— Нам нужно поговорить, Малик, — стараюсь говорить как можно увереннее, пытаясь скрыть страх. Зейн смотрит меня около минуты внимательно рассматривая меня под светом тусклого фонаря, когда, наконец, идёт в сторону двери. Не люблю, когда он так смотрит на меня, считывая язык тела, как делала и она. Они оба любят наблюдать за окружающими. Малик поворачивает ключ в замочной скважине, открывая дверь и впуская нас обоих вместе с уличным холодом внутрь. Я шмыгаю и снимаю куртку под которой был мой любимый свитер (хоть я и одевал его редко, но, думаю, он предавал мне немного уверенности благодаря комфортности).

— Чая? — парень спрашивает, но мне не хочется ничего.

— Присядем? — спрашиваю в неловкости и мы идём в соседнюю комнату, усаживаясь за стол друг против друга. Я словно попал в свой кошмарный сон, в котором должен признаться во всех своих грехах в угнетающей обстановке. — Нам нужно поговорить, — прочищаю горло, потому что голос пропал.

Я ещё успею сбежать? Чувствую, как пульс участился, температура тела повысилась, зрачки, скорее всего, расширились и меня лихорадит. Я болен любовью. Не могу сидеть и встаю с неудобного стула, выключая верхний свет, а включая только торшер. В темноте, хоть и не сильной, я чувствую себя комфортнее.

— В детстве я был неуверенным в себе, впрочем, как и сейчас, — я останавливаю ненадолго. — Не знаю, почему начал именно с этого, — усмехаюсь. — Несмотря на все мои проблемы с общением и обществом, я конченый эгоист. Но это ты тоже знаешь, Зейн, — облизываю губы, прогуливаясь по комнате и молча ещё несколько минут. — Ты говорил, что всегда готов принять меня с правдой, какой бы она ни была, но все люди лгут, Зейн, даже когда хотят сказать правду. Я начал издалека, потому что я дурак и не могу совладать с собой, — вздыхаю. — Однажды я влюбился настолько сильно, что предал свои принципы морали и... нашу дружбу. Я настолько влюбился, что люблю до сих пор. Я, кажется, люблю Тейю, Зейн, — произношу и замолкаю, отворачиваясь к окну, не в силах узнать его реакцию. Всё, что я сейчас испытываю, это страх потерять нашу дружбу. В моей теории, дружбы не существует, но наше общение с этим парнем исключение. Я не слышу его ответа, а только скрип, раздавшийся из-за того, что он резко отодвинул деревянный стул и встал. Что будет дальше?

— И давно? — единственное, что слышно в тишине, кроме тиканья часов.

— С самого начала, — шепчу, стыдясь правды. Мы молчим около пяти минут, когда я нахожу хоть какие-то слова. — Я потерял голову тогда, думал, что это быстро пройдет, но мне больно до сих пор, — нахожу в себе силы и поворачиваюсь к другу, стараясь смотреть прямо в глаза, чего я избегал все эти годы. — Мне жаль, — вместо ответа я слышу только то, как он тяжело дышит. Прекрасно, кажется, теперь я потерял и нашу дружбу. — Я знаю, что поступал неправильно все эти годы, но я осознаю насколько это неправильно и, — стараюсь подобрать хоть какие-то слова в своё оправдание, но у меня совсем не выходит, — я просто идиот, Зейн. Я потерял голову от этой плутовки, сам не зная, как это получилось, — наверное, я скоро расплачусь как девчонка, потому что уже чувствую ком в горле и поэтому подхожу к столу, опираясь о него. — Прости.

— Засунь свои извинения к себе в зад, — он грубит, и я вздыхаю. А чего я ожидал? Она его бывшая, но при расставании она принесла боль и ему.

— До неё я думал, что у меня иммунитет на любовь. Я думал, что меня не смогут так обмануть, но я как всегда ошибся. Ненавижу себя, потому что предал тебя и молчал об этом всё это время, — я смотрю на него, он стоит от меня в паре метров. — Если тебе станет легче, я никогда не прикасался к ней, даже обычных объятий не было.

— Ещё бы ты прикасался к ней, — он усмехается. — Ты моешь руки антибактериальным мылом огромное количество раз в день, — он шутит, и мы смеёмся немного. Узнаю своего друга, это как смех на похоронах, который так необходим.

— А ещё я мою их перед тем, как сходить в туалет и после, — я вспоминаю и смеюсь.

— Гарри, это было не обязательно сейчас говорить, — он поворачивает снова ко мне лицом и кривляется.

— Но ты же знаешь, что в действительности я не трогал её не потому, что брезговал, а потому, что для меня это тяжело психологически прикасаться к людям, — вспоминаю о своей небольшой алекситимии.

— Но ты трогаешь бездомных животных, — он вскидывает руки вверх, как в телешоу.

— Но в отличие от людей, они милые, — отвечаю, и мы смеёмся.

— Да, особенно грязные и мокрые.

— Отстань, Зейни, — подкалываю его.

— Пошлите пить грязную водицу, Гарольд, — он употребляет название чая в литературе середины XIX века (впрочем, его называли так только алкоголики, прикрывающиеся церковью) и мне только остаётся, что согласится. Обожаю этого парня.

Примечания:

Ну, где мои комментарии? Немного обидно.