Судьба сокрушает нас двояким образом: отказывая нам в наших желаниях и исполняя их.
Анри Амьель

С дня смерти мистера Джеральда прошло почти три года. Он и Роджер-Батисту стали ладить лучше прежнего, невольно превратившись в хороших друзей, и ни одна из частых словесных перепалок не могла поссорить их дольше, чем на несколько часов. Иногда они вместе смотрели телевизор и обсуждали новости, иногда — внимали экскурсиям старика-администратора, рассказывавшего очередным гостям о самоубийстве основателя Хокинса, о переименовании «The Shell» и процветании рода Эддингтонов...

Роджер наконец устал от монологов, потому что исчерпал основные запасы своих нескончаемых морских рассказов, и теперь так и норовил засыпать лучшего и единственного друга тысячей вопросов. Но тот вовсе не был против отвечать: с тщательно скрываемой усмешкой он любил наблюдать за яркой реакцией моряка на очевидные или всем известные, как казалось мистеру Джеральду, вещи.

«Как это, скончался в плену на острове Святой Елены?! Не может быть, не может быть, я не знал!» — то и дело раздавалось из библиотеки, где они обычно заседали в пустующих креслах, ведя разговор. «А эти... эти штуковины из телевизора... Хотите сказать, такого на самом деле не существует?! Что значит и здесь спецэффекты?» — всё поражался Роджер.

Сумасшедшая тоже смягчилась и стала снисходить до разговоров с мистером Джеральдом всё чаще и чаще, когда моряка не было рядом. Они обсуждали более деликатные, философские темы, размышляли о смысле жизни, о том, как изменились человеческий быт и духовные ценности по сравнению с концом восемнадцатого века. Однако она сразу замолкала, стоило Роджеру появиться где-то на горизонте, и быстро уходила в подвальные помещения: туда тот спускаться не любил.

А после произошёл случай, который поднял настроение Роджера до небес... и вскоре раздавил его, на целый год отправив в пучины тёмного глубокого чувства.

Мистер Эддингтон, последний владелец «The Shell», погиб.

По иронии судьбы или закону возмездия, он всё-таки споткнулся о злосчастную ступеньку, поднимаясь по лестнице в темноте из-за отключённого электричества, упал и проломил голову о блестящий резной поручень. Роджер, заставший этот момент воочию, ликовал, звал мистера Джеральда и сумасшедшую, пускался в неловкий пляс и разминал кулаки, надеясь устроить новоприбывшему справедливую взбучку...

Но никто не пришёл.

Последний в роду мистер Эддингтон умер — и его призрак исчез, не задержавшись в отеле ни на мгновение, несмотря на смерть от проклятой ступеньки.

Глубокая трещина впервые пробежала по надежде Роджера на пополнение. И слепая вера в лучшее окончательно разбилась вдребезги, когда на следующей неделе лестницу закрыли на ремонт.

Рабочие заменили каждую ступеньку до единой, включая ту самую, с выступавшим «клювиком», и теперь они все стали абсолютно одинаковыми и безликими. Появился поручень посредине лестницы, не считая боковые — простые, трубные, металлические и гарантировавшие бо́льшую безопасность.

Проклятой ступеньки, ставшей причиной четырёх смертей, не стало.

Когда её пилили на доски, на Роджере не было лица. Он смотрел на рабочих пустыми глазами, молча, никак не комментируя их топорную неуклюжесть, глядел на поочерёдно то на живых, то на мёртвых... а после ушёл куда-то вглубь отеля, в подсобные помещения, и не сказал ни слова. Ни мистер Джеральд, ни сумасшедшая не видели его целую неделю. И когда Роджер наконец вернулся в холл, он выглядел так страшно, подавленно и мрачно, что даже единственный друг побоялся с ним заговаривать.

Да, можно сказать, что тогда, в день смерти мистера Эддингтона, мечта моряка о возмездии наконец сбылась. Корыстный потомственный плут получил по заслугам, оказался наказан собственной жадностью. Но после Роджер, которого все знали, словно бы умер дважды вместе со своей главной тайной верой — верой в исчезновение... И с той поры отель не слышал его шуток целый год.

Замена ступеньки надолго подорвала настрой и самого мистера Джеральда. В то сложное время именно он занял место главного балагура, отпуская неудачные плоские анекдоты, чтобы хоть как-то поднять всеобщий дух и развеять гнетущую атмосферу. Но Роджер слушал их вполуха и даже не скалил зубы, став больше похожим характером на замкнутую сумасшедшую; а последняя оставалась верной себе, витая где-то в своих философских мыслях и избегая обоих мужчин.

