Когда выступают с обвинением против кого-либо, то нет ничего несправедливее останавливаться на длинном перечне фактов, говорящих против обвиняемого, и умалчивать о фактах, говорящих в его пользу.

Марк Туллий Цицерон

Первое время в отеле оказалось для мистера Джеральда самым странным. Пожалуй, оно было и самым тяжёлым, но Роджер, несмотря на своё спорное поведение, всегда оставался где-нибудь рядом и старался отвлекать нового друга от печальных мыслей всеми силами.

Полупьяный корсиканец, повидавший в разы больше, чем унылый офисный работник, оказался невероятно интересным собеседником, разве что слишком категоричным, болтливым и неугомонным. Он сиял от счастья, слыша любой вопрос, и часто сетовал на то, что мистер Джеральд не знал ни итальянского, ни французского. Действительно, Роджер изо всех сил старался говорить с ним на чистейшем английском, не мешая слова с другими языками, и только вскользь однажды упомянул, как ему довелось выучить его в плаваниях, а после невольно практиковать в отеле последние двести лет.

Мистер Джеральд и безымянная мисс, которую он мысленно, под влиянием Роджера, продолжил называть сумасшедшей, за многие месяцы также стали более близки. Теперь ему было кристально ясно, что она нарочно избегала развязного моряка, игнорировала только его вопросы и грубые шутки. Общество сдержанного рассудительного англичанина отнюдь не было ей противно.

Их отношения не стали теплотой, крепкой дружбой или, упаси кого-нибудь так подумать, внезапной влюблённостью. Это было то странное доверительное чувство, которое обычно возникает между одинокими людьми, оказавшимися отрезанными от общения с кем-либо, кроме друг друга.

Они верили в абсолютно разные вещи, по-разному смотрели на жизнь и имели совершенно разные ценности, но их сближала присущая им деликатность характера, тактичность, касавшаяся глубоких тем, и взаимное уважение, когда речь заходила о личных границах. Если в разговорах с Роджером мистер Джеральд обычно выполнял роль покорного слушателя, то в случае с сумасшедшей они оба могли вести учтивый осмысленный диалог, и это позволяло им внимать друг другу с долей приятного удовольствия.

— Мисс... Почему вы презираете Батисту? — спустя много месяцев решился спросить её он, когда Роджер ушёл в номер одного из гостей и стал внимательно смотреть телевизор вместе с живыми. — Я ничего не скажу ему, обещаю.

— Я не хочу рассказывать о себе, мистер Джеральд, но без этого вы не поймёте. Мне тяжело говорить о себе, об отце, о прошлом теперь, когда... — Она запнулась и сменила тему, сказав: — Когда-то я убила моряка. Контрабандиста, которого с охотой приютили Эддингтоны. Не спрашивайте ничего, пожалуйста. Скажу только то, что я потеряла веру в Бога в тот вечер; я совершила ужасный грех, а после твёрдо решила покончить с собой. Хотела выбежать на улицу, броситься в море... Но оступилась на ступенях — и умерла. Les rêves se réalisent...

С фр.: «Мечты сбываются».

Действительно, сумасшедшая свободно владела французским, что часто заставляло мистера Джеральда задумываться о её благородном происхождении, и иногда, по привычке давней моды, бессознательно его использовала.

Мистер Джеральд французского не знал, и многие её цитаты оставались для него загадкой. Обычно он переспрашивал, но в этот раз не решился: сейчас, на фоне напоминания о совершённом убийстве и попытке покончить с жизнью, вопросы о переводе незнакомых слов казались абсолютно неуместными.

— Но почему вы его убили?

— И зачем вам это знать? — она мгновенно одёрнула его любопытство. — Сейчас мы говорим не обо мне, убийстве или моей смерти, но о Батисту. Это было необходимым отступлением... Я утолю ваш интерес, если вы уважите моё желание не вдаваться в лишние подробности.

— Как скажете, мисс... Как скажете, — покорно вздохнул он.

— В тот день Бог не позволил мне взять на душу второй тяжкий грех — самоубийство. Взамен я обрела суровое наказание — более двухсот лет я брожу по отелю в полном одиночестве, бессильная, беспомощная, вынужденная стать молчаливой свидетельницей многим ужасам... Всё, что мне остаётся, — молиться за себя и за всех тех, кто сошёл с истинного пути. Я вернула свою веру в Бога, вернула, но слишком поздно и считаю, что до сих пор расплачиваюсь за отнятие чужой жизни. Пока вы довольны моей исповедью, мистер Джеральд?

Он знал, что сумасшедшая терпеть не могла говорить о чувствах, показывать свои слабости или уязвимость, и потому в такие моменты её тон становился ещё более резким, вызывающим. Она словно бы бросалась в наступление, не желая слышать ни слова осуждения, и тогда мистер Джеральд старался отвечать мягче, деликатнее.

— Я не верю в Бога, но поскольку в него верите вы, я буду это уважать. Спасибо, что рассказываете... Прошу, продолжайте. Так что насчёт Батисту?

