Спустя пять с лишним часов заезда на скорости восемьдесят миль в час я ощущал полное равнодушие. Гонка, которая должна была манить и будоражить кровь, то, ради чего, несомненно, участвовали все, и даже тупица Далтон... Далтон, который вместе с напарником вылетел из автомобиля на первом же повороте, но, хвала небесам, не пострадал. Эта гонка не вызывала у меня ничего, кроме безграничной, всепоглощающей скуки. Трибуны, пыль «кирпичника», и машины соперников казались такими несущественными и размытыми, что невольно забывалась цель самого мероприятия.

Интуитивно прислушиваясь к реву мотора своей «Дюси» сквозь общий шум, чувствуя его вибрации на руле и сидении, я нет-нет, да и ждал какого-то постороннего звука. Щелчка, стука, скрипа. Чего угодно, способного прекратить разом мои страдания. Однако двигатель работал бесперебойно. Он вынуждал меня глотать пыль круг за кругом.

«Индианаполис 500» – самое потрясающее и опасное соревнование из тех, что когда-либо видела Америка. Самое безразличное для того, кому всегда везет.

Я был в открытой кабине один, без механика, что считалось затеей довольно рисковой. Вместо него имелось небольшое самодельное зеркало заднего вида, в котором отражалась та же пыль и редкие, стремительно проносящиеся мимо машины. Все как одна, они походили не то на торпеды, не то на сильно увеличенные в размерах боевые снаряды, с выступающими большими колесами. Мой «Дюзенберг» был таким же, только выкрашенным в белый цвет, и с черными цифрами «7» на каждом боку.

Семерка – счастливое число, и многие хотели бы видеть именно в ней секрет моего успеха. Надо ли говорить о том, насколько они были неправы?

Миновала уже большая часть кругов из двухсот и я все еще находился на третьем месте. Признаться, в глубине души тлела надежда, что эта гонка станет для меня последней во всех смыслах. Смертельные исходы на «Инди» нередки. Умереть молодым, в расцвете славы, практически дойдя до финиша... Нет, такого мне явно не позволят.

Члены команды, дожидавшиеся у трибун, как один утверждали, что автомобиль с легкостью протянет не то, что двести кругов – все триста. Особенно, когда за ее рулем находился я. Техника меня всегда любила. И это было взаимно, раз уж на то пошло. Просто... А, черт с ним! Вдавив педаль газа до предела и дернув рычаг переключения передач, я пошел на обгон опережавшего меня Роджерса.

– «Лаки» Локхарт делает резкий рывок вперед и почти догоняет Фронти-Форд Роджерса! – послышалось откуда-то издалека, сквозь толщею шума. И комментаторы, и зрители обожали внезапные маневры.

Эти светлые головы даже не подозревали о том, как сильно по прошествии пяти часов раздражают пилотов тряска на неровном кирпичном покрытии бесконечной овальной трассы, вездесущая пыль, какофония звуков, запахи выхлопных газов и машинного масла. Иные молодые люди не выдержали бы и трети факторов данного списка, не говоря уже о нежных дамах.

Хотелось покончить со всем поскорее, но прежде обязательно выкинуть что-нибудь эдакое, чтобы у репортеров точно съехала крыша.

Бок о бок мы подходили к повороту. Я явственно видел, как напряглось лицо Роджерса, не желающего уступать, и интуитивно чувствовал крошащийся в пыль кирпич под колесами. Механик ему что-то кричал, а мужчина раздражался.

На овале не было ничего опаснее поворотов, когда пилота прижимало к сидению, а вес машины смещался на левую сторону. Именно здесь лучше всего было совершать обгон и ветер этому благоприятствовал.

Дрожащая стрелка на спидометре приближалась к красной отметке, и только тогда, наконец, появился уже подзабытый азарт. Выдержит или нет?.. Воистину, гонки – испытание, придуманное ради самих автомобилей, а не ради их водителей!

Вывернув руль и правильно войдя в поворот, я ощутил, как сильно вжало меня в спинку кресла. Роджерс с отчаянием уставился на приборную панель. Что-то щелкнуло, зарокотало, его двигатель закипел и заглох. Перегрелся, не выдержав напряжения. Машину занесло, она врезалась в ограждение.

Я мельком обернулся – жив, не пострадал. Трибуны взорвались овациями, комментаторы, перебивая друг друга, терзали громкоговоритель.