— Вы знаете, я верю в рай и верю в ад, мистер Джеральд, — однажды сказала ему она, выйдя ненадолго из туманной задумчивости, когда Роджер в очередной раз ушёл на чердак, чтобы побыть в одиночестве. — Если человек был грешен при жизни, ад Божий станет ему наказанием. Праведность же вознаграждается раем... Но вы знаете, что случается с теми, кто жил ни грешно, ни праведно? Имя этому Чистилище. Так некоторые души претерпевают очищение, чтобы обрести святость и покой; это состояние, в котором им даруется шанс искупить свои грехи... Быть может, отель и есть наше испытание?

— Я совсем не верю в Бога, мисс, — ответил тогда мистер Джеральд, пожав плечами. — Но даже если бы он был, я бы последовал примеру Роджера, выразил ему своё искреннее презрение и отказался бы от рая, выбрав ад: дьявол более честен и понятен. Но всё-таки кто-то однажды сказал, будто ад мог быть придуман только людьми и для людей... И я согласен с этим; и я верю лишь в абсолютное небытие, так же, как Роджер тайно верит в перерождение. Вы же не хотите сказать, что все, кто не разделяют вашу веру в Бога, отправляются в ад?

— Я не собираюсь ввязываться в лишние споры с вами: это заведомо бессмысленно, потому что каждый останется при своём, — сумасшедшая глубоко вздохнула. — Сейчас я не говорю о том, какая участь ждёт нас в конце этого странного бытия. Я говорю, что суть Чистилища наиболее ясно отражает вещи, с нами происходящие.

Мы с вами — ни белые, ни чёрные, мистер Джеральд. Я жила праведно; и я оступилась и захотела покончить с собой. Однако мой Бог отобрал у меня гиблую возможность ступенькой, чтобы дать шанс спасти мою душу. Это то, во что я верю.

А Батисту... Батисту был контрабандистом, преступником, отрёкшимся от всякой веры, и распутником, но его принципы, его понимание морали, его взгляд на жизнь иногда сверкают так же ярко и незамысловато, как у чистого душой ребёнка. Он, простой матрос, почти умер, привязывая капитана, боцмана и других членов экипажа в каютах и на палубе, чтобы те не расшиблись и не упали за борт, ожидая конца шторма. Он сумел помочь многим, а его самого волной смыло в море — ах, вы не знали, мистер Джеральд? Все выжившие «Жоржетты» отдали свои последние пожитки, чтобы только отблагодарить преданного матроса кровом и врачом. Ведь это едва живой Батисту с пеной у рта, почти с кулаками бросаясь на капитана «Маргарет», заставил англичан сменить курс и отправиться на поиски своего экипажа... При всём напускном бахвальстве, Батисту скромен, когда дело касается его заслуг. Батисту бывает отвратительным, но достойным восхищения. Он искренне считает, что успел сделать слишком мало для других при жизни. И судьба зачем-то распорядилась так, чтобы он умер не в шторме и не от лихорадки, но здесь, на ступеньке...

А вы, вы, мистер Джеральд? Вы говорили, что не успели сделать абсолютно ничего хорошего или плохого в жизни. У вас нет ни семьи, ни любимого дела, за которое вы готовы бы были отдать душу. Совершенно ничего. Такая же серость, как и я, как и Батисту. А также вы сердцем чувствуете груз ответственности за смерть другого человека, пускай и понимаете умом: вина не лежала на вас. «Быть рождённым на свет, чтобы стать невольной причиной чьей-то гибели, не оставить после себя ничего и не запомниться никому, остаться безликим, бесполезным, забытым всеми», — именно такие мысли вас временами посещают, верно?

Быть может, нам всем стоит посмотреть на происходящее иначе? Как если бы небеса, либо небытие, либо судьба или провидение, называйте это как угодно, даровали нам какой-то шанс, чтобы исправить то, о чём жалеем, искупить вину... Каждый из нас троих должен был погибнуть, и каждого судьба довела до этой самой ступеньки. Судьба, говорю я; ведь я верю, что всё это не случайность.

— С последним я согласен. Только вот как, по-вашему, мы должны исправлять то, о чём жалеем, здесь, в отеле? — сказал мистер Джеральд, обведя рукой всё вокруг и начиная раздражаться, как и всегда, когда она заводила речь о религии. — Как мы должны что-либо сделать, если мы не в силах уйти отсюда, не в силах поговорить с живыми или увидеть исчезнувших покойников? Грехи, если я правильно помню, можно замаливать добрыми делами; а вы, мисс, не сотворите ни одного, потому что мертвы. И сколько лет вы каялись в единственном грехе перед вашим богом, сколько раз молились ему и исповедовались? По-вашему, ваше одиночество, ваши страдания и кротость до сих пор, за эти двести пятьдесят лет, его не разжалобили? Тогда на кой чёрт вам нужен такой жестокий бог? Простите себя сами, в конце концов, если сможете: прощения от кого-либо другого мы уже не дождёмся.

Это был единственный раз, когда его холодность и резкость оставили оскорблённую до глубины души сумасшедшую без ответа. Она ушла — и ещё долго не снисходила до разговоров с ним, пока не услышала слов искренних извинений.