Судьба способна очень быстро

Перевернуть нам жизнь до дна,

Но случай может высечь искру

Лишь из того, в ком есть она.

И. Губерман

После смерти мистера Эддингтона, о которой все вскоре успели подзабыть, у «The Shell» почти сразу же появился новый владелец — совсем ещё неопытный юнец, считавший, что тратить лишние деньги на облагораживание отеля, и без того приносившего солидный доход, — одна из совершенно необязательных затей.

За десять лет вечные мелкие ремонты понемногу прекратились, электрическая проводка стала проверяться втрое реже, датчики пожарной сигнализации не заменялись вовремя. И одной ночью в технических помещениях подвала вспыхнуло искристое пламя.

Мистер Джеральд и Роджер тогда по обыкновению сидели у окна в библиотеке, глядели на звёзды и лениво обсуждали новости политики, услышанные от живых. О том, где снова началась война; о том, что стоило бы четвертовать глупца, изобрётшего ядерное оружие; о том, как было лучше в прежние времена, ведь прошедшее и минувшее всегда привычнее нам, чем новое и непредсказуемое.

Когда на порог вбежала взволнованная сумасшедшая, спотыкаясь и наступая на подол своей юбки, оба мужчины замолкли и одновременно подорвались с кресел, потому что ещё никогда не видели её в таком состоянии. «Там, в подвале, в западном крыле... — только и выдохнула она, растерянно глядя то на мистера Джеральда, то на Роджера, переминая складки платья дрожавшими пухлыми пальцами. — Пожар». В её обычно бесстрастных ледяных глазах сейчас читались искренняя беспомощность и паника.

— Плохо, — равнодушно прокомментировал Роджер, списав её волнение на обыкновенную женскую чувствительность, и снова медленно опустился в кресло. — При последнем пожаре в 42-ом номере он, конечно, весьма обуглился, но зазвенела эта их сигнализация, приехали люди, и...

— Однако сигнализация до сих пор молчит, а пламя уже скачет по паркету, перекидывается в коридор! И если через него оно доберётся до кухни...

Оба мужчины догадывались, что произошло бы тогда: значительная часть всего кухонного оборудования была на газе, а не на электричестве, с которым частенько случались перебои. Мистер Эддингтон давно хотел это исправить, чтобы избежать проблем с инспекциями в будущем, но не успел; а новый владелец появлялся в «The Shell» реже, чем луна поднималась и исчезала на небе, и старинное величественное здание быстро пришло в упадок.

Сумасшедшая в упор посмотрела на мистера Джеральда, без слов пытаясь ему что-то сказать, попросить об огромной услуге. Но тот не понял беззвучного посыла и, откашлявшись, осторожно заметил:

— Но мы мертвы, мисс. При всём желании, ничем не могу помочь...

Он видел, как исказилось её лицо, и в нём отразилась чистая безысходность.

— Batesto, mon chèr amie! — она внезапно бросилась к Роджеру, почти падая перед ним на колени. Тот, окликнутый своим родным именем так ласково и с такой мольбой в голосе, тяжело сглотнул, схватился за подлокотники и, разинув рот, уставился на сумасшедшую. — Батисту, вы же можете всех разбудить! Сбросить картины, разбить вазы! Как вы это делали раньше!

С фр.: «Батисту, мой милый друг!»

— Н-наверное... — в полном замешательстве ответил он, вскочил на ноги и, опомнившись, замахал руками: — Ох, да что вы творите, синьорина? Ну же, встаньте, встаньте! Что мне сделать? То есть где?

— Разбейте все окна на первом этаже, если сможете. Нужно разбудить тех, кто ближе всего к пожару...

Мистер Джеральд наконец догадался: всё это время сумасшедшая просила его воззвать к Роджеру. Тот был единственным из них троих, кто мог как-либо влиять на мир живых. И то, что она переступила через свою гордость и лично обратилась к нему, значило одно: дела действительно были ужасно плохи.

Они вместе, все трое, бросились из библиотеки на этаж ниже, в западное крыло. Роджер украдкой всё бормотал себе что-то под нос на французском, и, даже не зная точного перевода слов, мистер Джеральд понял по его интонации повторявшуюся раз за разом фразу: «"Mon chèr amie", mince alors, "сhèr amie"?!»

С фр.: «"Мой милый друг", чёрт возьми, "милый друг"?!»

— Думаете, они почувствуют запах гари? — мистер Джеральд тщетно пытался уловить хоть след дымного аромата в воздухе, глубоко дыша через нос.

