Сны были нечёткими, если вынужденное отключение сознания можно назвать снами, одни события, не успев начаться, смеялись другими, они переливались, смешивались, будто спелые ягоды в одном пакете, и ничего теперь было не разобрать в этой багрово-черной каше. Лишь общую суть и боль, что через мутное стекло, быстротой и несвязностью, показывало своё присутствие. Тело ныло и стонало, немогущее больше кричать. Но иногда особо большие раны, будто бы на постоянно ссадящем затылке или вечно пощипывающей руке, начинали визжать с неистовой силой, да так, что уже ничто не могло их остановить.
И лишь отдалённых голос где-то из глубины никуда не исчезал, а становился всё громче и яснее. И только через какое-то время я понял - это Марселло отчаянно звал меня, пытаясь разбудить.
С трудом получилось открыть веки и, постоянно закрывая глаза от яркого света, посмотреть на разбитое лицо моего товарища.
- Наконец-то! Я тебя уже десять минут пытаюсь разбудить. Вставай, тебе пора, иначе только хуже будет. - он продолжил перевязывать меня, туго натягивать бинт на правой руке.
Я огляделся по сторонам, стараясь не двигать затекшей и сильно ноющей шеей, и увидел часы. Без двадцати минут пятого.
- Ты поспал всего пару часов, я понимаю. Но надо встать, ведь если эти бандиты снова тебя увидят, они опять изобьют и уже, возможно, до смерти. - он помагал мне, одевая носки, как старому деду, а я не мог шевелится, как не хотел бы послушать его прекрасного, мудрого совета.
- А где Фабиа? - тихо прохрипел я, вспоминая ночной эпизод.
После того, как все вдоволь отомстили и ушли, бросив одного под серым небом, ко мне подбежал глава с Марселло и, нервно ругаясь и скрепя потресканными черепицами, взяли меня за подмышки и потащили куда-то.
И только сейчас я понял, что не был у нас в комнате, незнакомое помещение со старым диваном и парой стульев - вот, где я очнулся.
Гитарист посмотрел на меня удивлённый взглядом и сказал:
- Ушёл собирать твои вещи.
И тут меня вмиг пронзила боль. Мозг в мгновенье просветлел, и я вспомнил почему не ушёл ещё вчера.
"Нет, нет, нет! Я не могу это оставить, нет! Только не это, что угодно, но не..."
Я заставил себя подняться, и потихоньку, казалось за вечность, начал снимать ноги с постели. Тело постоянно пронзало и для того, чтобы просто сдвинуться на пару миллиметров, прилагал столько усилий, сколько некоторым людям требовалось, чтобы пробежать марафон.
- Я должен пойти к нему. Я обязан! Он это не возьмёт, я без этого не уйду. Не могу, просто не могу. - мой голос не был моим, говорило жалкое подобие.
- Ты что, сдурел?! Куда ты пойдёшь к ним, они из тебя фарш сделают! - он с силой уложил меня. - Уж лучше лежи. У тебя бред.
- Нет, это не бред. Пусти, не могу, не могу. - стонал я, дрожа и нервно глотая слюни.
"Под матрасом моей кровати, между шестой и седьмой доской, в бледно-жёлтом пакете..."
Я лепетал это беззвучно, как в лихорадке бессмысленно шевеля губами, и умолял дабы Фабиа это услышал.
- Пожалуйста, не уйду, не могу... - в последней раз прошептал я и упал в обморок.
* * *
В следующий раз Марселло поднимал меня силой.
- Через "не могу". Жить хочешь? - говорил он, подталкивая к двери.
Ноги шли сами, руки сами держали чемодан с бубнами, на спине сам висел мешок с моими пожитками, а сердце само пропускало удары, глухо ударяясь о стенки "сумки". А ладонь другой руки до боли стискивала мой детский рисунок, мою "Софи".
Когда я проснулся ещё раз и продолжил болтать о листочке под моей кроватью, Марселло просто сунул мне в руки.
