— Ты хочешь, чтобы я остался?

Его глаза темные, похожие на еще не успевший высохнуть после дождя асфальт. Я киваю — ну конечно же я киваю, потому что мне трудно сказать это «хочу» вслух. Наверное, я пока не научился выражать желания через рот именно словами. Вообще в этот момент я о подобном умении совсем не думаю. Я сейчас немного хаотик и дрись, надеюсь, Сёма этого не замечает, он слишком занят моей и его промокшей одеждой, ветровки падают на пол, он лезет рукой под мою футболку и останавливается примерно там, где я почти уже не дышу:

— Скажи это, пожалуйста, Чернов.

— Что?..

— Или я буду чувствовать себя виноватым.

Его пальцы с особым садизмом пересчитывают мои ребра.

— Я хочу, чтобы а-а-а...

Я так хочу, чтобы ты... Я так хочу, чтобы я...
Дышали одной тишиной и не видели дня.
(Пятница — Весна)

А Сёма он такой, ни разу не невинный. Он острый, горячий, вылепленный из настоящести. Он только что переложил на меня ответственность, но похер, я и так уже почти умер от понимания, что с началом следующего дня кончится что-то одно и начнется что-то другое, так что побыть в ящике неопределенным котом мне сейчас жизненно необходимо, даже несмотря на то, что я совсем недавно с таким усилием из него вылез и даже не сдох.

— У тебя что, температура? — заплетающимся ртом еле выговариваю я.

В ответ Сёма мычит, все глубже зарываясь в меня — пальцами, языком, этим горячим лбом — и жмется животом к животу. Я даже не знал, что мокрые футболки и штаны бывают такими тяжелыми. Хорошо, что они ненадолго — как и мы в коридоре, потому что до моей комнаты не так уж и далеко, а вот до следующего утра целых пятнадцать часов, если реальность мне не изменяет. Есть такие моменты, когда четко ощущаешь эту грань между «до» и «после». Знаешь, что можно остановиться, но все равно продолжаешь делать что делаешь. И будь что будет. И четко понимаешь, что потом тебе будет стыдно. О, да — стыдно перед близкими тебе людьми, как будто у них есть виртуальный классный журнал с оценками и система отзывов, как в каком-нибудь приложении доставки. Но, если прям супер-честно, прямо вот очень-очень честно, то перед собой мне стыдно точно не будет. Потому что... Тяну Сёму за плечо в уютный и безопасный полумрак комнаты, где я даже постель не застелил, и все еще не могу поверить, что говорю все это вслух:

— Я хочу, чтобы ты остался.

И все. Мир схлопывается до мягкой горизонтальной поверхности два на два, на которой Сема, гремя пряжкой сначала моего, а потом своего ремня, делает со мной вещи. Секунду я думаю о его богатом опыте, вспомнив все наши шуточки и подколы из телеги, но меня почти сразу уносит волной даже не удовольствия, а пронзающей солнечное сплетение нехватки воздуха, я дышу-дышу-дышу, как рыба на суше, хватаю ртом этот чертов воздух. У нас что, задача выкачать весь кислород из моей спальни и закачать его внутрь легких? Сёма тоже дышит, обжигающе громко, он жаркий, мокрый и тяжелый, поэтому я отпихиваю его от себя, но только чтобы самому залезть сверху. Сверху мне как-то привычнее и спокойнее, что ли — не так засасывает под ребрами. А еще так удобнее трогать Сёмин живот. Господи, я положил на него руку, и Сёма сделал это низкое протяжное «н-н-н», от которого у меня буквально ломаются легкие, и я, закашлявшись, слишком резко сдвигаю ладонь выше по прессаку и ребрам до приятно выпуклых грудных мышц. Сначала мне кажется, что возникший в голове придурковатый голос Санька с его коронной песней сейчас совсем не в тему, но это только кажется. Поддавшись, я опускаюсь чуть ниже, утыкаюсь губами в Сёмин кадык, и это так странно. Через пару минут такого облизывания Сёмина кожа на вкус точь-в-точь как мои слюни. Он запускает руку мне в волосы, продолжая издавать эти свои звуки, от которых я уже не могу остановиться. Кажется, он вот-вот меня дернет наверх, но он только трогает, сжимает, чуть натягивая кожу на затылке до легкой, но приятной боли. Вообще это капец приятно. Сёма жесткий и я тоже, из-за чего у меня не получается улечься сверху по-человечески, я зачем-то двигаюсь на нем, проезжаясь животом по животу и задевая резинку его трусов и член своими причиндалами. На Сёминой шее завтра по-любому будет засос. На моей спине — возможно — следы от его пальцев, которые он вжимает со всей силы, как будто я здесь не навсегда.