— Не знаю, насколько сильно ею пропитан воздух, — призналась сумасшедшая, едва поспевая за обоими мужчинами, — но когда я уходила из подвала, дыма было достаточно много, чтобы перед глазами появилась стойкая пелена.

Роджер, мчавшийся впереди всех, был на удивление молчалив, спокоен и сосредоточен. Взбежав по лестнице на первый этаж, где начинались жилые номера, он, не задавая лишних вопросов, бросился к горшкам с цветами на подоконниках.

Замерев и на мгновение прикрыв глаза, Роджер сцепил зубы, сделал глубокий вдох — и что было сил запустил один из горшков в стекло. Раздался оглушительный звон, на улицу посыпался град блестящих острых осколков. Из ближайшего номера послышался вскрик, заспанная брань, шуршание простыней и скрип кроватных пружин.

— Кстати, а как вы вообще это делаете, Роджер? — спросил мистер Джеральд, пожалуй, впервые за десять лет задавшись этим вопросом.

— Ах, да нужно только вспомнить какую-то сильную порывистую эмоцию, вроде ярости, — и вцепиться в неё, ощутить каждой клеткой, дать захлестнуть голову, как хорошей выпивке или нюхательному табаку, — быстро объяснил Роджер, пробегая дальше по коридору, к следующему окну. — А после схватиться за эти ощущения крепко, будто клешнями, и изо всех сил захотеть почувствовать себя живым.

С этими словами он снова сконцентрировался на каком-то своём внутреннем стержне, сжал пальцы в кулак и уже рукой ударил по стеклу. После нового резкого звона жильцы западного крыла ещё сильнее засуетились за дверьми, а Роджер, разбушевавшись, стал завывать, гоготать и кидаться всеми бьющимися предметами в стены, ронять картины, бросаться всем телом в двери номеров с гулким стуком. Сумасшедшая тоже попыталась последовать его примеру и разбить ещё одно окно, но не смогла взять в пальцы и осколка от цветочных горшков. Она сгребала их руками, сосредоточенно хмурила брови, силясь отыскать в себе ту самую ярость или злость, но результата не было. И мистеру Джеральду в этот момент также не хватило тех сильных бурлящих чувств, знакомых моряку-контрабандисту.

Роджер буйствовал, как самый настоящий полтергейст, и вёл себя так дико, что стал пугать этим даже мертвецов. На лестницу наконец высыпали первые люди — и сразу почувствовали стойкий дымный запах. Началась новая какофония из криков, топота по ступеням вверх и вниз, звонков пожарным и в скорую.

Одна из женщин потеряла сознание, выбежав в коридор: кажется, она испугалась страшной давки, шума, паники. Сперва её дыхание участилось, зрачки расширились, судорожно заметавшись из стороны в сторону; может, у неё была клаустрофобия, а может, слабое сердце или излишняя впечатлительность. Она побледнела, обмякла и сползла по стене на пол, чуть не угодив кому-то под ноги, но бедняжку почти сразу подхватил на руки кто-то из постояльцев и вынес на улицу, на свежий воздух.

Сумасшедшая в это время убеждала Роджера потушить пожар своими силами, не дожидаясь помощи живых, а тот упорно отказывался. «Одно дело швырнуть горшок в окно в порыве злости, проклиная дурацкую ситуацию, а другое — сосредоточенно оттащить куда-то вёдра или шланг, открутить тугие вентиля, — пояснял он, теряясь всё больше от того пыла, с которым она задавала вопросы. — Я всё-таки, синьорина, как бы... мёртв. И хоть вечность якорями мне греметь, а такого не сделаю!»

Где-то на улице уже были слышны сирены. Спустя пару минут и Роджер, и сумасшедшая отправились на верхние этажи, проверить, не осталось ли в номерах спящих. И мистер Джеральд, не знавший, чем себя занять, тоже хотел последовать за ними, но всё-таки остановился: женщина, потерявшая сознание, почему-то никак не выходила у него из головы. Повинуясь либо внезапному порыву, либо шестому чувству, либо элементарной логике, он в одиночку вернулся к оставшейся приоткрытой двери в её комнату. И, зайдя внутрь, мистер Джеральд похолодел: несмотря на шум, панику и отдалявшиеся крики людей, в кроватке у окна беспокойно спало трёхмесячное дитя.

