Что же до Поркупины...

Ни до, ни после я не встречал человека с настолько говорящим именем. Человека, который, казалось бы, каждым своим поступком, своим всем характером живет, чтобы оправдывать свое имя. Помню, лет эдак сорок назад я попытался связаться с ее еще живой матерью – она проводила остаток дней в рекреационном центре на Мимасе – и узнать, что скрывалось за желанием так необычно назвать ребенка, но внятного ответа я тогда так и не получил.

Вообще, все, что я собираюсь написать здесь о Поркупине, и не только о ней, во многом лишь пустые умозаключения, допущения, иллюзии уставшего восьмидесятилетнего ума. Подогретые, ко всему прочему, постоянным присутствием моего неразлучного спутника – допеля. Но, тем не менее, я хочу это написать, более того, я чувствую, что должен написать, должен донести мысль, что, возможно, Поркупина прожила жизнь не просто так, а сделала нечто невероятное.

Впрочем, чтобы лучше понять это, нужно начать сначала.

Родилась она на станции «Ливэй» близ Ариэля в триста сорок седьмом. Росла, с ее слов, озорной, шумливой и непоседливой. Много играла, познавала мир через сетевые терминалы. Дружила с детьми, хотя, в ее случае, скорее, пыталась дружить. И уже в самом юном возрасте начала выказывать болезненную тягу к другим людям.

Как это проявлялось?

Ну, все дети эгоистичны в той или иной степени, а солипсизм малышни в психологии давно стал притчей во языцех, однако ее эгоизм был особенного свойства. Она хотела дружить с другими ребятами, стремилась, пускай и несознательно, заполнить собой, своей навязчивой дружбой всю их жизнь, причем, готова была отдать за это игрушки, какие-то сладости, купленные родителями. Такой обмен, вероятно, казался ей чем-то само собой разумеющимся, но как же при этом болезненно она воспринимала холодность, неотзывчивость других детей.

Любые проявления несогласия с ней, или, даже хуже, безразличия Поркупина встречала в штыки, отвечая когда злостью, раздражительностью, но чаще просто отстранялась и уходила в себя. Стоит ли мне говорить, что друзей у нее не было? Что любые малейшие ростки приятельских отношений разбивались о ее врожденное непонимание здоровой дружбы?

При этом родительская любовь немного скрашивала ситуацию. Помню, Поркупина рассказывала мне, как папа с мамой, после какой-то особенно тяжелой неудачи, сажали ее рядом с собой и говорили. О том, что все будет хорошо, обязательно будет, и что неудачу нужно просто пережить, перебороть, а под конец добавляли – ты родилась для того, чтобы сотворить нечто прекрасное, чтобы ни много ни мало изменить мир.

Все родители говорят своим детям нечто подобное, при этом слабо веря в реальность таких обещаний. Дешевые слова, конечно, но отчаявшемуся ребенку, неплохому, просто, не очень компанейскому, иногда ничего больше и не надо. Так и Поркупина – она рассказывала мне об этом с трепетом, верила с какой-то детской наивностью, что ей предначертано нечто прекрасное. К двадцати пяти, правда, разочаровалась, и до самой своей кончины об этом не вспоминала.

Она так ничего и не поняла.

Возвращаясь к школьным годам – училась Поркупина хорошо, и ко всему прочему, очень интересовалась литературой. Через призму классических книг она пыталась понять человека, познать человека, найти подход к человеку. Расчеркивала заметками планшет, сутками сидела за личным терминалом – силилась найти какую-то волшебную формулу человеческой души и, в какой-то момент, разочаровавшись бесцельностью исканий, она - это был, кажется, одиннадцатый класс – подала заявку на школьный конкурс по литературе.

К конкурсу мы вернемся позже, сейчас же я хочу поведать вам о том, как мы с ней познакомились.

Шел шестьдесят шестой – мы с семьей только-только прибыли на «Ливэй», начали понемногу обживаться на огромной станции, и я сразу же отправил заявку на поступление в местный Технологический на инженера-климатолога. Записался в группу приходящих студентов, и там, в толпе собравшихся, обратил внимание на девушку. Она держалась немного в стороне от остальных, при этом жадно ловила все их какие-то реплики, разговоры. Следила за ними со странной жадностью в глазах.

Как вы уже, наверное, догадались, это была Поркупина.

Она всегда казалась мне миловидной, но в те свои юные годы ее можно было даже назвать красивой. Худая с уклоном в легкую анорексию, невысокая. Светлые вьющиеся волосы, спускающиеся по плечам, тонкие, немного болезненные губы и яркие, горящие нездоровым огнем глаза. Такой, несмотря на все прошедшие годы, она и отпечаталась в моей памяти, и сейчас, когда я закрываю глаза, именно этот образ встает передо мной.

