не хотелось, а руки чесались делать хоть что-нибудь, и удивление исчезало, как по волшебству.

Почти против воли встал с места и машинально дошел до двери. Дождался, пока они откроются, спустился на тротуар. Какое-то время осматривался по сторонам, пытаясь понять, где оказался. Мотнул головой и тут же на себя рассердился: вышел на две остановки раньше, болван. Вздохнул и пошел вверх по улице, смотря на часы и молясь, чтобы Заместитель Дмитрий тоже опоздал или хотя бы оказался не слишком заносчивым.

Почему-то Валентин сразу отказался от идеи подождать другой трамвай. А Дмитрий никуда не денется, в конце концов, ему достаточно заплатят за десятиминутное ожидание.

"Casablanca" издалека приветствовала теплым леденцовым светом из больших, почти до пола, окон. Валентин издалека увидел, что крошечный зал пуст за исключением длинного столика, стоящего вдоль окна и больше похожего на вторую барную стойку. На табурете сидел высокий мужчина с густой жесткой даже на вид и немного растрепанной шевелюрой невнятного рыже-каштанового цвета, в свете леденцово-оранжевых ламп сияющей, как осенний лес на солнце. На соседнем стуле бесформенной темно-синей кучей лежали пальто и небольшая кожаная сумка. Художника мужчина еще не заметил, а потому сидел, уткнувшись в книжку. И Валентин узнал знакомый красный переплет сборника стихов Маяковского — это книга с полки, висящей в дальнем конце зала, там, где стоят низкие журнальные столики и очень удобные старые кресла. Сам Валентин их очень любит и даже всерьез подумывает сдвинуть кровать и поставить себе такое же. Или где-нибудь в мастерской приткнуть. Но Заместитель Дмитрий, видимо, не слишком любит эрзац домашнего уюта, а посему предпочел ему жесткую неудобную табуретку.

Валентин прекрасно понимал, что любит это кафе, потому что оно чем-то напоминает их старую семейную гостиную в Мюнхене, наполненную уютом, которого ему так не хватает здесь. Понимал, бесился от этого — да как! Да я! Да влюблен в какой-то драный кусок чужого, не моего даже, давно минувшего прошлого! Да за кого вы меня принимаете! — и потому никогда не приходил сюда просто так, хотя отличный кофе и не слишком высокая популярность этого места к тому располагали. Вместо этого просто из упрямства всегда назначал здесь рабочие встречи, чтобы не было сил и времени отвлекаться на умиротворяющую атмосферу и в то же время чувствовать себя как дома: уверенно, ясно, на своей территории.

Подойдя ближе, Валентин смог получше рассмотреть лицо мужчины, украшенное бледными веснушками и абрисом бликов теплого света. У Заместителя Дмитрия оказался совершенно потрясающий, почти как у Эдриана Броуди, нос, удивительно изящный контур довольно широких скул, хмурая морщинка между бровей и — как противовес — мягкая, улыбчивая линия рта. Валентин поймал себя на том, что восхищенно пялится на Дмитрия, замерев на пороге кофейни, буквально в двух шагах от фирменного коврика с яркой надписью: " I think this is the beginning of a beautiful friendship". И именно в этот момент Дмитрий поднял глаза от книги, неуверенно улыбнулся и вопросительно поднял брови. Валентин тоже нерешительно приподнял уголки губ и, скинув уверенным движением головы челку с глаз, решительно шагнул за старомодную тяжелую деревянную дверь.

Среда. Вечер.

— О чем задумался, Хайлигер?

Валентин легко вздрогнул и скосил глаза вправо, туда, где в метре от него в мягком кресле сидел Фир.

— Я говорю, а ты молчишь. Да еще и не пытаешься дать мне по роже. Что-то случилось?

В ответ художник только неопределенно пожал плечами. Всего двадцать минут назад он наконец-то поужинал. Вернее сказать, пообедал, или как там принято называть второй по счету прием пищи за день. В любом случае, он был сыт, спокоен и почти доволен жизнью. Для полного счастья остается только дождаться клиента и пережить беседу с ним, познавательную и, надо понимать, весьма поучительную.

К тому же, Фир здорово преувеличивает. Не так уж часто Валентин пытается его ударить, тем более, по роже. Последнее и вовсе было всего один раз. Да и то, в первую встречу и по пьяне. С тех пор Валентин вообще зарекся бить этого умника.