— Роджер! Роджер! — как можно громче позвал он, запрокинув голову, но здесь его никто не слышал. А пламя, добравшись до кухни прямо под западным крылом, в любую секунду могло устроить приличный взрыв неизвестного масштаба, сровнять часть здания с землёй. И даже взлети сейчас эта несчастная кроватка на воздух, обуглись детское тело или окажись укрытым ранящими обломками вместо тёплого одеяльца, мистер Джеральд ничего не смог бы поделать. Ни заслонить живого собой; ни прочесть молитву, слов которой не знал; совершенно ничего.

Отчаяние, страх за ребёнка, чувство собственного бессилия сами собой растеклись по телу, липкой жижей наполнили давно умершее сердце. И в тот момент мистер Джеральд, кажется, понял и вспышки гнева Роджера, проклинавшего судьбу за её жестокие шутки, отнимающие жизни самыми глупыми способами в мгновение ока; и панику сумасшедшей, которой было просто невыносимо оставаться беспомощной всё своё послесмертное бытие. Он тоже не хотел стоять и отстранённо наблюдать, что случилось бы дальше, забежал ли бы кто-то по чистой случайности в покинутый матерью номер или нет. Но и поделать, будучи мёртвым, уже ничего не мог.

Все его мысли закружились вокруг слов Роджера о ярости, о невозможности для призрака носить предметы — только швыряться ими во все стороны, как последний безумец, и разрушать всё на своём пути. Протянув руку вперёд, мистер Джеральд мягко коснулся головы малыша, сладко сопевшего в тёплой кроватке, — и застыл при мысли о том, что ему нужно было не просто сделать крохотное усилие и поднять его, а пронести ребёнка до самого выхода из отеля.

«Да, злость порывиста, — судорожно думал он, не отходя прочь ни на шаг, склоняясь над перилами кроватки и кусая губы до фантомной боли, — и её следствием становится порыв, возможность быстрого действия, стремительного соприкосновения с миром живых. Но, быть может, если я сумею "вцепиться" в другую яркую эмоцию, более стабильную, менее разрушающую, то мне удастся вытащить малыша отсюда, не уронить его на пол?»

Он прикрыл глаза, став выискивать в себе тот самый стержень, чувство, которое могло бы сгодиться в такой ответственный момент. Растерянность, слишком ненадёжная и зыбкая, как застилающий глаза туман; паника, порывистая и истеричная; беспомощность, только отодвинувшая бы его дальше от результата. И яркий страх. Не за себя, нет, но за этого маленького человека, не успевшего ещё сотворить ни хорошего, ни плохого. «Быть рождённым, чтобы не сделать ничего и умереть...» — в сотый раз за десять лет подумалось мистеру Джеральду, и от этой мысли ему стало дурно.

Эти тошнота, отвращение, возмущение, комом встававшие в горле от осознания несправедливости мира, разожгли в его сердце какой-то странный ровный огонёк: пламя холодной решимости, протеста, желания доказать, что у каждого должна быть возможность сделать хоть что-нибудь. Шанс начать и завершить свой путь так, чтобы не жалеть ни о чём после смерти. И чем дольше мистер Джеральд пропитывался этим чувством, позволял ему осветить голову, тем яснее понимал: это и могло стать его «стержнем».

Он схватился за яркую эмоцию, за все сожаления, которые испытывал насчёт своей бесполезной жизни, за желание позволить хотя бы этому ребёнку выбрать какой-то иной путь, кроме как бессмысленное рождение и нелепая гибель. Сейчас он был мятежнее, чем Роджер; хладнокровнее, чем сумасшедшая. И чувства переполнили его, но заструились гармоничным ясным потоком, а не заметались взад-вперёд, сталкиваясь друг с другом, пробуждая хаос.

Мистер Джеральд позволил этой ровной волне захлестнуть себя всецело, полностью, сосредоточенно. И только тогда он, едва ли осознавая, что именно сумел сделать, поднял ребёнка и медленно, тяжело, проверяя каждый шаг, двинулся прочь из комнаты.

«Мёртвые не могут навредить живым, — он вспомнил тот день, когда впервые встретил Роджера, и не сдержал слабой усмешки. — Тогда я точно донесу ребёнка до выхода. Донесу, обещаю...»

Осторожно, ни разу не вздымая груди, неся свёрток как какое-то бесценное хрупкое сокровище, в котором заключались все его надежды и мечты, мистер Джеральд сумел покинуть номер, дойти до конца коридора и выйти к главной лестнице.