Почти сразу после начала обучения она лишилась отца – тот взорвался в транспортнике, что шел из Ариэля к Калибану. И эта трагедия только усугубила ее страх остаться одной, извратила ее и без того противоестественную тягу к людям, всколыхнула все фобии об отношениях, которыми она втайне страдала. И вот, спустя несколько месяцев мрачной депрессии, Поркупина буквально бросилась в приятельские, и даже, любовные отношения – без преувеличения, она, кажется, умудрилась задружиться с каждым человеком в Университете, но все это, конечно, было лишь отчаянной попыткой убежать от своих мыслей, от своих страхов. От самой себя.

Вы и сами уже, наверное, догадались, во что все в итоге вылилось. Просто Поркупина повела себя, как... кхм... Поркупина.

Она вторгалась в чужую жизнь, заполняла собой все существование каждого своего незадачливого друга, а на любую критику, на любое несогласие отвечала либо своими психологическими шипами, либо, чаще всего, как в детстве, сбегала. Потом возвращалась, извинялась, отстранялась, держалась на расстоянии, и со временем вновь пыталась ворваться в чужую жизнь, а любой протест встречала с каким-то поразительным негодованием. Словно бы верила, что ее саму и ее чувства, таким образом, предают. И так по кругу, снова и снова, пока ее, наконец, не начали сторониться даже в собственной группе.

Вы, наверняка, сейчас задаетесь вопросом – но как же наши с ней отношения, как нам удалось сохранить связь, пускай и достаточно хрупкую, на почти два десятилетия? Видимо, все дело в специфическом моем характере, в присущей мне холодности и отрешенности. Сколько себя помню, я никогда не выказывал сильных чувств, а от любой навязчивой дружбы старался отстраниться – при этом, держал умеренную дистанцию, а не сразу же рвал отношения.

Так и с Поркупиной – мы общались час-два в неделю, обсуждали, обычно, какие-то новости, жизнь, бытовые проблемы, при этом, разговоры наши напоминали скорее не классический диалог, а два пересекающихся монолога. Что же до пресловутой дистанции – на каждую попытку сблизиться я отступал назад и осторожно осаживал ее. Так мы и дружили.

Наверное, между нами все-таки было что-то еще, какое-то особое понимание, взаимоуважение, что позволяло нам, таким непохожим, таким неподходящим для приятельских отношений людям, сосуществовать. Причем, сосуществовать, практически не раня друг друга. Хотя, если вы думаете, что все дело в пошлом любовном интересе, вы, конечно, ошибаетесь – я никогда не рассматривал Поркупину как именно женщину, да и она не видела во мне героя-любовника. Это, наверное, и к лучшему.

Когда учеба подошла к концу, нам было по двадцать пять лет, жизни наши обязаны были разойтись в разные стороны, и она предложила держать связь. Просто, без каких-то подтекстов сказала, что хотела бы продолжить общаться. Хоть по терминалу, хоть – если меня вдруг занесет на другой конец Солнечной системы – по голофону, хоть даже бумажной перепиской, как четыреста лет назад. На том и порешили, и пошли каждый своей дорогой.

Я устроился помощником инженера по терраформированию на Просперо, она осталась на станции, работала в модуле «Джиу» климатологом. Мы жили своей жизнью, но раз в неделю, с какой-то поразительной регулярностью, мы подключались друг к другу и болтали о всякой чепухе.

Со временем мы стали меньше общаться, затянула рутина, обычная жизнь. Я встретил одну девушку, потом другую, на этой, второй, чуть было не женился, потом мне стукнуло тридцать один, я стал руководителем своего участка и, кстати, впервые услышал про Необратимое Дегенеративное Изменение ДНК – или просто НДИ. Через пять лет его назовут чумой двадцать четвертого века, придумают безумную теорию о допелях-переносчиках, но в то время это была лишь не очень понятная новая хворь, к которой почему-то еще не нашли лекарство.

Прошло еще три года – я расстался с очередной девушкой, получил повышение, скопил денег. А потом, ни с того ни с сего, наступило шестнадцатое мая две тысячи триста восемьдесят первого года. День, который я никогда не забуду. Который никто никогда не забудет. Позади уже как сорок шесть лет, а я помню все до мельчайших подробностей. Буквально, до ощущения мурашек на коже, до холодеющих кончиков пальцев.

Я проснулся в полшестого, сел на кровати. И увидел перед собой в нескольких метрах существо. Оно повторяло меня в мельчайших подробностях и состояло из света. Из мельчайших мерцающих частичек, словно голограмма, сотканная из пляшущей в солнечных лучах пыли.

Я сошел с ума?

В то мгновение меня накрыло волной страха, отчаянного, бесконтрольного. Я не мог пошевелиться, только сидел и смотрел на это существо, а оно смотрело на меня блестящими и такими пустыми, ничего не выражающими, глазами.

Это что, первый контакт? Откуда такое сходство? Явно ведь не случайно. Оно хочет захватить мое тело? Напасть? Сожрать? Зачем оно здесь? Почему в моей квартире? Почему смотрит на меня? Чего ждет?