Фабиа принёс и его.
Самого главаря не было, лишь принесённые вещи и тёрпкий запах перезревших абрикосов.
Я вздрогнул от осознания, что он всё знал. Хитрый лис долго притворялся ничего незнающей овцой.
Мы вышли из дома и, дойдя до середины дороги, встали на обочине. И только тогда я понял, что, в отличии от меня, Марселло не спал вообще, о чем говорили впалые щеки и блуждающий взгляд.
- Я буду скучать, дружище. - тихо проговорил он, и мы крепко, насколько позволяли мои раны, обнялись.
- И я.
Я стоял нетвёрдо, с уст постоянно срывались стоны, но взгляд был прикован к собеседнику.,
- Вот, - он протянул мне ещё одну сумку, - я не могу дать тебе денег, недавно потратил на рубаху, ты же знаешь, поэтому даю это.
Я протянул руку внутрь. Жестяные коробки стучали и позвякивали друг об друга. Штук шесть консервов мирно лежали на дне.
- Мы-то их обычно не ели, но я подумал, пригодятся. - он заглянул мне в глаза и широко улыбнулся.
- Спасибо, думаю ты прав.
- Да, и вот, чуть не забыл, - спохватился он, кладя мне в ладонь мешочек и огрызок бумажки, - Фабиа просил передать, говоря, что через письма и записки у него лучше получается передавать мысли.
Я в недоумении открыл мешочек и взглянул на огромную кучку мелочи, которую по видимому он не тратил, и несколько туго обвязанных купюр. Ещё более удивлённый, прочитал криво написанные строки:
"Это тебе больше пригодиться, чем мне. И знаешь... Ты единственный из нас, у кого есть свои убеждения. Держись их и дальше.
Фабиа"
Я перечитал эти строчки ещё раз и в неосознанно порыве посмотрел на окна моего некогда дома. Через несколько секунд в одной из рам я увидел главу. Он, тоже заметив меня, улыбнулся.
Ещё раз крепко обнявшись с Марселло, пошёл дальше.
"Куда?"
* * *
Осознание того, что произошло пришло только через два дня. Дни скитаний и жуткой боли во всём теле - и, наконец, на краю города, в самом грязном порту Венеции, нашёл старый, лет с двадцать пришвартованный корабль. Мой дом.
Ржавчина разъедала его изнутри, серые металлические панели отходили от стен, давая гулять морскому воздуху. Хоть какая-то польза. В одной каюте нашлась потрёпанная койка, в другой - с обтресканной краской, но добротный и нетронутый сыростью комод, в третьей - прочное одеяло.
Жизнь вроде налаживалась, были ведь и хуже времена. Я знал, где умываться, что есть, во что одеваться и даже, где привести себя в порядок, на верхней палубе нашлось мутное зеркало.
- Всё хорошо. У меня всё хорошо. - неустанно лепетал я, часами напролёт просиживая в одной позе на стуле, и повторял, повторял эту фразу.
"Всё хорошо. Отлично. Пфф, лучше не бывает!"
Говорят, если долго что-то себе внушать, в это поверишь. Не работало вот как уже неделю.
Всё хорошо.
Я далеко не сразу поверил, что меня выгнали. Предатель, крыса, чужак. Мысли летели в голове, снося всё на своём пути.
Иногда казалось, что сейчас я выйду из этого мёртвого корабля и приду домой, как обычно. Бывало я даже забывался и шёл. А потом вспоминал.
Почему так вышло? Я отказывался в это верить. Всё прошло слишком быстро, мимолётно. Разве может один поступок привести к такому?
Нет больше смешных историй Адриано, нет драк подушек с Марселло, нет наказаний за оплошность, нет совместного обеда. Теперь я был один. Одиночество съедало меня, оно было повсюду и окутывало, окутывало меня со всех сторон, что нельзя было выдохнуть.