Перед ним вереницей раскинулись ступеньки.

Время нещадно подгоняло, а ответственность давила на плечи страшным грузом, словно бы спящее маленькое тельце на его ладонях хранило в себе тяжесть всех испытаний мира. Но стоило бы мистеру Джеральду хоть на секунду отпустить свои чувства, потерять надежду и веру в себя, как ребёнок выскользнул бы у него из рук, скатился бы по ступеням в самый низ. Сломал бы шею. Или спину. Проломил бы голову.

Он замер перед первой ступенькой, не решаясь сделать ни шагу вперёд, и снова сконцентрировался на главном чувстве, борясь со страхом, нервозностью, паникой. В голову чертями полезли гадкие, противные, предательские раздумья; от них давно мёртвые жилы всё равно похолодели, а грудь сковала тяжесть неуместных сомнений.

«Да, Роджер клялся, что мёртвым никогда не удалось бы навредить живому. А ещё — что они не могли переносить вещи... — Эти мысли вкрадчиво заглядывали в голову, опирались на факты, притворяясь абсолютной истиной, а после заставляли мистера Джеральда продолжать их обманчивый ход: — Но я-то смог. Может, в моих силах тогда и ненароком убить ребёнка? И что если в этом и есть всё моё жалкое предназначение?..»

— Ах ты ж срань, Генри, это... это что ещё за... — внезапный оклик Роджера испугал бы его в другой момент, но сейчас мистер Джеральд был несказанно рад слышать этот быстрый лающий говор рядом с собой. — Живой ребёнок, якорь мне в глотку! Ты... да как ты вообще...

— Я боюсь, Роджер, — тихо признался мистер Джеральд, не открывая глаз и слегка покачиваясь из стороны в сторону на самом верху лестницы. — Ступенька. Что если опять... если судьба нарочно хочет снова убить кого-то моими руками?

— Мистер Джеральд, о чём вы говорите?! — сумасшедшая, кажется, тоже пришла вместе с Роджером и теперь была даже взволнованнее, чем тогда, когда вбежала в библиотеку и оповестила их о пожаре. — Чем дольше вы поддаётесь сомнениям, тем меньше времени...

— Я знаю, мисс, знаю! — перебил её он, не сделав ни шагу вперёд, и только сильнее прижал ребёнка к груди. Тот зашевелился, сильно закашлялся, но не проснулся. — Мне просто нужна минута...

— Какая ещё грёбаная минута?! — Роджер, кажется, действительно был и растерян, и зол, увидев нелепые в такой ситуации душевные колебания мистера Джеральда. — Будешь стоять как истукан — и точно его убьёшь. Здесь очень дымно, и в подвале уже жарче, чем в котле у морского чёрта. Марш вниз сейчас же, Генри!

Мистер Джеральд не шелохнулся.

— Если вы можете что-то сделать, мистер Джеральд, вы не должны стоять и смотреть! Вы обязаны хотя бы попытаться, иначе уже никогда себя не простите за бездействие, — пылко проговорила сумасшедшая, сверкнув глазами, а Роджер быстро добавил:

— Если всё-таки уронишь мелкого паршивца, я подстрахую. Удержать не обещаю — это выше моих сил, но смягчить падение постараюсь... — Он вытянул ладони вперёд и, не заметив ответной реакции, гаркнул ему на ухо: — Давай же, Генри, не будь тряпкой, чтоб тебя! Шевелись! Не жди, что кто-нибудь сделает что-то вместо тебя!

Они оба были абсолютно правы, и мистер Джеральд это понимал. Дыхание ребёнка стало более тяжёлым, частым, то и дело срывающимся в кашель, и медлить точно было нельзя.

Застонав, мистер Джеральд послушно сделал первый шаг вниз по ступеням.

Рука сумасшедшей, опустившаяся ему на плечо, словно бы подбадривала, просила не останавливаться, пока она едва слышно шептала «Под Твою защиту прибегаем...». Роджер также шёл рядом, наклонившись и держа вытянутые руки наготове, готовясь в случае чего не дать ребёнку скатиться кубарем по лестнице. И осознание того, что он не был один, придавало мистеру Джеральду значительной уверенности, успокаивало его бессознательный страх перед лестницей и судьбой.

Когда он наконец переступил седьмую ступеньку в последнем пролёте — трёх футов в ширину, новую и блестящую, без выступавшего «клювика», — все трое громко выдохнули, как один, и лишь тогда заметили, что всё это время не вздымали груди.