Сёма тихо матерится. Мы странно шевелимся.

Очень скоро понимаю, что найти удобное положение и замереть невозможно — мне хочется елозить по нему. Как будто если я остановлюсь, то электричество между нашими телами перестанет вырабатываться, и мы умрем. Елозить — жизненно необходимо. Правда, Сёма, видимо, считает иначе: сгибает ноги, обхватывает меня руками поперек ребер и вдавливает в себя с явным намерением впитать кожей. Я чуть приподнимаюсь, чтобы посмотреть на него: губы у Сёмы такие же уставшие и мокрые, отчего сразу вспоминается то пьяное сосание — я теперь его ощущаю во всех деталях. Потом я странно веду языком по его ключицам и совсем дико — облизываю его соски. Он пытается выбраться из-под моего лица, но не может и только тихо стонет, как будто я нашел на Сёме его самое щекотное тайное место.

— Стой-стой-стой, — бормочет Сёма, и его губы в полумраке блестят приманкой, но моему языку нравится и там, где он сейчас. — Это не ты, это я должен...

Отлипаю от своего потрясающе увлекательного занятия только потому, что Сёма теперь реально больно тянет меня за волосы.

— А? Ты о чем?

— Мне показалось, ты собрался, ну...

Я смотрю на него, он смотрит на меня. Искра, буря, непонятки. Очевидно же — у меня стоит и уже даже простаивает, о чем сразу и сообщаю:

— Бля, Сём, у меня щас яйца нахрен лопнут.

— Придурок, — бормочет он. — Иди сюда.

Сёма умеет исполнять желания, в нашем случае — одной правой, когда через секунду в этом маленьком мягком постельном мире вдруг исчезают все трусы. Сёма трогает меня первым, но «гей-паника мод он» появляется во мне только когда я сам трогаю его в ответ. Или я не поэтому захлебываюсь слюнями и редкими глотками воздуха? Кажется, еще на пороге я знал, что мы будем делать это, знал и ждал, боясь представлять в деталях, но мы оба слишком похожи биологически, чтобы моим молекулам пугаться точно таких же в точно таком же теле. Хотя вру — тело у Сёмы еще охуеннее, чем я думал. И да, я думал. Чё-е-ерт... Вакуум теперь давит на меня со всех сторон снаружи и особенно — внутри. А потом я понимаю, что этот вакуум внутри меня и есть то самое Сёмаизвержение, и еле сдерживаюсь, чтобы не взорваться им в окружающее пространство. Пиздец тебе, Чернов. Только что мы как психи трогали друг друга и сосались, словно убегая от завтрашнего дня, а теперь — буквально — размазаны друг по другу, и он пахнет не только слюнями и пóтом, а целиком и полностью — мной.

Растекаюсь на нем и утыкаюсь лицом в его плечо: вместе с кайфом внезапно накрывает огромный, вселенскомасштабный ебаный стыд. Лежу, почти не шевелясь, и слушаю, как Сёма подо мной тоже пытается восстанавливать, как на физре, дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох. Господи боже, я кончил, пока дрочил — вроде бы и ничего особенного, все же дрочат и кончают, скажет кто-то. Кринж в том, что я дрочил не себе. А-а-а! Убейте меня! Или хотя бы скиньте самый тупой гачи микс с шуткой, что я теперь босс этой качалки, иначе у меня сейчас сердце вывалится из-под ребер.