— Если ты сейчас копишь духовную энергию перед беседой, то, будь добр, отсыпь мне немного, ладно? Я его, кажется, боюсь.

Валентин снова скосил на Фира глаза и заново смерил того взглядом, надеясь обнаружить какую-нибудь незамеченную ранее деталь. Фир, как и всегда, являл собой весьма занятное зрелище, но ничего нового заметить не удалось. Смуглый, высокий, мускулистый, с длинными, до середины спины, каштановыми дредами и одной-единственной ярко-зеленой косичкой у виска, с широченными плечами и в кожаной куртке. А сегодня еще и майку с пафосной эмблемой голубя и гранаты нацепил.
Валентин вдруг подумал, что для полноты картины ему не хватает бороды. Но Фир упорно не хочет ее отпускать и вообще всегда гладко бреется.

Почесал собственную синеву на щеке и хмыкнул.

— Конечно отсыплю, Фир. А потом догоню и еще раз отсыплю. Мне для тебя ничего не жалко.

В ответ парень флегматично кивнул и отхлебнул кофе, от которого явственно пахло чем-то крепким. Коньяком или, скорее, ромом. Причем им, кажется, пахло даже сильнее, чем самим кофе. Кощунство — в "Casablanc" 'е он слишком хорош, чтобы чем-нибудь его разбавлять.

— Я слышал, ты выставку мутить собираешься. Да еще и почти без очереди и в офигенно короткие сроки. Это и есть то, зачем ты опять гребешь себе кучу работы? Ты ведь, я знаю, сейчас еще над одним заказом работаешь. И все лето, кажется, спал часов по шесть, работал и бухал, и то, и другое — не просыхая.

Фир говорил подчеркнуто спокойно, почти равнодушно — интонация, совершенно ему не свойственная.

— Собираюсь, да. Более того, только сегодня ходил на встречу с тем, кто этим займется. Но ты откуда в курсе? Я и в галерее-то был несколько дней назад всего.

— Лев мой хороший знакомый. Это, конечно, не значит, что он мне докладывается, но... — Он многозначительно хмыкнул и, заметив, как напряглось и потемнело лицо Валентина, рассмеялся и примирительно поднял руки. — Успокойся. Мне рассказал приятель из галереи, там сейчас только твою выставку и обсуждают, между прочим. Потому что для Льва такое поведение — полный шок, ты его, можно сказать, очаровал. Понял, старый лис, что на твоих картинах можно здорово заработать.

— Как и ты в свое время.

Валентин не удивился. Даже не обрадовался. Кивнул, мол, понял, хлебнул кофе. Решил про себя, что удивляться ничему не стоит, а проблемы, которые могут ждать его в связи с грядущей популярностью — так то и не проблемы вовсе. Как град в июле: вот он лежит, миг — и нет ничего.

— Ладно. Буду привыкать к мысли, что в институте меня теперь вообще сожрут. Причем я не возьмусь предположить, кто раньше: преподаватели или сокурсники. Но, думаю, уж как-нибудь договорятся.

— Ты бы взял пример. Договариваться, я имею в виду. Он идет, видишь? Наш заказчик. — Валентин не понял, почудилась ему нервозность в голосе Фира или нет, но на всякий случай все равно устремил взгляд к дверям. И вовремя.

Вошедший сначала показался Валентину совсем мальчишкой — не больше шестнадцати. Потом, присмотревшись, понял, что на самом деле парень старше, скорее всего, даже куда старше его самого. Одет просто: темная куртка, прямые брюки, легкие ботинки, красный шейный платок. Над виском, левым, Валентин тут же заметил широкий и длинный шрам, сияющий белизной на фоне выбритых с левой стороны черных волос. На правой волосы почти достигали плеча. Серые глаза, светлые, как укрытое тучами зимнее небо, смотрели пристально и равнодушно. Валентин тут же ощутил чужой холод и в то же время странную злую веселость, похожую на азарт охотника, приправленную первобытной жаждой убийства. Сглотнул, вежливо кивая в качестве приветствия, и тут же постарался отгородиться от чужого настроения. К тому же, Фиру было, кажется, действительно не по себе, и его неловкость и страх тоже здорово мешали.