Старинный холл пока был абсолютно цел, но чёрный дым уже клубами валил возле основания лестницы, на выходе из подвала. Древесина трещала где-то там, внизу; под основной частью здания раздавались учащавшиеся хлопки и редкий грохот. Прогремел первый сильный взрыв рядом с западным крылом — газовое оборудование ещё было целым, но пострадали пустые баллоны в кладовке в десятке метров от кухни. Здание затрещало, вздрогнуло, заходило ходуном; в самой отдалённой части холла, граничившей со столовой, пострадал пол и часть стены.

Все оставшиеся люди как раз выбегали из «The Shell», бросив попытки затушить пламя, сжиравшее всё на своём пути опаляющими голодными языками. И только старик-администратор, постаревший на десять лет со дня смерти мистера Джеральда, застыл на пороге главного входа и готовился выбежать на улицу последним. В его мутных глазах, подёрнутых старческой пеленой, стояли слёзы при виде отеля, пылавшего в своём закате. Но сухие сморщенные веки широко распахнулись, когда он бросил прощальный взгляд на ступени, а рот приоткрылся то ли в страхе, то ли в чистом изумлении.

В пяти футах над лестницей, окутанной густым дымом, громко заплакало проснувшееся, надрывно кашлявшее дитя.

Мистер Джеральд тогда подумал, что старик так бы и лишился чувств на пороге, а может, даже упал бы от страха и, по иронии судьбы, расшибся насмерть. Но тот лишь бросился к парившему в воздухе, как ему казалось, ребёнку, выхватил его, пробормотал какие-то слова благодарности печальной мисс, моряку-полтергейсту и прочим духам, а после выбежал из охваченного огнём здания, к рыдавшей на улице очнувшейся матери.

Трое мертвецов, посмотрев друг на друга, неожиданно залились слабым безумным смехом. Снаружи носились пожарные, но вокруг то и дело раздавались треск и хлопки. Огонь мало-помалу охватил и лестницу, и дрожавший холл, и вскоре все опустили руки, решив убраться подальше.

— Чтоб тебя, Генри, да ты... да ты даже меня обошёл! Я бы и двух шагов с ребёнком не сделал! — всё хохотал Роджер, похлопывая мистера Джеральда по плечу, а тот неловко молчал и не находил фраз для ответа, чтобы и принять комплимент, и не показаться спесивцем. — Ну, ты же не обиделся на мои слова? Я ругался совсем не со зла. Бывает, пока в сложный момент на человека не гаркнешь...

— Не думаю, что он обижается, — подала голос сумасшедшая, на губах которой впервые за многие годы заиграла улыбка облегчения. — Так ведь, мистер Джеральд?

Её взгляд неуловимо смягчился с той самой минуты, когда последний живой человек покинул «The Shell». И в эту секунду, не тревожимая никакими мыслями или сожалениями, она выглядела как никогда расслабленной и умиротворённой.

Он коротко кивнул, соглашаясь, и устало улыбнулся в ответ.

— Ну и день: одно чудо света за другим! — воскликнул Роджер. — Даже не знаю, чему дивиться больше: тому, как Генри выволок паршивца из пожара, или вашей невиданной разговорчивости, синьорина!

Та смутилась, сразу замолкнув под его взглядом, и мистер Джеральд поспешил отвлечь пристальное внимание корсиканца на себя.

— Мне кажется, здесь всё сгорит, кроме нас, — признался он первым, хотя эти мысли уже давно мелькали в голове у каждого, и махнул в сторону лестницы. — Присядем, пока есть куда?

Роджер хохотнул и, решив сделать момент ещё более ироничным, опустился именно на то место, где раньше была проклятая высокая ступенька. Мистер Джеральд сел посредине вторым, а сумасшедшая, помедлив, — третьей, по левую руку от него.

— Сгорит — отстроим! Я буду швыряться в тебя досками и кирпичами, а ты, Генри, станешь их терпеливо укладывать. Ну а синьорина... что ж, можете скрашивать наши часы за работой своим молчаливым присутствием, если разговоры вам так не по нраву.

— Между прочим, мисс, как нам к вам обращаться? — полюбопытствовал мистер Джеральд. — Предпочитаете быть синьориной или всё-таки мисс?

Помолчав, она вздохнула, сложила руки на коленях и впервые за много лет тихо представилась:

— Мисс Грейс Хокинс.