Впереди был последний поворот и мой хороший друг Нил Мэллоун, который тоже ехал один, на синем Пежо с ярко красными цифрами «21». Эти цифры сейчас выглядели чересчур иронично – он шел первым, и он выигрывал. В мою голову тут же закралась шальная мысль обогнать его, а затем остановиться перед самой чертой, и все же пропустить вперед, сославшись на неполадки. Розыгрыш, который команда и репортеры мне не простят, а вот сам Нил точно оценит.

– Давай, «Дюси», не подведи, – прошептал я одними губами, и мгновенно глотнул захрустевшую на зубах порцию пыли, вырвавшуюся из-под колес Пежо. Держа руль мертвой хваткой, не сбавляя скорости, я нацелился на опережение.

Друг слишком уж расслабился. Он был уверен, что Роджерс его не обгонит – тому с лихвой хватило бы и второго места. Но он забыл про меня.

Войдя в поворот не слишком красиво – с широкого угла – я чуть не нарушил правила, слегка подрезав Мэллоуна. Обернувшись, он не пожалел даже сбавить скорость ради того, чтобы показать мне пальцами в кожаной перчатке неприличный жест. В ответ на что мне оставалось только улыбнуться и поравняться с его машиной. Выходили на прямую мы уже вместе, а вдалеке судьи готовились опустить финишный, в черно-белую клетку, флаг.

Скорость росла, «Дюси» прорвалась в лидеры с неожиданной силой, и зрители уже начали праздновать мою победу. Победу, которая в итоге должна достаться Нилу. О, как я радовался, как представлял гнев друга, когда он остался позади... И как предвкушал выражение его лица, когда тот поймет, что все-таки победил. Он мечтал об этом уже давно, и зря я, наверное, решился вот так поддразнить.

И в этот момент, в момент почти полного триумфа, позади меня что-то произошло.

Красный Миллер, под управлением Конли с напарником, который весь заезд плелся в середине, и которого я даже не считал за соперника – настолько он ничем не выделялся – обогнал уже очень многих и стал четвертым, в то время как я думал лишь о том, чтобы развлечься. И теперь, к финишу, нервы сдали либо у Конли, либо у его машины.

Миллер закрутило с невообразимой скоростью прямо посреди трассы, он налетел на Пежо Мэллоуна и еще на несколько машин. Удар был такой силы, что автомобиль моего друга перевернулся, а еще один Фронти-Форд, идущий третьим, вытолкнул меня куда-то вперед, за черту.

Я очнулся только тогда, когда перед моим носом махнули клетчатым флагом. Кроме этого флага все вокруг было в густом черном дыму.

– Время – пять часов, тридцать семь минут и шестьсот восемьдесят секунд, – сказал кто-то.

Толпа, сбегающая с трибун, разделилась на две части. Часть бросилась ко мне, а часть – в самую гущу дымного облака, которое, словно черное чудовище зависло над трассой, и теперь заглатывало всех несчастных.

Комментаторы что-то говорили, но разобрать слов я не мог – люди вокруг кричали, шумели и беспокоились, не зная, плакать им или радоваться завершению гонки. Я попытался было вылезти из кабины, чтобы понять, что случилось, но чьи-то руки впихнули меня обратно. Эти же руки, и еще несколько других, откатили меня вместе с «Дюси» подальше от места аварии.

Подняв голову, я увидел возле себя старика Оливера Гранвилла в черном костюме и шляпе-котелке – владельца нашей команды. Он сунул флягу, как мне показалось, с водой, и только после пары жадных глотков стало понятно, что туда было налито запрещенное ныне шампанское.

– Что произошло? Кто погиб? – спросил я, поднимая защитные очки с лица на кожаный шлем, и чувствуя себя совершенно беспомощным в плотном окружении людей. Не было ни единой возможности броситься спасать друга, который находился в сердцевине смертоносного дыма.

– Ты победил, Генри! Ты победил! – выкрикнул Оливер мне на ухо, но его голос тут же потонул во всеобщем гвалте. – Выиграл «Инди 500»!

– Победил? – ошарашенно переспросил я. – Черт возьми, Оливер, кто там погиб?!

По громкоговорителю попросили зрителей вернуться на трибуны и не мешать работать пожарным и медикам. Яркая вспышка на секунду ослепила меня, растерянного, с открытой флягой в руках – это какой-то репортер со своим фотоаппаратом поспешил сделать сенсационный снимок.