— Я не могу смотреть ему в глаза, — призналась она погодя, при этом нервно ломая пальцы, и потупила внезапно потерянный взгляд. — Всё вспоминаю тот вечер, когда Батисту умер... Тогда я с отвращением наблюдала за ним, за тем, как этот моряк напился точно свинья, едва выздоровев; как стал распускать руки, стягивал с молодой вдовы шляпку и пытался поцеловать отбивавшуюся несчастную в губы. Я была так зла, так зла и снова абсолютно беспомощна... Но, к моей огромной радости, всё обошлось: бедняжка убежала. А потом этот пьяный корсиканец умер. Поскользнулся на той же ступеньке, что и я. И не исчез.

Первый месяц Батисту провёл в полной истерике. Он рыдал, как ребёнок, бросался мне на грудь в немом крике, искал утешения и сострадания... А я смотрела ему в глаза и молчала, потому что видела в них такое же грязное дикое животное, как тот моряк, погибший от моей руки.

Мистер Джеральд видел, что она боялась признаться в этом факте даже самой себе, но старалась быть честной и говорила весьма откровенно.

— Когда я не стала ему собеседником, а начала избегать изо всех сил, Батисту показал другую свою натуру — и окончательно оттолкнул меня. Он озлобился, принялся разбрасываться оскорблениями, пытался ранить грубостями; обиженный ребёнок, всеми силами старавшийся заполучить хоть каплю моего внимания... Но я продолжала упорно молчать и уходить под нескончаемые крики, когда он ревел во весь голос: «Да скажи хоть слово, сумасшедшая, я же знаю, что ты не немая!» Я не хотела — и бросила его в одиночестве с самого начала.

Иногда меня не покидает мысль, что это было крайне несправедливым. Батисту не сделал мне ничего дурного. Поддержи я его тогда, сразу после смерти, — и он, возможно, приложил бы все усилия, чтобы исправиться, стать моим верным другом... Но я отвернулась от него в трудную минуту, видя в нём совсем другого человека; и своими руками чуть было не сотворила дьявола.

Движимый обидой, непониманием и злобой, Батисту научился брать в руки предметы и стал кидаться ими, пугая постояльцев, издевался над живыми, гоготал, носился по коридорам, как спятивший пьяница, и рвал картины на стенах. А после снова садился на нашу ступеньку — и рыдал без слёз так горько и громко, что у меня сжималось сердце.

Его приступы буйства прекратились в одночасье, когда на постоялый двор однажды пожаловал священник. Батисту долго смотрел на него, наверное,вспоминая своего ненавистного, отвернувшегося от них с матерью отца... Смотрел, как стены кропили святой водой, как вешали иконы над дверьми, слушал знакомые ему с детства молитвы. Не думаю, что он сожалел о том дне, когда покинул родные места, совсем нет. Но вид священника, запуганные взгляды постояльцев заставили его принять одну простую истину: стоило бы ему продолжить пугать верующих, как отель закрыли бы навсегда. Тогда он навеки остался бы здесь, в заброшенном здании, наедине со мной и ненавистной ступенькой... В своём полном беспросветном одиночестве.

В отеле снова воцарилась тишина, Батисту словно бы переменился. Он стал садиться перед живыми людьми и представлять, будто ведёт с ними разговор. Рассказывал им о себе, о подвигах и случаях на море, вспоминал отца, которого не видел с четырнадцати лет, когда сбежал от него на рыбацкий корабль... Винил его в смерти матери, проклинал день отпевания и религию в целом. Он насмехался над Богом, хотя иногда, в порыве чувств, даже пытался ему грубовато молиться; он отпускал скользкие остроты и сам же смеялся над своими шутками.

Иногда мне становилось так невыносимо видеть его отчаянное одиночество, проявлявшееся в развязности и злости на весь мир, что я стала спускаться, садиться где-нибудь у окна, глядя только лишь на пейзаж, но не на Батисту, и позволяла ему рассказывать. Рассказывать о том, как он мечтал стать капитаном, но даже матросом, несмотря на всё своё бахвальство, был не лучшим; как первые несколько лет он лишь драил палубу и даже так чувствовал себя счастливее многих; как у него обнаружился дар к торговле тканью, оружием и лекарствами. Он радовался любому моему вопросу, любому холодному резкому замечанию. Однажды мы даже поссорились на тему смысла нашей смерти... И пускай тот вечер и закончился руганью, моей пылкой тирадой в попытке раскрыть этому цинику глаза и уходом на чердак на две недели, Батисту просто сиял от счастья: впервые за сорок лет ему удалось с кем-то поссориться.

Я стала более терпеливой к нему, более снисходительной... Быть может, я бы сумела однажды посмотреть ему в глаза и увидеть взгляд Батисту, а не кого-либо ещё, но нет, пока нет. Я до сих пор его презираю, — закончила она.

Мистер Джеральд впервые слышал, чтобы сумасшедшая, отвыкшая от общества, говорила так пылко и так много. Говорила о себе и своих чувствах.

— Спасибо, что рассказали, мисс. Я понял... И ему ничего не скажу.