— Грейс... Таким именем и корабль назвать не стыдно, — тихо заметил Роджер под треск огня, а после, изменившись в лице, переспросил: — Погодите-ка, мисс Хокинс? А... а вы не... не того самого Хокинса, который основал этот отель вместе с Эддингтонами, а потом, ну... помер?..

— О смерти отца вы могли бы не напоминать, — едва слышно пробормотала она, потупив глаза в землю, и снова помрачнела. А мистер Джеральд застыл, вспомнив, как старик-администратор частенько прогуливался по отелю с новыми постояльцами и с удивительным участием рассказывал им историю «The Shell», которую знал назубок.

Он мельком упоминал, будто мисс Хокинс, дочь мистера Хокинса, убила одного из гостей и успешно свела счёты с жизнью, чего не выдержал её отец...

А ещё мисс Грейс Хокинс было девятнадцать.

— Погодите. Разве ваш отец не покончил с собой, когда узнал о вашем... «самоубийстве»?

— Истории свойственно меняться, особенно в руках тех, кому выгодно её менять, — мисс Хокинс снова печально вздохнула и, увидев живой и отнюдь не скрываемый интерес на лицах собеседников, решила наконец приоткрыть им уголок своего загадочного прошлого. — Всё случилось через два года после того, как «Hawkins-Eddington» встретил своих первых гостей. Мой отец был очень мирным и честным человеком, господа. Но мистер Эддингтон, его деловой партнёр и заклятый друг, всячески стремился познать тёмную сторону мира сего. Он жил мыслью о наживе; с ней же он и умер, но сейчас мой рассказ не об этом... Я знала, где и у кого воровал мистер Эддингтон, знала, с какими людьми он не гнушался водить дружбу, а ещё в городе ходила молва, будто он также был замешан в двух убийствах. Я скажу — в трёх.

— Ну надо же! Каков дед, таков и правнук! — ввернул Роджер поистине возмущённым тоном, ни капли не удивившись такому раскладу, и показательно хрустнул костяшками пальцев.

Мисс Хокинс на мгновение замолчала и покосилась на моряка перед тем, как продолжить, будто бы боясь подобрать неверное слово или сказать лишнее. Да, пожалуй, в тот момент присутствие мистера Джеральда успокаивало её, потому что исключало всякое грубое осуждение; но на деле эту историю она рассказывала вовсе не для него.

— Тем вечером мистер Эддингтон тайком от моего отца предоставил укрытие известному контрабандисту, которого разыскивали в городе. Уж поверьте, выгоду с этого он получил немалую... Гостя умыли, одели, надушили, сделав из него подобие приличного благородного человека. Но тот украл бутыль хорошего вина, выпил, разбушевался, спустился в столовую и стал громить всё что видел. Отец вмешался, сказал грубость, — и моряк зарезал его на моих глазах.

Будь на месте мисс Хокинс любая другая девушка, здесь её речь точно бы дрогнула, но грудной приятный голос оставался таким же ровным и отрешённым, как если бы она читала старинную дремотную книгу. Только печальный блеск глаз выдавал пропитавшую сердце давнюю горечь. И Роджер при первом упоминании слова «контрабандист» нахмурился, подался вперёд и в немом удивлении уставился на мисс Хокинс: похоже, он начинал понимать причину её былой несправедливой враждебности.

— В столовой среди мужчин тогда началась суета. Крики, ругань, драка... А я оставалась спокойнее, чем кто-либо. Незаметно покинула комнату, пока дебошира пытались угомонить другие постояльцы, поднялась в кабинет отца, взяла его мушкет, прочистила ствол, зарядила. А после вернулась полчаса спустя — и прострелила уже связанному спящему убийце грудь с трёх шагов. Благо я однажды охотилась на зайцев...

— На зайцев! — Роджер ахнул. — А всё-таки я не ошибся, когда называл вас сумасшедшей.

— Судите об этом как пожелаете... Я никогда не утверждала, что поступила правильно. Даже наоборот. — Мисс Хокинс уязвлённо отвернула голову, но замолкать не стала, твёрдо решив для себя довести рассказ до конца несмотря на любое его презрение. — Я оступилась на ступеньке той же ночью, — размыто объясняла она, не став в присутствии Роджера вдаваться в излишние подробности того вечера, свои чувства и намерение покончить с собой, — а вскоре после этого мистер Эддингтон переименовал наш постоялый двор.

— Погодите, — осторожно прервал её мистер Джеральд, — но Роджер умер где-то на... тридцать лет позже вас, мисс Хокинс, ведь так? И при нём двор всё ещё имел двойное название?