Сёма вдруг кладет ладони мне на спину, обнимает. Я замираю еще сильнее — да я сейчас любое дерево переплюну по уровню врастания! — но его теплые, приятные объятия не стискивают, а только давят чуть-чуть на мой внутренний вакуум, заставляя мои руки-деревяшки пошевелиться. Просовываю их ему под поясницу, случайно зацепив и булки. Если бы мне тогда, в автобусе сказали, что и однажды мы с этим придурковатым извержением по имени Сёма будем лежать в моей постели, я буду лапать его задницу, закусывая плечом, я бы поорал. Я бы и сейчас поорал, но у меня атрофия языка и губ, которые, по ходу, стали того же размера, как в самой дебильной маске из тик-тока. Поэтому я молча ору в себя. А вслух почему-то матерится Сёма. Сначала кажется, что от восторга, пока он рвано не выдыхает рядом с моим ухом и не делает попытку выбраться из-под налипшего сверху деревянного меня.

— Ты че?

Все же решаюсь показать ему это свое ебаный-стыд-Вовы-Чернова лицо, но перед собой вижу почти такое же, только как бы говорящее: «я возьму все вино на себя».

— Пиздец мы хуйню натворили, — вздыхает Сёма, и я снова готов снять с него ответственность и переложить на пивас и ту радугу на крыше, но в этот момент моему долбящемуся в ребра сердцу вдруг подпевает желудок.

— Забей, — говорю, соскребаясь с Сёмы. — Пошли пожрем.

Через пару минут поисков и натягивания трусов гостевое полотенце превращается в спермогостевое, а моя старая футболка с Цоем, на которой огромными буквами написано «ЖИВ», торжественно выдается из недр шкафа Сёме по наследству. На кухне я ничего не соображаю, втыкаю в открытый холодос как долбоящер, минуту сканирую кастрюлю, пытаясь применить к ней новую суперсилу видеть все насквозь. Мне это рентгеновское зрение сейчас очень нужно. Да, ощущение такое, как заново родился. Яйца больше не звенят, в голове нет бездны, в груди нет вакуума, но стен моего ящика тоже больше нет. Я балансирую в открытом космосе, и не к чему прислониться. И каждый раз, когда кошусь на Сёму, нервно ищущего свои сиги, меня распирает это новое чувство, которое едва помещается внутри. Это когда хочется все и сразу, а выбирать не хочется. Это когда ждёшь точный ответ, боясь задать при этом точный вопрос. Ставлю огромную кастрюлю на плиту и лезу в морозилку. Пожалуй, сварить пельмени в борще сегодня будет верхом моих идиотских решений.

Кидаю в кипящий борщ каменные, как моя внутрянка, пельмени и чешу в зал, на балкон к Сёме. Оттуда странно пахнет, хотя я уже ничему не удивляюсь — сегодня все странно.

— Вишневый «Ричмонд», — поясняет Сёма, увидев, как я принюхиваюсь.

— В пачке «Винстона»?

— Ага.

Улица издалека подмигивает фарами машины, заезжающей во двор. Отсюда ничего почти не видно — ни грязи, ни оттаявшего мусора в палисадниках — кроме этих маленьких огоньков внизу и одного, еще меньше, но перед моим лицом. Разворачиваюсь к улице спиной, облокотившись на перила, чтобы наблюдать, как Сёма выпускает дым в сумерки. Ему так идет этот вечер, этот хаос на башке, этот «цойжив» на груди и голые ноги в трусах. Он как будто всю жизнь провел на моем балконе, даже не верится, что это только сегодня. Ведь завтра мы разойдемся жить нашу обычную жизнь, так? Готов поспорить, он тоже сейчас об этом думает — вон, как брови нахмурил. Ну же, давай, Чернов, не ссы. Это я себя так подбадриваю начать уже пользоваться словами изо рта — мне надо знать, что именно об этом всем думает Сёма. Если Анька действительно права насчет него, то почему он молчит? Или я сам должен о таком спросить? Или я должен признаться первым? Тогда в чем мне признаваться — тоже тот еще большой вопрос. «Круто сосешься, где научился?» или «Наконец-то ты показал мне, как правильно дрочить». «А помнишь, ты говорил про того пацана, с которым ты по пьяни...» Господи. В башке полный хаос.