Несколько раз я доходил до них, в надежде, что забыли. Что простили. Но нет. Лука всё также кричал, расскаживая жуткие, никогда не происходившие истории, где я был главным злодеем. А Адриано всё метался по комнате, безудержно произнося моё имя. Нет, рано, не забыли. Не простили.
Я практически месяц безвылазно сидел в каюте. Ел, что находилось в старой кладовой. И пусть, что срок годности прошёл три недели назад. Всего-то. Пил воду из старого корыта, куда падал дождь. И в первый раз в жизни попробовал алкоголь... Дешёвое вино разъедало нутро, было больно и дышать, и стоять. Чувство эйфории понравилось, похмелья - нет, поэтому бросил быстро, после первой бутылки.
"Предатель".
Я пробовал это слово на вкус, постоянно его произносил, растягивал, вслушивался в каждый звук. И теперь если бы между нами был кусок хлеба, никто из бывших товарищей не поделился со мной половиной, как сделали бы пару месяцев назад, а скорее убили бы за него. Чужак.
Мне было плохо. Душевно. Не физически, синяки и кровоподтёки давно исчезли. Морально. Эмоционально. Я всё думал: виноват ли я? Думы постоянно возвращались к ночному разговору, ко встречи с полицейским. Я повторял эти события раз за разом, пытаясь увидеть крохотные подсказки в мимике, жестах, случайно оброненых словах. Возвращались они и к Софи. Жёлтый пакет так и хранил моё самое дорогое воспоминание. Пусть и приносящее боль. Помню, как однажды просто выкинул его в урну, желая забыть всё связанное с ним. А потом судорожно искал две недели, облазил все свалки. И тогда я понял: от себя не убежишь, как ни старайся. Воспоминания делают из нас живых людей. Да, нанося раны, но если чувствуешь боль - значит жив. Я пока ещё жив.
За этот месяц размышлений я так ничего и не понял. Только запутался. Я чувствовал себя брошенным, покинутым, считал, что предали меня. А после оправдывал их.
Хотелось быть цельным, настоящим, нужным, а не глупо проросшим сорняком у сарая.
Но кое-что я всё понял. Нет семьи и нет дружбы, нет любви и нет родных. Аксиома, которую почему-то нас заставляют понимать самим через пробы и ошибки. Осознать это было болезненно. Даже очень. Но я привык.
* * *
Но в один день произошла какая-то перемена. Тучи вот как уже неделю покрывали город, и дождь как-будто танцевал вальс. Раз-два-три, раз-два-три... И на каждую цифру проливались капли.
Обычно в такую погоду я сидел на кровати, следя за пылинками, витающими в воздухе, но сегодня захотелось другого.
Я безмолвно встал с кровати и схватив найденный мною мяч, начал подбрасывать и ловить. Улыбаясь, я смеялся и считал, сколько раз подряд смогу не уронить. Ради этого приходилось бегать чуть ли не по всему кораблю.
Но энтузиазм быстро пропал.
"Чего мне так не хватает?" - сидя на мокром полу, спросил самого себя.
Ответ сразу приходил на ум, но стоило хотя бы мысленно его произнести, как мысли невольно возвращались к труппе. Любое самое приятное общение было у меня с ними. Вечера за картами, утро с чаем, выступления на площадях. Мне хотелось поговорить, обсудить погоду, спросить, кто выиграл последний матч, сбросить с себя это одиночество и скуку.
"Или поиграть в бильярд".
Я вздрогнул.
Новые отношения - новая боль.
Но сердце отчаянно жаждало их.
Я так опять и просидел под моросящим дождём, изредка посмотривая на волны за бортом, от приливов и отливов которых мне становилось дурно.
Если продолжить так сидеть затворником, изредка споря с другими бродягами где-то в сером от копоти углу, с разумом можно будет попрощаться. Идти никуда не хотелось, но мозг отчаянно заставлял меня вспоминать нашу первую встречу с Просперро, чтобы я захотел и вторую.