Роджер активно закивал, подтверждая его слова и тоже задумываясь о странном несоответствии этого момента повествования.

— Верно. После нашей с отцом смерти всё состояние сперва перешло к моему дяде, — мисс Хокинс снова вздохнула и с внезапной задумчивостью вгляделась в оставшуюся распахнутой парадную дверь «The Shell». — Однако вскоре мистер Эддингтон растоптал всякие остатки своей морали, подставил компаньона, тот быстро разорился, превратившись в последнего бедняка, — и фамилия Хокинсов стала упоминаться лишь в искажённых лживых историях... Её убрали из названия. Здесь нечего рассказывать: жизнь справедлива не ко всем.

— Мне на самом деле интересно, что с вашим дядей стало после. Может, ему удалось найти счастье в чём-то другом, — мистер Джеральд попытался её приободрить, пока Роджер хранил неожиданное молчание и всё думал и думал над словами мисс Хокинс. Его настолько впечатлило неожиданное откровение, что он даже не стал комментировать столь печальный рассказ, поносить род Эддингтонов или бормотать себе под нос крепкие проклятия.

— Он покинул постоялый двор вместе с женой и сыном. И только через... нет, я сбилась со счёта, точно не скажу... только в этом столетии мне довелось встретить далёкого родственника. Старик, забравший у вас дитя, мистер Джеральд... Он мой внучатый племянник, Хокинс по матери. Иронично и горько, вам так не кажется? Целый род, начавшийся из честных и трудолюбивых хозяев, превратился в честную и трудолюбивую прислугу.

Мистер Джеральд всё-таки удивился, пускай присутствие какой-то странной связи между стариком и отелем всегда казалось ему очевидным. Где-то внизу то и дело раздавался не предвещавший ничего хорошего шум; дым уже затянул весь воздух вокруг, придав ему тёмно-сизый оттенок, и теперь мертвецам стало не разглядеть друг друга.

— Значит, вы отомстили за отца? — снова решился спросить мистер Джеральд, чтобы нарушить неловкую тишину. — И винили себя за месть?

— Хуже, мистер Джеральд. Я винила себя в том, что не испытывала ни капли раскаяния. Не зря ведь говорят: «La vengeance est la joie des amês basses...» La joie, действительно.

С фр.: «"Месть — радость низменных душ". Радость, действительно».

— Nom d'une pipe! — вскричал Роджер. — Так вы действительно знаете французский? Я всё это время мог говорить с вами на французском?!

С фр.: «Чёрт подери!»

— Говори вы на французском, вы стали бы ещё болтливее. Хотя, признаться, у вас это успешно получалось даже на английском... И ещё. — Она замялась и втянула носом воздух, словно бы собираясь с духом, а после быстро сказала: — Сейчас я бы хотела попросить у вас прощения, Батисту.

— Гром и молния... Вы — последний человек на свете, мисс Хокинс, от которого я ожидал услышать подобное! Учитывая, что за все эти двести двадцать семь лет!..

— Господи, да дайте же мне возможность сказать больше слов, чем вы, хоть раз! — перебила она и сверкнула глазами так ясно, что Роджер сразу прикусил язык. — После гибели отца я посчитала, будто все контрабандисты без исключения отвратительны, и ваше поведение в день смерти только уверило меня в этом. Поэтому я была к вам несправедливо холодна и высокомерна. Я видела в вас озлобленность и обиду на мир, которые из гордости не желала замечать в себе. Осуждала за грехи, будучи не менее грешной... И сейчас я бы хотела сказать: «Простите меня, Батисту!», но не знаю, заслуживаю ли прощения. Поэтому вместо этого я произнесу одно: «Мне очень, очень жаль».

Роджер растерялся, и мистер Джеральд с усмешкой подумал, что поговори эти двое по душам хоть раз за столько лет, обсуди своё прошлое и поступки, — и они были бы гораздо менее одиноки в своём послесмертии.

— Мне кажется, вам лучше всех известно, что вы заслужили, мисс Хокинс... Но, если позволите, я скажу, что не вижу в вас ни капли озлобленности. Правда, Роджер? Вам отлично знакома сила человеческих чувств.

— И к чему спрашивать это у ме... Ах, а ведь точно! — оживился он, вдруг сообразив, что мистер Джеральд имел в виду. — Мисс Хокинс тогда, кажется, не смогла взять в руки осколков?