— Я теперь типа гей? — не выдерживаю тишины. Сёма прищуривается, тушит окурок и прячет в пустой пачке.

— А ты типа гей?

— Не знаю. Вроде нет.

— А кто тогда?

Мнусь, не зная, что ему ответить. Сёма пододвигается, ставит руки на перила по бокам от меня и говорит, глядя глаза в глаза:

— Парни нравятся?

— Без понятия, — не могу смотреть ему в глаза теперь, это слишком много для одного дня и моего распсиховавшегося сердца. — Ну, не все, наверное.

Да, черт, не все, а один конкретный! Я сейчас должен так сказать, Сёма ведь ждет именно этих слов, а они никак не выйдут из меня.

— Или, может, животные? — он хитровыебанно улыбается. Наверное, меня так колошматит сейчас, что Сёма вытягивает этот диалог как может, за что ему в раю по-любому уготовано отдельное облачко.

— Ага, такие как ты, например, — наконец кривлюсь в ответ, пытаясь высвободиться, как будто меня прям держат, и добавляю: — Ты же вообще меня теперь должен отпиздить, получается. Мы же... Я... сделал ей больно.

Сёма вдруг становится очень серьезным и усталым. Между его бровей залегает скорбная складка.

— Знаешь про кота в ящике? Который то ли жив, то ли мертв, — я в ахуе, что Сёма заговорил именно об этом, киваю, и он продолжает: — Ты этого не узнаешь, пока не заглянешь в ящик.

— И что это значит?

— Это значит... — он придвигается на расстояние одной сигареты с ароматом вишни, я хочу закрыть глаза или отвернуться, но не могу, я прирос к перилам, как столетняя сосна в скале, я не упаду, но голова все равно кружится, потому что вид у него такой, будто он сейчас скажет мне все, по глазам вижу. Чувство вины, чувство стыда ничто, когда на тебя смотрят так, как смотрит сейчас Сёма. — Оле не будет больно, если ты решишь оставить все как есть. Потому что сам я ей ничего не скажу. Я буду считать, что мне было хреново, мы набухались, и ты по пьяни проверил на прочность границы своей гетеросексуальности. Что ты хотел меня откомфортить, — он издает смешок, и я тоже хмыкаю над тем, как убого это звучит. — Для Оли все может остаться как было, но не для меня. И здесь у меня есть два стула: с пиками и с хуями, ну ты понял. Как у Русалочки, помнишь такую сказку? Ходить каждый день терпеть боль или съебать нахер обратно в свой океан. Подумай над этим, Чернов. Потому что... — он совсем чуть-чуть касается моих губ своими. Я тянусь к нему, но он отстраняется буквально на один атом, этот миллиметр между нами так и остается пустым.

Господи, неужели так сложно!

— Потому что — что? — шепчу я, и Сёма в ответ тоже:

— Потому что если между нами теперь будет вся эта тема, я не отстану от тебя, пока сам не пошлешь.

Я прыгаю, но стою. Балкон держит крепко, а Сёма — еще крепче, причем уже без рук. Он мне зачем-то подмигивает, и становится немного страшно. А на кухне выкипает борщ. Кстати, если кинуть пельмени в борщ, то они получаются розовыми, а если кинуть в меня Сёмой...