Все те же люди – члены команды, зрители, набежавшие журналисты – поздравляли меня, успокаивали, расспрашивали... А я лишь нащупал под белым, но сильно посеревшим от пыли комбинезоном свой талисман, и думал о том же, о чем думал в схожих ситуациях: когда мне везет по-крупному, всегда погибают невинные люди.

***

Погиб, разумеется, Нил Мэллоун, мой друг.

Этот факт от меня скрывали как могли, чтобы не омрачать церемонию награждения. И все равно, что она была без того омрачена таким чудовищным происшествием.

Мэллоун погиб, а все остальные, включая гада Конли и его механика – выжили. Говорили, что в их автомобиле треснула чрезмерно облегченная передняя ось, и вины самих мужчин в аварии не было, но возненавидел я их всей душой. Хотя и понимал, что реальной виной стало мое чертово везение. Если бы я не придумал розыгрыш, то находился бы в момент столкновения на месте Нила.

Мне дали отдохнуть в чьем-то пустом кабинете, прийти в себя и переодеться, пока на трассе разгребали обугленные останки машин.

Костюм гонщика состоял из нескольких деталей одежды: высоких кожаных ботинок, белого комбинезона, шелкового белого шарфа и широких кожаных перчаток. Повторно надевать облегающий мягкий шлем и очки я не стал – репортеры должны были видеть мое лицо. Лицо не американца, и даже не англичанина, каким я считался по праву рождения. Нет, мои черты перешли мне по наследству от бабушки по отцу – чистокровной итальянки, уроженки Сицилии. Смуглая кожа, темные глаза и черные, зачесанные назад короткие волосы. Во мне не было ничего от моей матери, и это казалось самым ироничным.

Поправляя шарф и глядя на себя в небольшое зеркало, я внезапно нашел ответ на тот сложный вопрос, который волновал меня всю жизнь, и в котором крылся секрет удачи. Ответ показался таким простым и логичным, что я сразу принял его как единственно верный. И все сложилось: церемония награждения, выход к журналистам, короткое прощание, и поездка за город.

Заметив краем глаза, как слева открывается дверь в кабинет, я отвернулся от зеркала и посмотрел на вошедшего – им оказался Оливер Гранвилл в своем безупречном костюме. В его руке была металлическая фляга, уже другая, в кожаном чехле, а на раскрасневшемся лице застыло выражение триумфальной радости.

– Генри, черт тебя подери! Ты золотой парень! Золотой, запомни мои слова, – хрипло изрек он, подходя и по-приятельски хлопая меня по плечу. – Что нас ждет дальше... Ты только представь: «Юниверсал Трофи», «Сиракузы 50», «Беверли-Хиллз Рэйс»! А может даже «Бруклендс», чем черт не шутит! Сколько кубков, сколько долларов! Чувствуешь вкус победы, этот азарт?

– Я ухожу из команды, – прервал его я.

В глазах мужчины промелькнула растерянность, но, как это часто свойственно людям старой закалки, он быстро взял себя в руки. Его пальцы железной хваткой вцепились в мое плечо, и надавив, толкнули на стоящий рядом кожаный диван. Откуда ни возьмись на журнальном столике появились два низких хрустальных стакана. Оливер сел рядом, плеснул в стакан виски из своей фляги, и всучил мне.

– Значит так, – произнес он, щедро наливая и себе. – Это из-за Нила Мэллоуна? Из-за него ты бросаешь команду? Пей, черт возьми!

Вздохнув, я выпил все залпом. Со стороны, должно быть, мое решение казалось ему просто необдуманной, ребяческой, и, несомненно, глупой выходкой, однако правды я открыть не мог. И любые оправдания сейчас выглядели бы просто нелепо. Гранвилл только убедился бы в правдивости своих суждений, а я так и остался бы в его глазах дураком.

– Я ухожу не просто из команды, Оливер. Из гонок вообще, – ответил я и со звоном поставил стакан обратно на стол.

Гранвилл смерил меня презрительным взглядом, поглядел на виски в своем стакане и для чего-то поболтал его.

– То есть ты предлагаешь мне сейчас выйти к репортерам, и объявить, что сразу после победы наш лучший гонщик решил бросить команду? – спросил он, поднимая на меня глаза и мгновенно распаляясь. Его обрюзгшее старческое лицо, и без того красное от выпитого виски, побагровело еще больше. – Черт, может, ты и от призовых намерен отказаться?! Давай, разбазаривай наше добро! Разберем «Дюси» по винтикам и раздадим на сувениры!