Жизнь вокруг кипела, бурлила и лишь я один жил как в студне. Но отчаянно хотел вновь почувствовать себя живым.
Я встал и, не желая ни секунды больше думать, схватил две кюпуры и чистые вещи, вышел с корабля.
Общественная уборная была недалеко, пар от неё выходил во все стороны. Я и раньше поглядывал на баню, проходя мимо старой гавани. Но мысли были далеко от мытья, поэтому вода месяц не касалось моего тела. Теперь был повод.
Остригая волосы, старался не смотреть в собственные тусклые глаза.
Как было здорово снова почувствовать свежесть и чистоту! Волосы больше не свисали, от тела не исходил неприятный запах, на ноге смылось чёрное пятно. Положив в карман деньги, не спеша пошёл по мостовой. Холодный воздух раздирал лёгкие, потресканные губы судорожно сжимались. На месте оказался быстро.
Новая вывеска до сих пор ярко смотрела на прохожих, от цветов на подоконниках исходил нежный, едва уловимый аромат. Шероховатая ручка мягко повернулась в моей ладони. Зайдя, снова услышал звуки ударов кия о шар и ощутил запах пива. Несколько посетителей тихо переговаривались между собой, изредка смеясь и поднося ко рту наполовину пустые кружки.
Я бы продолжил осматривать помещение, если не громкий возглас моего товарища:
- Элонсо!
Просперро с подносом в руках бежал в мою сторону. Он широко улыбался и, нервно смахивая непослушные волосы с лица, с грохотом подставил блюдо со всем содержимым на стол.
Мы крепко обнялись и поприветствовали друг друга.
- Наконец-то. А я уже было подумал, ты больше не придёшь.
- Просто у меня не было времени. - тихо проговорил я, смотря на собеседника.
Я шумно выдохнул. Скованность и чувство неуместности прошли мгновенно, стоило лишь увидеть счастливое лицо Марчеллиса.
Мы сели за стол, и он, забыв все дела и обязанности, начал рассказывать о прошедших за этот месяц событиях. О том, как удвоились посетители, после концерта, как через неделю после на новый стол пролили не то чай, не то кофе, как он ругался и возмущался, а после с горечью отмывал сукно. Мы вместе смеялись над его анекдотами, вспоминали выступление и Кюрто.
Он, не забыв своё обещание, щедро заплатил за плакат, о котором я думать не думал. Стрелка на часах двигалась незаметно, время текло, а мы говорили и говорили.
Но как-то он спросил:
- А ты, Элонсо, чем занимался этот месяц. Учёба, друзья?
Я смутился. Что можно рассказать ему, взрослому человеку со своими проблемами и заботами, мужчине, которого я вижу второй раз в жизни? О том, что я нищий бродяга, которого безжалостно выгнали, как думал, друзья? О том как месяц жил в одиночестве, изредка выбираясь на палубу корабля?
Я начал врать. О том, как отдыхал на корабле, играя в мяч и загорая под солнцем. Больше ни слова.
Он внимательно выслушал, а после искренне позавидовал, по-дружески толкая в бок и смеясь.
Я помогал ему с уборкой, подметая, убирая, вытирая... Разве трудно сделать чуточку добра тому, кто дарил тебе его в огромных количествах? Мне было нетрудно. Мы были в делах и заботах, но всегда находилась минутка поболтать.
И я стал приходить каждый день. Правда, ближе к четырём, дабы он ничего не заподозрил, что касалось моей "вымышленной" учёбы. Дом теперь мне опротивел, и я с нетерпением ждал, не находя себе места и постоянно слоняясь из стороны в сторону, когда смогу двинуться в путь. Мысли больше не витали вокруг моих проблем, они были там, в уютной, тёплой комнате в небольшом районе Венеции. Я всё реже замечал холод, головную боль, реже обращался к Софии.