Когда садимся за стол, мне уже почти норм. «Жив», — подтверждает шевелящаяся надпись напротив. Мы вообще совершенно обычно, буднично едим, обсуждаем ржачные видосы из телеги, я наконец-то смотрю все эти кружочки от Оли, присланные с другой стороны планеты, что-то пишу в общий чат грустному Гошану и вечно стебущемуся Саньку. Потом мы с Сёмой играем в «форзу» и драчки на плойке, жрем все подряд, что еще осталось в шкафчиках — печенье, кукурузные чипсы и орешки явно папиной заначки, и вроде бы все возвращается в дефолтное состояние. Я даже вспоминаю, что совсем недавно мне отбили полтела. Показываю Сёме длинный синяк на бочине, который он явно не успел разглядеть в темноте. Сёма показывает мне старый шрам от гвоздя на ступне и поясняет, что боевые раны украшают пиратов. Травит очередной анекдот про отца, увидевшего у сына серьгу в ухе, тут же подлетает к окну и, тыча пальцем в темень за стеклом, добивает меня своим юмором:

— Ты точно пират, а не гей, Чернов?! А то я сейчас выгляну в окно, и не дай боже там не стоит твой корабль.

— Что-что не стоит? — ржу я.

Все эти шутки теперь вызывают во мне приступ кринжа. Я подскакиваю, сообщая, что скоро вернусь, и скрываюсь в ванной, чтобы смыть с лица пару лишних градусов жары, а когда выхожу, Сёма ловит меня и заталкивает обратно.

— Там не было корабля, — пыхтит он мне в ухо.

Потом мы падаем на диван типа смотреть какое-то шоу на ютьюбе, но глаза слипаются уже на первых десяти минутах. Правда, я все же успеваю сделать несколько важных выводов из этого безумно длинного, бесконечного дня. Первое — френдзона больше не работает. Ладно, с этим еще можно как-то справиться, например, перестать шутить двусмысленно. Второе, более сложное — мне нравится, когда Сёма из придурка становится вдруг весь такой внезапный. Я эту его сторону видел всего пару раз, когда он злился. Но третье, и это самое страшное — похоже, он правда мне нравится больше, чем я вообще мог подумать. И, блядский боже, на ощупь его задница просто огонь.

***

Утро бывает добрым, бывает бодрым, а бывает таким, когда просишь своего друга поскорее расхлестывать свои чувства обратно, если он прижимается сзади слишком тесно. Надо отдать Сёме должное, после этого нихренажсебеутра, когда тебе даже встать и отлить толком не дают, на кухне он уже ведет себя совершенно обычно, в отличие от меня: я надеялся, что проснусь со свежим мозгом, но нет, облом. Даже утренний (в двенадцать дня, ага) кофе не помогает от этой психонестабильности.

— С головой не дружу, — отмахиваюсь, когда Сёма щелкает пальцами перед моим лицом, потому что я, похоже, снова подвис, уставившись на его руки, губы и все остальное — ключицы, соски и прессак, потому что, видимо, с сегодняшнего дня в квартире отменили футболки. — Не хочу дружить с дебилом.

— Ну тогда я пошел!

— Искать свою одежду, я надеюсь? Предки уже в городе.

Маман, как будто что-то подозревая, заблаговременно предупредила меня, что надо запустить стирку полотенец и всего, на чем можно спалиться. Конечно, она не так написала, но я понял ее «Въезжаем в город, будем через 40 мин» именно так. Сёма тоже все понимает верно: когда в двери хрустит замок, он уже чуть ли не поглажен утюгом и пропылесошен от запаха сигарет вместе с балконом.

— Ой, а я думала, ты тут с Олей! — начинает маман с порога, судя по всему, после обнаружения Сёминых кед явно не девчачьего сорок второго размера рядом с моими. — Здрасьте! Ну как вы тут?

Меня снова колошматит. Я почти готов подорваться со стула и доложить ситуацию: у нас все супер, мы доели борщ, ничего не сломали ни в себе, ни в квартире, только сосались, прижимались друг к другу и теребили писюны, а так все супер, Сёма ходил почти голым каких-то пять минут назад, а на шее у него засос, это я постарался, а у меня, кажется, предынфаркт, памагити! Сёма тоже слегка психует — я определяю по защемлению его лицевого нерва, иначе как объяснить, что он улыбается как кукла Чаки, хотя обычно этот образ всегда приписывают мне.

— Давно встали? — продолжает маман. — Не голодные?

— Нет, мы играли в Соньку, в приставку то есть, — зачем-то оправдываюсь я. — Оля же уехала, мам. Только вечером вернется.