— Именно. И терзай вас, мисс, скрытые злоба, страх, отчаяние или ярая обида на мир, вам не составило бы труда их вспомнить, прочувствовать и швырнуть горшок в стену. Всё, что я видел в вас за время нашего общения, — это спокойствие, покорность судьбе, трезвость рассудка и чистая вера, которая не исчезла даже за двести пятьдесят лет вашего послесмертного бытия...

— А ещё ужасающее, ужасающее безразличие! — слегка обиженно перебил Роджер, но тут же добродушно добавил: — Ну да ладно, я всё-таки вас прощаю, chère amie... Ваша история и извинения меня тронули. И раз вы так испуганно просили меня о помощи при пожаре, я посчитаю, что вы всё же не абсолютно бездушны.

С фр.: «Милая подруга».

Мисс Хокинс, кажется, действительно не ожидала от него таких слов и втайне, пожалуй, опасалась яркой вспышки сильного гнева. Она совершенно очевидно боялась, что Роджер снова повёл бы себя как безумец, став срывать злость на предметах и на ней, разбрасываясь оскорблениями, но всё равно заставила себя объясниться и попросить прощения. И на душе у них обоих полегчало. У неё — потому что он простил её, когда она сама не могла себя простить; у него — потому что молчанию и холодности, тяжесть которых ему довелось испытывать на себе столько времени, нашлось неожиданное, но весомое объяснение.

— А ведь вы спасли всех этих людей, мисс Хокинс. И вы тоже, Роджер, — наблюдая за тем, как эти двое всё же сумели немного поладить спустя столько лет, мистер Джеральд не сдержал новой улыбки. — Забавно: жизнь дала нам второй шанс, а мы все видели в нём только злой рок или наказание...

Они оба смутились, до этого толком не задумываясь о значимости своего вклада в спасении без малого сотни жизней.

— Наверное? — одновременно сказали мисс Хокинс и Роджер, и мистер Джеральд снова усмехнулся.

— Я бы сказал: «Наверняка». Вы, мисс Хокинс, заметили пожар, не опустили рук и не стали поддаваться гордости, обратившись к Батисту — то есть, Роджеру, — с просьбой о помощи... И сейчас ваши признания в ошибках звучали более искренними, чем покаяния многих верующих. Ну а вы, Роджер, сумели спасти стольких людей не только при жизни, но и после смерти: если вы не будете удовлетворены теперь, то я начну называть вас сумасшедшим.

Роджер громко хохотнул, а после притих, подпёр щёку кулаком и задумался о чём-то. Мисс Хокинс тоже ничего не говорила: только кивнула, прикрыла глаза, сложила ладони и, беззвучно шевеля губами, стала молиться о своём, сокровенном.

Хлопки в подвале становились ещё сильнее, в холле стали обваливаться первые балки.

— И знаете, мне кажется... да, совершенно точно я умер не зря. Теперь не нужно жалеть, что мне не представилось возможности сделать ничего хорошего... Я спас ребёнка. Уступая место сомнениям, страшась козней судьбы до глубины души, целиком и полностью полагаясь на вашу драгоценную помощь, и всё-таки я его спас! Пускай меня и не вспомнят, но главное — это то, что помню я... Можно покоиться с миром, правда? — последним пылко заметил мистер Джеральд вслух, но ему никто не ответил.

Он оглянулся; на ступеньке по обе стороны от него было пусто.

— Надо же... — мистер Джеральд удивлённо заморгал, до последнего не веря своим глазам и поначалу списывая всё на густой чёрный дым, клубами валивший из подвала. Но взгляд его не обманывал: в холле больше не осталось ни души. — Что ж, счастливой вам жизни на небесах, в которые вы так верите, мисс Грейс Хокинс: уверен, вы осознали и сполна искупили все свои ошибки. Попутного ветра и вам, Батисту-Весёлый-Роджер, в следующей жизни, если только вы сами им не станете...

И, наконец обретя покой и свой собственный смысл, мистер Джеральд закрыл глаза, поднялся с лестницы — и исчез навсегда.

Последняя история этих мертвецов началась на ступеньках «The Shell» — и завершилась с обломками, разлетевшимися по округе. А на следующий день все английские газеты и новостные онлайн-блоги пестрели заголовками: «Пожар в отеле, закончившийся взрывом, обошёлся без жертв. Героем дня, вынесшим ребёнка из огня, стал 68-летний мистер Гибсон...»