Я сидел, словно прикованный к кровати, и выжидал. Готовил себя мысленно дать отпор твари, если та набросится, прощался с жизнью, молил о чем-то синтетических богов Урана. Клялся, если переживу ночь, стану другим человеком – добрым, участливым, щедрым. Поддержу благотворительный фонд, запишусь волонтером, куплю детскому отделению новый медицинский модуль – что угодно, лишь бы выжить.

Но существо не реагировало. И тогда я тихо произнес вслух:

- Привет.

Шелест голоса разогнал тишину, и мне стало вдруг немного легче. Словно бы тугое полотно, сковывающее члены, вдруг в одночасье спало, и я снова мог двигаться, что-то делать.

- Нихао! Хола! Токи!

И вновь никакой реакции, словно бы это и правда была странная голограмма, изображение, застрявшее в пространстве. Тогда я медленно встал и тотчас же стремглав бросился к двери, распахнул ее и понесся по металлическому лабиринту коридоров. Пробежал несколько сотен метров, обернулся назад, испуганно выискивая тварь позади себя, но ее там не было, а через мгновение существо материализовалось прямо передо мной.

Оно стояло без малейших признаков агрессии и смотрело на меня, и тогда я совершил поступок удивительной... не смелости, нет. Глупости. Я бросился на него, попытался обойти, но просто прошел насквозь, не встретив никакой преграды. Существо, целиком состоящее из некоего подобия светящейся пыли, было абсолютно нематериально, не выказывало намерений и просто стояло рядом. А когда я пошел дальше, последовало за мной.

В тот день наша станция и весь остальной мир объявили о чрезвычайном положении. Военные, ученые, инженеры изучали доппельгангеров, – имя это прицепилось к существам сразу и так навсегда и осталось буквально официальным названием, – били током, просвечивали, облучали радиацией, пытались отделить от людей. А я сидел в кафе, единственном, который не закрыли, пил кофе и смотрел на терминале новости.

- Мы стали жертвами полномасштабной военной экспансии, такой, какой еще не видело человечество,- кричали одни.

- Им нужны наши ресурсы,- вторили другие.

- Это дружественный, мирный визит, что положит начало сотрудничеству, вечному процветанию двух непохожих миров,- парировали третьи, и выходили с цветами на площади.

- Зачем вы здесь? – Спросил я тогда.

Допель смотрел отсутствующим взглядом, не сводя с меня блестящих, пустых глаз. Лицо его, мое лицо, за все это время не выдало ни единой эмоции, не шелохнулось ни одним мускулом. Монументальное спокойствие вечности.

Я обзвонил родных на Ариэле, успокоил, удостоверился, что все в порядке. Пролистывая контакты, остановился на знакомом имени. Я не звонил ей уже больше трех месяцев – как она, что с ней. И я подключился, и Поркупина ответила почти сразу – передо мной появилось ее зареванное лицо.

- Чудовище. На меня напало чудовище.

Я подбодрил ее, утешил, и она рассказала мне все. О том, как проснулась около трех с ясным ощущением чужого присутствия, как увидела светлую фигуру и испугалась, так, как не пугалась ни разу в жизни. И все последующие часы пряталась – сперва дома в ванной комнате, затем у одних, у других знакомых, в службе безопасности и у ученых, и нигде не могла она отгородиться от своего допеля.

- Тварь сожрет мою душу, станет мной. И тогда все, конец. Понимаешь, конец.

- Но разве доппельгангер пытался навредить? - Спросил я, взывая к разуму, к трезвому анализу.- Выказывал злые намерения? Или все время только ходил неотвязно, шаг в шаг за тобой, постоянно держался рядом? Натурально как электрическая собачонка. Как несмышленыш, еще не понимающий разумом почему, но всегда следующий за родителем.

Поркупина вспыхнула. В глазах ее проступили слезы гнева, негодования.

- Ты защищаешь эту тварь? Пока та подбирается ко мне, жаждет сожрать?

Она выкрикнула в мой адрес какое-то совершенно замысловатое проклятие и отключилась. А я остался в кафе, один на один со своими мыслями. Я пил кофе, а легкий червячок сомнения, посаженный Поркупиной, точил мой разум, и я не выдержал. Повернулся к допелю и спросил:

- В новостях говорят, у каждого человека в Солнечной системе появился доппельгангер. Зачем, в чем ваша цель? Вы и правда хотите захватить, заменить нас? Хотите причинить вред?

Допель, не проявивший за все это время ни малейшего признака агрессии, так и стоял у стены и смотрел на меня мягким, отсутствующим взглядом. Глаза его были так же пусты, лицо – невыразительно, он так же мерцал теплым светом далеких звезд и никак не реагировал на происходящее. Тогда я допил кофе, встал и просто пошел домой, а он направился следом.