— Разве? А Люба мне сказала, что ее отец вчера вечером ее сам привез.

Мы с Сёмой переглядываемся, не врубаясь.

— Ла-а-адно... Позвоню тогда попозже.

— А я пойду, — суетится Сёма, шарахаясь от маман вместе со мной в сторону коридора, где отец как раз заносит сумки. Я, как в самой черной из всех комедий, наблюдаю за их с Сёмой рукопожатием, точнее, в основном за рукой Сёмы, и зависаю в оцепенении, вспоминая, как вот этой самой рукой...

— Чернов, я погнал. А то меня так скоро из хаты выселят.

— Ага.

— Напишу тебе. Попозже.

— Да. Пока...

Нет, я больше никогда в жизни не пошучу свое какое-нибудь «пока, сладкий», да и Сёма вряд ли оценит. Он смотрит на меня потерянными глазами, как у его Барсика, которому опять не дают со стола колбасы. Жму его руку, чуть притягивая к себе, и хлопаю своей по его спине. Вот он, момент возвращения в кусачую реальность. Хочется, чтобы Сёма никуда не уходил, чтобы родители не приезжали, чтобы в двери сломался замок и — обнимашек. Из-под его толстовки торчит кусок моей футболки с «Кино». Я высовываюсь в подъезд следом, и он, явно боясь спалиться, попадает губами мне в висок и тут же бросается шатать собой кабину приехавшего лифта. Потом я слушаю рассказы маман и отца о поездке, старых корешах и Пензенских родственниках и не могу отвести взгляда от его жёлтой кружки, оставленной на столе. Потом я прячусь от них в своей комнате, падаю в постель, нахожу под подушками его другую футболку, все еще немного влажную. Так пахнет вода в стоячем озере, как если бы это озеро натекло с великанского промокшего от дождя Сёмы — и я зарываюсь в него лицом, как полный псих. Я точно не смогу так. Знаю, что можно сделать это позже, но лучше сейчас, потому что чем быстрее срывается пластырь, тем меньше страданий. А я как-то заебался уже страдать.

13:29 Чернов:
Зай
Ты чего не написала, что приехала?

13:35 Олололя:
Ты же все равно бы не прочитал

13:35 Чернов:
Да мы просто шлялись с Семой по заброшкам

13:35 Олололя:
До ночи?
Ладно, пофиг уже

13:35 Чернов:
Блин
Прости прости прости прости меня

13:38 Чернов:
Оль

13:41 Чернов:
Оооооль
<3 <3 <3
[СПБЧ_злой.mp3]

Она молчит, но отправленные следом ванильная песня и картинка с извиняющимся котом из «Шрека» отмечаются прочитанными. Наверное, я должен теперь как-то проставиться? Может, стрельнуть у маман кэша и притащить Оле большой букет? Девчонки такое любят. Хотя будет похоже, что я правда накосячил. Но я же накосячил. Душащее чувство не дает мне нормально думать, кукуха летит с двенадцатого этажа со свистом, но я решаю, что сделать что-то все-таки надо. И, может, хотя бы купить ей розу. И себе еще две тогда уж.

13:42 Чернов:
Давай я приду

13:43 Чернов:
Можно?

13:48 Олололя:
Как хочешь

***

По дороге заруливаю в цветочный и пишу Сёме, что иду поговорить с Олей. Странно будет столкнуться с ним во дворе. Правда, последний, кого бы я хотел увидеть, — это Некит Лунин. Надеюсь, что он умотал на все майские до выпускного, но нет, конечно, куда он может умотать, если только в колонию для несовершеннолетних, а для этого он слишком прошаренный, чтобы так сильно лажануть. Но если я его встречу, то этот букет вместо Олиной вазочки точно отправится ему в задницу. Пусть даже ценой моих новых зубных имплантов.