– Не драматизируй, – бросил я, ничуть не впечатленный его всплеском ярости. – Я не единственный гонщик в команде, да и деньги будут, как договаривались. С репортерами я улажу все сам. Вы ничего не теряете. А такая скандальная новость только подогреет к вам интерес.

В кабинете воцарилось краткое молчание. Оливер выпил виски.

– Неужели решил вернуться к отцу? – спросил он неожиданно тихо. – Старая добрая Англия, бизнес и хлопок?

– Нет, – покачал я головой. – Туда я тоже не вернусь. Я не вернусь никуда. Так будет лучше для всех.

***

Церемонию награждения постарались максимально отдалить от места страшного происшествия. И все равно взгляды зрителей были устремлены не на меня, держащего в руках кубок, и не на команду Гранвилла, стоящую позади, а на почерневший кирпич трассы и дымящиеся остовы машин, оттащенные на обочину. Это была победа Нила Мэллоуна, и только он заслуживал сейчас внимания и славы. Даже призы вручили наспех, без долгих речей и чествования. Уверен, многие не без основания винили в аварии меня.

Когда с официальной частью было покончено, и журналистов подпустили ближе, они окружили нас шумной, крикливой толпой. Заскрипели перьевые ручки в их блокнотах, защелкали вспышки-фотоколбы на «тарелках» над камерами – они вспыхивали лишь единожды, а затем выбрасывались тут же, на траву, и на их место вкручивались новые. Стекло от раздавленных вспышек хрустело под подошвами ботинок, пахло дымом и горящим магнием.

– Как вы объясните свою победу, мистер Локхарт?

– Генри, пару слов о смерти Нила Мэллоуна!

– Вы заслужили эту победу, как вы считаете?

– В чем секрет вашей удачи?

– Лаки, покажите нам свой загадочный талисман!

– Вы считаете себя виновным в аварии?

– Покажите нам талисман!

– Поднимите повыше кубок!

– Посмотрите на нас, мистер Локхарт!

– Ответьте же!

Оливер Гранвилл поправил шляпу, и вышел вперед, подняв руку.

– Генри «Лаки» Локхарт собирается сделать заявление, – объявил он, и посмотрел с такой нехорошей усмешкой, будто бы собирался отдать меня на растерзание акулам. В общем-то, так оно и было. Внимание такой аудитории, охочей до сенсаций, могло смутить или испугать почти любого, но вновь вместо нормальных эмоций я чувствовал одно равнодушие. Разделаться бы с ними побыстрее, и только.

– Вынужден сообщить, что я принял решение завершить карьеру и навсегда покинуть мир автогонок, – сказал я. – На это повлияла смерть Нила, но есть и другие причины, не менее важные. Мы уже все обсудили с мистером Гранвиллом, команда будет продолжать участие в чемпионате без меня. Надеюсь, скоро вы услышите о новом талантливом гонщике на моем бывшем Дюзенберге. Спасибо за внимание! Теперь можете задавать вопросы. По-очереди, пожалуйста.

Вспышки камер. Гомон.

– Мистер Локхарт, вы намерены вернуться в Англию и унаследовать хлопковую империю своего отца? – спросил репортер, стоящий ближе всех.

– Нет, мой отец здесь не при чем, – покачал головой я. После моих слов об уходе, мысль о бизнесе отца – солидного английского магната – первой приходила сегодня всем в голову, и я действительно мог унаследовать его плантации и фабрики, если бы этого захотел. Если бы захотел... – У меня абсолютно другие намерения.

– Поделитесь ими с нами, мистер Локхарт! – выкрикнул кто-то.

Наигранная улыбка чуть тронула мои губы:

– Боюсь, это уже личное.

Акулы, ищейки, проныры – как их не назови, у всех этих репортеров было превосходное чутье. Они прекрасно понимали, когда им чего-то недоговаривали, а тем более – когда им врали. И они начинали терять терпение. Вновь засверкали вспышки, посыпались вопросы:

– Как вы прокомментируете произошедшее с вами на трассе?

– Вы уходите из команды, потому что чувствуете вину?

– А может быть, вас выгнали?

– Вы правда считаете, что заслужили награду?

Меня зацепил лишь один вопрос, заданный мужчиной, стоящим в последних рядах. Его на удивление спокойное лицо и шляпа, небрежно надетая набок, мгновенно отпечатались ярким снимком в памяти, а негромкий басовитый голос вдруг прозвучал слишком отчетливо, перекрывая гвалт толпы.

– Это твой счастливый талисман убил Нила Мэллоуна?