Теперь я мылся регулярно, без особых переживаний смотря как утикают деньги из кошелька. Это было в конце концов не так важно.
В бильярдной я работал усердно, словно желая покрыть своё многолетнее безделье. Сначала Просперро ругался, но после безрезультатных попыток согласился. Я видел, что ему нужна была помощь, и оказывал её. Иногда я засыпал прямо на стуле, и тогда приходилось обещать никогда больше себя не перенагружать. Но хозяин сам видел, как преображалось заведение.
Натёртые мастикой полы, теперь выглядели как новые, переливаясь в солнечных лучах, после перепланировки свободное место создавало уют, а расставленые повсюду цветы своей сочной зеленью освежали тёмные углы.
Я тщательно мыл окна, когда ко мне подошёл Просперро и тихо проговорил:
- Элонсо, ты так много делаешь. Позволь мне тебя отблагодарить.
В моей руке оказался мешочек с монетами.
- Я собирал чаевые неделю и решил тебе их отдать. Пожалуйста, не откажи. И забирай другие дальше.
Он быстрым шагом ушёл, словно боясь моего отказа.
Так у меня появилась подработка, и мог не переживать, на что жить. Я позволял себе фрукты, сладости. Всё налаживалось, стоило прийти сюда.
Правда, со временем я стал замечать, как иногда он подолгу смотрел на меня, и не как раньше с радостью и озорством, в взгляде появилось нечто тёмное и хмурое, от чего мне часто становилось не по себе. Кюрто всё также были частыми гостями в этом заведении, но во время разговора уже никто не говорил так откровенно, как раньше. Никто не рассказал, за сколько купили ковёр, а Просперро не считал выручку открыто. Сначала, я подумал - из-за посетителей, потом - из-за Фабрицио с Жанин, а в конце понял - из-за меня. Мне не доверяли.
Марчеллиса как подменили, он был угрюм, как грозовое небо, не смеялся, не шутил, а только подолгу смотрел на меня. Я чувствовал это лопатками, холодные капли скатывались по спине.
Я пробовал больше не приходить, думая, что наши отношения сошли на нет, но не мог и двух дней просидеть без Просперро. Он стал мне слишком дорог. Моё сердце стучало быстрее, руки потели чаще, стоило только издали увидеть плакат, написанный моей рукой.
А однажды у нас украли несколько бутылок дорогого вина. Тогда он, поймав меня за вытиранием стола после гостей, смотрел особо пристально, изучал, рассматривал. Тут я подумал, что настал конец, но он лишь, грязно выругавшись, ушёл. Значит пока доверял. Или не хотел ничего предъявлять без доказательств. Второе было более реально.
Я приходил к нему, работал, словно отдавая дань нашим отношениям. А однажды, когда вновь мне стало душевно плохо, у меня появился выбор: снова отдаться Софии или прийти в бильярдную сейчас, утром, добавив ещё один пункт к списку "Почему Элонсо нельзя доверять" в голове Просперро. Я бросил всё и выдвинул до предела полку комода, нащупал жёлтый пакет.
Но мысль, о том, что всё повторяется, заставила мою руку остановиться. Я снова стану нелюдимым, избегающим чужого взгляда, буду пить из корыта, и меня убьют где-то в подворотне, желая украсть пару монет. Стало так противно. Это был не я. Но где же тот Элонсо, что будет счастлив оставшуюся жизнь?
Я с горечью толкнул рукой полку и со слезами на глазах выбежал с корабля.
* * *
В то утро Марчеллис очень удивился, увидев меня, даже посмотрел на часы, показывающие десять. А в конце рабочего дня, когда я собирался уходить, надевая куртку, он запер входную дверь за последним клиентом. Обычно он это делал после моего ухода, но я не придал этому внимания и пошёл к чёрному выходу.
- Задняя дверь заперта.
Я остановился. Мне стало дурно, ком подкатил к горлу, и сердце судорожно забилось. Происходило то, чего я так боялся.