К Оле я чешу свежий, умытый и переодетый в чистое, напоминая себе отца: когда он в чем-то косячит, потом драит квартиру, доказывая маман свою полезность. Такого давно не было, но его безработные годы все еще свежи в моей памяти. И сейчас я тоже весь такой ходячая реклама «Олд Спайс». Я не знаю, что будет дальше и скажу ли я Оле про Сёму или просто и банально — «давай расстанемся», но если придется падать в грязь, то хотя бы в чистой футболке. И будем ли мы мутить с Сёмой вообще, не представляю. Но забить и делать вид, что ничего не было, я точно не смогу.

Сёма отвечает не сразу, я успеваю дойти пешком до их дома и вспотеть — то ли оттого, что слишком жарко, то ли от полного отсутствия плана в голове. А еще меня почему-то бесит, что Сёма ведет себя так, будто его совсем не парит вся эта фигня. Я даже не сразу замечаю, что он поменял ник.

16:02 Чернов:
Что за рыбная тема? Ты куда дел Сёмаизвержение?

16:03 Семга:
ЭТО ПАСХАЛКА НА РУСАЛОЧКУ
Ой капс случайно

16:03 Чернов:
Пон
ты дома?

16:03 Семга:
ага мать жду, она как обычно со смены пришла вырубилась до вечера
можешь зайти после Оли
ну если конечно ты планируешь
я же не в курсе

16:04 Чернов:
А ты как вообще если я ей все сейчас скажу?
она твоя подруга

16:04 Семга:
Чернов
Если ты думаешь, что я мудак
и решил подкатить к парню подруги
тупо потому что захотелось
то ты тоже мудак, раз так думаешь

16:05 Чернов:
Я так не думаю.
Просто такое ощущение
что тебе на нее похер

16:05 Семга:
оооо нет, мне не похер
Знаешь мы с ней поспорили
в тот раз когда познакомились
в теме ты или нет
Я проиграл

Сука, они спорили! Но не разворачиваться же теперь. А в моем текущем состоянии я даже разозлиться на них обоих нормально не могу. Особенно после следующего.

16:09 Семга:
Но ты не представляешь, каково это
дружить с человеком
который у тебя из головы блять не вылезает

16:09 Семга:
не вылезаешь
ты

Последнее сообщение я читаю уже в подъезде, отвлекшись на секунду, потому что поднял голову, чтобы посмотреть на Олин балкон и на тот, что над ней, и увидел там курящего Сёму. Я сегодня без абрикосовой веточки — вместо нее букет персиковых роз — и на домофоне набираю не его номер. Мне надо это сделать, надо все сказать как есть, пока горячо, пока адреналин шпарит такой, что ступеньки я перелетаю, а в висках бьет бас-бочкой «не вылезаешь».

Оля открывает мучительно долго: увидев ее зареванное лицо, я понимаю, почему. Ну все, сейчас меня накормят персиковыми розами, которые на вкус вряд ли будут похожи на персики, скорее на пиздюли. Почему-то от Оли идут такие вайбы, словно рентгеновское зрение досталось не мне, а ей, и нас с Сёмой спалили еще на этапе эмбрионов. Страшно пиздец — не за себя, а за то, что я впервые сделаю кому-то очень плохо. Ну, не считая Лунина — ему бы я плохо сделал без страха и упрека однозначно. А на Олю, которая всегда улыбается, мило стесняется и шлет сердечки, реально страшно смотреть. Теперь понимаю Сёму, увидевшего ее тогда на балконе.

Вдруг Оля кидается ко мне и обнимает, утыкаясь красным лицом прямо в область сердца, которое и так уже еле бьется. Она что-то бубнит, я переспрашиваю, потому что плохо разбираю ее зарёванные слова.

— Вова, он себе другую завел, нашел шалашовку какую-то! — Я спотыкаюсь мозгом о «шалашовку» явно из лексикона маман и не сразу понимаю, о чем это. — Корчит из себя такую заботливую, да кто она такая вообще! Еще и дочь свою притащила, типа нам с ней хорошо подружиться...

— Дочь? Ты о ком вообще?

Вместо ответа у Оли получается только протяжное «па-а-а», но я наконец все понимаю. А еще понимаю, что все мои планы придется отменить. И, по ходу, не только на сегодня.