— Мистер Хайлигер, Фир. Добрый вечер. Извините за ожидание.

Как Валентин и думал, одной только беседой не ограничилось. После почти трехчасового обсуждения будущей картины — клиент оказался очень внимательным к деталям, а, проще говоря, дотошным, — выяснилось, что придется нанимать модель. Однако из того же обсуждения выходило, что Артем — так, оказывается, и звали заказчика, что выяснилось не в начале, а в середине беседы, да и то случайно — хочет совсем уж экстравагантную композицию, настолько, что не каждый натурщик согласится с собой такое сотворить — от грима Артем отказался сразу же. Валентин выжидающе смотрел на своего клиента, видя, что он над чем-то задумался. Художник так и не смог понять, сколько этому парню лет, с каждым взглядом цифра могла измениться в диапазоне от шестнадцати до тридцати пяти.

Артем думал недолго. Только уточнил:

— У вас еще есть время? Мы можем решить эту проблему прямо сейчас. Съездим в одно место.

— Хорошо, без проблем. — Валентин ответил сразу, не задумываясь, поскольку по ходу разговора многое понял про этого Артема. В первую очередь из его очень подробных, явно из личного опыта взятых, объяснений, из чувств, которые били из него, как из фонтана. И теперь был уверен, что ничего опасного этот молодой человек не сделает, по крайней мере, сейчас и лично ему, Валентину.

Фир, за весь разговор не проронивший почти ни слова, встрепенулся и залпом допил свой третий по счету кофе с ромом.

— Я с вами. — Артем, кажется не заметил, либо не придал значения, но Валентин отчетливо услышал в голосе Фира настороженность и даже что-то похожее на подозрительность. Ему явно было не по себе при мысли, что Валентин куда-то намылился в компании этого странного, по убеждению Фира, хмыря.

Ехать пришлось на такси и довольно долго: клуб находился не в трущобах, конечно, но все же далековато от центра. Всю поездку молчали каждый о своем, и Валентину стало очень неуютно в этой тишине. Все силы и внимание уходили на то, чтобы держать стену между накатившим на Артема нервным возбуждением и собой. Фир, как ребенок, утомленный разговором мамы со случайно встреченной на улице подружкой, дремал на переднем сидении.

Потом они плутали по каким-то узким переулкам и скоро оказались на маленькой площади, куда выходили несколько жилых подъездов, пара магазинов и неприметная дверь в стене невысокого белого здания без окон. Видимо, они находятся с другой стороны и выходят во двор. Поразительная предусмотрительность. Неприметной дверь в здание казалась только сейчас, ночью, потому что у нее не было никакой иллюминации, но, подойдя ближе, Валентин смог рассмотреть, что она выкрашена в зеленый, и даже узнал эту хорошую эмалевую краску. На губы против воли выползла улыбка, которую Артем тут же заметил и тоже улыбнулся — впервые за вечер.

— Клуб называется "Зеленая дверь". Но это не то заведение, которому можно сделать вывеску.

Валентин и сам уже догадался, куда они пришли. Но успел только подумать о том, что название довольно ироничное — фантазией владелец явно не обделен, как и положено настоящему хорошему тематику. Но потом они вошли внутрь, проследовали по короткому коридору мимо внушительного секьюрити и оказались в небольшом зале. Десяток столиков, барная стойка, на стене за ней — стеклянные полки с мягкой подсветкой, на которых стояли разнообразные бутылки. Была также и большая кофемашина — из тех, которые в симбиозе с умелыми человеческими руками готовят восхитительный кофе, даже лучше, чем в турке.

Артем оставил их за столиком и попросил подождать, сказав, что сейчас придет, после чего скрылся в дальнем конце зала за дверью. Тоже зеленой, но уже не настолько яркой, как входная.

Валентин внимательно осмотрелся по сторонам. Половина столиков занята, компании по два-три человека. Приятная музыка — идеальный компромисс между классическим блюзом и рок-балладой, включенная на такую специально отрегулированную громкость, при которой ты отлично слышишь своего собеседника, но разговор за соседним столиком различить получится смутно. Посетители общались между собой негромко и спокойно, но раздающийся время от времени чуть громче приличного смех не казался грубостью и не привлекал внимания. Валентин бы скорее принял этот гул за композиторское решение аккомпанемента к музыке, чем за реальные звуки обычной человеческой речи.
Большинство людей пили кофе, некоторые — алкоголь, но немного или со льдом.