Я посмотрел на траву под ногами, усыпанную осколками фотоколб. Этот незнакомый человек даже не представлял, насколько он был прав.

***

Когда все, наконец, разошлись, Оливер Гранвилл подошел ко мне. Старик был уже без своей фляжки, и выглядел мрачным, а может быть, попросту успел протрезветь. Он протянул объемную пачку долларов – мои призовые. Но, прежде, чем я успел ее взять, старик вытащил одну сотенную купюру, а остальные убрал к себе в карман.

– Вот значит, чего стоит уход из команды? – усмехнулся я.

– Проценты, возмещение убытков, – кивнул Оливер. – А чего ты ожидал, Генри? Что мы, как обычно, разделим все поровну?

– Да нет, я как раз ожидал чего-то подобного, – ответил я и отдал ему кубок. – Ты оставляешь себе приз, деньги и мой Дюзенберг, а я получаю сотню баксов. Все справедливо.

– Молодец, поострил напоследок, – сварливо отозвался мужчина. – А теперь садись в свой драндулет и проваливай, черт тебя подери.

– Был рад считаться частью твоей команды, – кивнул я с улыбкой. За время, что мы работали вместе, я сумел узнать Оливера достаточно хорошо. Он терпеть не мог сопливых сантиментов.

Кто-то из команды подал мне сумку с вещами – я взвалил ее на плечо и помахал им всем на прощание.

– Надеюсь, удача не оставит тебя, сынок, – сказал старик мне в спину.

Ох, Оливер... Как бы я хотел, чтобы чертова удача, наоборот, оставила меня в покое!

Пройдя мимо гоночной трассы, я вышел за пределы автодрома. Там, на обочине разбитой дороги, меня дожидалась изумрудно-зеленая «Жестянка Лиззи» – настоящий позор для профессионального гонщика, но при этом самая моя любимая машина из всех. Она принадлежала мне уже семь лет, и до сих пор была живее всех живых.

Закинув сумку на заднее сидение, я сел за руль. Путь был только один – за город, подальше ото всех людей. Последний путь в один конец.

Я завел мотор и по старой привычке на секунду помедлил, вслушиваясь в его мерный рокот. В отличие от «Дюси», моя «Лиззи» была другой – мягче, будто бы женственнее. Молодая дерзкая гонщица, настоящая авантюристка, рвалась к приключениям любой ценой, даже ценой жизней, а старая подруга наоборот, успокаивала, напоминая о том, что можно сделать все просто и правильно. Она единственная была готова принять мое роковое решение.

Тяжелый талисман привычно оттягивал шею. И Гранвилл, и журналисты были правы – у меня всегда была возможность вернуться в Англию, под отцовское крыло. Только они не учитывали, что я не испытывал ни малейшего интереса ни к хлопку, ни к бизнесу. Поэтому для меня оставался один выход – исчезнуть. Избавиться от талисмана по-другому не представлялось возможным. Сколько же близких людей должны были умереть, чтобы я это понял?

Внезапный стук в окно отвлек меня от размышлений.

Паренек-посыльный, работавший на Оливера, а значит и на всю нашу команду, протягивал мне какой-то конверт.

– Сэр, вам тут письмо принесли. Совсем запамятовал отдать, – сказал он, и просунул конверт в открытое мной окно.

Тянуть с этим не стоило, и потому я распечатал конверт сразу, как он ушел. Писали мне из Чикаго.

Эрик Даймонд. Единственный оставшийся мой друг, если не считать автомобилей. Он привычно интересовался о делах, о гонках, и вдруг:

«Знаю, ты сейчас совсем неподалеку, а еще помню про твой скорый день рождения. Так что, если вдруг выживешь в своих безумных Инди 500, неплохо бы тебе добраться и до нашего скромного городишки. Возражения не принимаются и услышаны не будут, так и знай».

Я рассмеялся. Загулять с Эриком перед своим исчезновением – чем не отличный финал жизни? Чикаго находился к северо-западу от Индианаполиса, и если выехать прямо сейчас, мы с «Лиззи» будем там уже к утру.

Что ж... Я дам себе еще двое суток. Сутки на то, чтобы добраться до города и после уехать из него подальше, и сутки на то, чтобы хорошенько повеселиться. План останется в силе, ничего ему не помешает. Ведь что может произойти в ревущем «Городе ветров» всего за одну ночь?

Я не позволю своей удаче разрушить еще чью-нибудь жизнь.