- Присядь, пожалуйста.
Я услышал его не с первого раза, и поэтому он повторил:
- Сядь.
Я повиновался. А Просперро, оставшись стоять, прошипел:
- Кто ты такой?
Воздуха как будто стало меньше, он испарился из лёгких и комнаты. А ветер из чуть приоткрытого окна дул прямо на лицо, не давая согреться под ледяным взглядом собеседника.
Я опустил глаза и пролепетал привычное:
- Элонсо, ты же знаешь...
- Да! Элонсо без фамилии, - он смотрел прямо на меня, - который никогда не рассказывает о себе и о своих родных, немогущий написать элементарные слова правильно. Человек, который, как кажется, пришедший сюда только для того, чтобы набить брюхо и карманы.
У него кончился воздух, он дышал глубоко, протяжно, будто только что усмерил свору собак.
- И в то же время ты, тот самый Элонсо, который всегда старается быть честным. - уже спокойнее проговорил он. - Элонсо, который мог в любой момент уйти и больше не появляться. Но ты упорно приходишь, берёшься за самую низкую работу. И кладёшь самые большие чаевые мне в кошелёк.
Он смотрел на меня растерянно, с недоумением, и я понял, как долго он оставался в неведении.
- Кто же ты? - шёпотом проговорил он.
Я засмеялся, истерика просыпалась, готовая в любой момент вырваться наружу.
- Кто я? Тебе сказать, кто я? - голос сорвался, и хрипота застряла в горле. - Я - блохастая псина, вонючая вошь! Зачем тебе знать, кто я? Чтобы, как всем, выгнать меня, только с поводом?
Я кричал и гневно крутил головой из стороны в сторону.
Он нежно взглянул на меня, а после тихо ответил:
- Потому что я хочу стать твоим другом, Элонсо. Но как я смогу тебе помочь, если ты будешь лгать и постоянно оправдываться? Расскажи правду. Мне не нужны сокровенные тайны, только то, что должен знать друг.
Я опустил лицо на ладони и начал рассказ. Он был сбивчивым и невнятным, но собеседник ни разу меня не прервал.
Он узнал о многом. О том, как после одного трагического случая мать оставила меня одного. Якобы забыла, пока была у дяди в гостях. И как он выгнал меня в восьмилетнем возрасте. Как я скитался, голодал и мёрз, как засыпал прямо на мостовой, как меня гнали из магазинов и кафе. Узнал, как меня нашёл Фабиа и ребята. Как мы работали на складе и учились играть. Потом, как начали ставить концерты на площадях, как Андриано воровал, пока все смотрели на представление. Узнал про беседу с полицейским, про то, как я познакомился с ним. И о том, как после меня избили, выкинули, и как я жил месяц, еле волоча своё существование. Не рассказал ему только о Софии и то, как неприятно было замечать его немые упрёки. Это не к чему.
Я ожидал, что, показав на дверь, меня просто вышвырнут, но Просперро только подошёл ко мне и крепко обнял. Извиняясь, он говорил тихо и постоянно успокаивал.
В эту ночь я остался у него. И на следующую. И ещё на две. Так и повелось. Принёс все вещи, стал там жить.
Мое существование снова озаряла улыбка Просперро. Мы также общались, только честно, открыто. Заметив такую перемену в нас обоих, Кюрто тоже прекратили стесняться, и всё вернулось на круги своя.
Теперь я жил по-настоящему, помню, как Марчеллис взбесился, узнав какую я ел пищу и в каких количествах, и взял с меня обещание впредь всегда хорошо питаться.
Но кое-что не давало мне покоя. Слово, которым обычно описывают наши чувства, резало мне уши. Я не верил, что это действительно происходит со мной. И лишь когда лежал на кровати, куда более мягкой и удобной чем когда-либо, я это осознал.
Я люблю.
И я любим.
Я настоящий.