Хорошо знакомая, но почти забытая из-за редкого напоминания о себе обстановка успокаивала, почти умиротворяла.

Фира, который до этого момента даже дышал, кажется, через раз, чтобы быть как можно незаметнее, прорвало, и он быстро но тихо заговорил:

— Где мы, Хай? Ты ведь, в отличие от меня, понимаешь, да?

Валентин молча кивнул, встал и подошел к стойке. Заказал кофе с молоком и виски, специально выбрав такой, в который льда можно добавить побольше, а напитка — поменьше без ущерба для чести виски. Дрянь, короче говоря, но даже дрянь оказалась не такой ужасной на вкус, как он ожидал. А потом, когда Валентин протягивал бармену деньги, тот с интересом покосился на его облаченную в тонкую кожаную перчатку руку, но ничего не сказал, только с дружелюбной и понимающей улыбкой отдал заказ и пожелал хорошего вечера.
Ставя перед носом Фира чашку с молочной гадостью, которую тот, впрочем, обожал, Валентин в очередной раз убедился в том, что многое в новом заведении зависит от того, в чьей компании ты впервые туда пришел. Бармен смотрел на него чуть ли не как на старого знакомого и хорошего приятеля.

— Это БДСМ-клуб, Фир. Обычные модели не согласятся на такую работу, сам понимаешь, так что Артем привел нас в свою, так сказать, игровую комнату, предложить эту работенку кому-нибудь из друзей и все обговорить на месте. Нам нужен сабмиссив.

— Саб-чего? — Беспомощно переспросил Фир, глядя на Валентина несчастными глазами.

— Тот, кого бьют, а иногда еще и трахают. — Безразлично пояснил Валентин, внутренне морщась от собственной формулировки. Сделал глоток виски и откинулся на спинку удобного дивана. Отличное место, до метро надо будет пойти пешком, чтобы хорошо запомнить дорогу. А еще точный адрес у Артема на всякий случай спросить, про местные порядки и публику.

Фир выглядел, как побитый щенок. Но через минуту, сделав несколько глотков кофе, успокоился и даже взял себя в руки.

— И тебе надо будет нарисовать его синяки и раны, да? И, эм, все остальное.

Валентин молча кивнул, силясь не улыбаться.

— Он.. Ну, натурщик, сразу побитый придет?

От неожиданности Валентин даже прыснул от смеха. Лед в стакане, который художник продолжал держать на весу, колыхнулся и тихо звякнул.

— Нет, Фир.

— А-а, значит, все потом?

— Да, Фир.

Художник поблагодарил небо за то, что Фир говорит так тихо. Потому что если хоть кто-нибудь из местных услышит, о чем они разговаривают, больше его сюда никогда не впустят.

— А кто бить будет?

А вот тут Валентин и сам задумался. Надолго — на целых десять секунд. Артем не похож на топа, вряд ли займется этим сам. Значит, либо они договорятся с кем-то сами, либо...

— Не знаю, сейчас разберемся.

— А как ты раньше выполнял такие заказы?

— Сейчас придет Артем с друзьями и я все расскажу. Он тоже наверняка задаст этот вопрос — ты ведь показывал ему предыдущие мои работы такого рода. А повторять по сто раз одно и то же я не люблю.

Такой ответ Фира, видимо, удовлетворил, потому что он с новым интересом уставился на дверь в дальнем конце зала.

***

Воскресенье. Вечер.

В следующий раз решился заглянуть в эту грешную сине-серебристую книжицу только вечером, после встречи с пресловутым художником Валентином, которая, к слову, прошла куда лучше, чем смел надеяться после утреннего разговора, отдающего таким льдом, что все тюлени и пингвины могут сниматься с насиженных местечек в своей Антарктике и смело мигрировать туда. Да и сам художник оказался отличным парнем, смешливым, ехидным, странным образом сочетающим в себе несочетаемое и внешне слишком складным для своих двадцати двух или двадцати трех — сколько ему там — лет. Впрочем, несмотря на все эти качества, которые обычно он ценит в людях, впечатление осталось тяжелое.

С другой стороны, радовало, что он вообще мог думать о таких вещах, как чужое поведение и впечатления от него. Это определенно было признаком выздоровления.

Взглянув на фотографию картины, в альбомной ориентации распечатанную во весь разворот, не испытал ничего общего с тем, что чувствовал в первый раз: вместо застилающей глаза ярости — какая-то гремучая смесь надежды и тоски, какая бывает в самый разгар февраля и адресуется маю или, например, июлю. Вообще-то, какому угодно другому месяцу кроме, разумеется, зимнего. Хотя, положа руку на сердце, именно зиму Дима как раз любит больше всех остальных времен года. А все равно иной раз нет-нет, да и подумает, видимо, просто за компанию с остальным человечеством, глядя в окно на покрытые снегом и инеем ветки растущей под окном рябины: « Хорошо бы май, чтобы тепло и зелено».

И снова это чувство показалось необыкновенно, освежающе ярким на фоне общей немоты прочих душевных струн. Надо признать, молчали они уже не так пронзительно, как, например, утром в кабинете Льва и всю неделю до этого, но до привычного нормального состояния все равно еще далеко и долго, как на трамвае до луны. "Оно и к лучшему, — вдруг пронеслось в голове. — Даже представить себе не могу, как бы меня шандарахнуло, будь я в своей обычной форме".

На этой картине зритель видел отражение в двойном стекле. Сначала Дима даже не понял, чего именно — потребовалось несколько секунд, чтобы присмотреться и разобрать детали. Стоило сделать это, и они вдруг стали пугающе четкими, яркими, как если бы Дима стоял там и видел все происходящее на картине собственными глазами.

Двойное стекло оказалось окном, слегка прикрытым плотной зеленой шторой с правого края, отделяющим укрытую снегом и зимней тьмой улицу от просторной комнаты с мягким розово-оранжевым освещением. Прямо перед окном, почти вровень с широким подоконником, судя по отражению, стоял стол. За ним, склонившись над книгой, сидел мальчишка, кудрявый и черноволосый, не старше лет десяти. Он наклонил голову очень низко, почти уткнувшись носом в страницы, а потому кроме по-взрослому нахмуренных бровей, вихрастой макушки и — Дима с удивлением заметил еще одну деталь, — маленького серебряного колечка в левом ухе ничего нельзя было рассмотреть. За спиной мальчика, в дальнем конце комнаты, в открытых дверях стояла женщина. Силует был прорисован не слишком четко, да и двойное стекло здорово искажало его, но Дима вдруг подумал, что она наверняка улыбается и слегка качает головой.

Однако мальчик и женщина были не единственными действующими лицами. Более того, они казались всего лишь призраками, зыбкими и прозрачными, как предрассветный сон. Единственным живым и настоящим существом был кот, вальяжно разлегшийся на подоконнике. С гладкой, блестящей черной шерстью, круглыми глазами цвета темного янтаря, кот смотрел прямо на зрителя. Дима даже проверил — посмотрел с разных ракурсов, но кот по-прежнему глядел в упор и не в душу даже, а куда-то гораздо глубже — нежно, печально и чуть-чуть снисходительно.В нижнем углу правой страницы на фоне полупрозрачного белого прямоугольника красовалась надпись "Nacht", и под ней перевод — "Нахт". Дима долго хмурился, утомленной дневными и вечерними подвигами головой пытаясь понять, что не так. А потом, поняв, той же самой головой соображал, почему перевод названия выглядит, как транскрипция слова, хотя само слово, он даже погуглил, переводится как "ночь" или "темнота". Так и не сообразив, плюнул на эту неблагодарную работу и пошел ужинать. А потом — гладить на завтра одежду, наводить порядок на рабочем столе, складывать по парам выстиранные еще неделю назад носки. Дальше, кажется, еще сидел в фейсбуке, без особого интереса смотрел фильм, переписываясь с одним из немногочисленных интернет-приятелей. Может, делал еще что-то, но очнулся, во всяком случае, уже в постели, умытый, сонный, с выключенным светом и зашторенным окном, в которое светил оранжевый уличный фонарь. И, уже засыпая, вдруг подумал: "Кот. Там же кот на подоконнике. Черный. А Нахт — это его имя".