– Леон?

Туман вокруг него загустел, стал таким холодным, что начал пробираться под кожу, превращая каждое движение в заржавевший механизм. Казалось, он почти прекратил дышать, лишь слабые белые завитки пара около губ свидетельствовали о жизни. Он слышал, как кто-то звал его, но не находил сил ответить, будто всё происходящее являлось сном, до двери из которого невозможно дотянуться. Голос позвал его снова, и в этот раз Леон нахмурился. Он попытался приоткрыть глаза, но их стянуло обратно. Тело оказалось заперто в тугих обручах.

Внезапно он ощутил падение, и холод в одно мгновение сменился жаром. На губах застыл солоноватый привкус, который он бы не спутал ни с чем, – кровь! Разум охватила паника. И поддавшись ей, он стал рывками открывать рот в удушающем вопле, пока его полностью не залила горячая вязкая жидкость. Странник тонул! Тонул в крови! И только осознав это, он смог воспротивиться неподвижности, задёргал руками и ногами в попытке выплыть, но это оказалось бессмысленно. Его утягивало на дно, которого во вратах быть не могло. Глаза закололо. Он не мог их открыть, но ощущал, как изранены слезами веки.

Обессиленное тело вновь обмякло, отдалось медленному падению в бездну. Леон поймал себя на мысли: «А мог ли он вообще сопротивляться этой силе?», но в следующее мгновение ощутил, как его схватили за воротник, а после за руки, плечи и ноги. Его стремительно вырвали на поверхность, толчком вдавливая в лёгкие воздух, и, в судорожных метаниях распахнув глаза, юноша увидел его – того, кого называют судьбой. Леон потёр глаза – казалось, что это мерещилось.

– Оувел?

Казалось, Леон видел перед собой старого друга, настолько близкого, что хотелось броситься на шею с радостным визгом, а после разрыдаться на груди, но он тут же отверг это странное чувство. Оно было ведомо чужими эмоциями, овеяно туманом глубинных врат, который так и не успел развеяться в юноше.

Оувел широко улыбнулся и протянул руку.

– А ты надеялся увидеть кого-то другого?

Один за другим силуэты стали походить на людей из воспоминаний. Их свет потух, а вместо него на странника с улыбками глядели те, чью жизнь и смерть ему довелось увидеть. Теперь Леон осознал, почему Рэйден называл их судьбой. Они стали отпечатком на его долгой тяжёлой жизни, виной, которую он продолжал тянуть все эти годы, и счастливым образом, что позволял искать смысл существования.

– Так это вы являлись стражами его врат? – Леон пробежался взглядом по каждому прояснившемуся лику с задержанным от шока дыханием.

– Иных он бы не стал звать судьбой, – подмигнул Оувел.

Обхватив ладонь, Санвинд рывком поставил странника на ноги и придержал за плечи, не давая вновь окунуться с головой в вязкий океан, а Леон всё не сводил с него взгляда – не мог поверить, что видит своими глазами того, чью смерть застал чужими глазами. Оувел же отнёсся к его настойчивому любопытству с пониманием. По велению его жеста кровавые воды расступились и застыли стеной, открывая прямую тропу к островку, врата на котором снова закрылись и погрузились в сон. Он вывел Леона к ступеням и, оглядев, внезапно усмехнулся уголком рта:

– Всегда знал, что у него не только чувство юмора специфическое, но и предпочтения.

Неясно, было ли сказано это с упрёком или же с одобрением, так как лицо юноши не выражало чего-то конкретного, но Леон развёл руками и тут же едко парировал:

– Могу сказать о тебе тоже самое. В выборе двинутых на голову вы определённо схожи.

Образы окружили островок плотным кольцом. Леон потёр веки: в глазах начинало рябить от обилия лиц. Все они глядели прямо на него, словно ожидая чего-то, и это расшатывало и без того нестабильную после посещения врат психику странника. Он заметно напрягся. Не все из них оказались хорошими людьми в памяти Рэйдена.

– Не бойся, странник. Мы лишь образы, что не имеют связи с деяниями тех, по чьему подобию были созданы...

Леон резко обернулся и увидел в паре шагов от себя златокудрую женщину с закованными в колья из светлых ресниц голубыми глазами. И хотя на её прекрасном лице больше не отражалось пугающее безумие, Леон всё равно вздрогнул, когда Каэлия сделала шаг, – слишком явственно ощущал осадок чужой жизни, – а её ночное платье, вид под которым так чётко помнился из ведения, вызывало горечь и свербение в горле. Видя в его глазах тревогу, она с пониманием попятилась и грустно улыбнулась.

– Каждый из нас стал его спасением и проклятьем, и потому наши облики замерли вечной ношей в преддверье врат, дабы сохранить память о былом и защитить пути, что ведут к нему, – договорила за неё Айрис.

Леон поглядел на юную воительницу с удивлением. Лишь единожды он слышал, как девушка что-то говорила, но в умирающих словах едва ли можно было понять, каким мягким и спокойным, подобный лёгкому дуновению ветра, голосом она обладала.

– Ты смог пройти Врата глубины, принял его прошлое и отыскал все сути, – Образ лорда Кассергена с уважением склонил голову, отчего Леону стало не по себе. Странное ощущение, когда некто обладающий титулом, кланяется мальчишке в истерзанном грязном костюме. – Но прежде, чем мы отпустим тебя, ответь: уверен ли ты в том, что сможешь освободить его?

– Я сделаю всё для этого! – не раздумывая ответил Леон.

– Иного ответа от дитя Этана и Алексис мы и не ждали, – мягко улыбнулась леди Кассерген и положила руку на сердце. – Ступай, странник. И запомни: цветок откроется лишь тому, в чью искренность поверит.

Теряя человеческие очертания, те, кого зовут судьбой, стали расплываться золотыми паутинками, тонущими в бескрайней темноте преддверья Врат глубины, пока не уподобились маленьким светлячкам, утратившим последний свет.

– Что? – со всполошённым криком опомнился Леон. – Подождите! Объясните, что мне делать дальше!

Он стал метаться по сторонам, пытаясь уцепиться хоть за один лик, что ещё не исчез, но тщетно. Всё вокруг него вмиг погрузилось во тьму, и лишь факелы, что горели не затухающим пламенем возле врат, продолжали шипеть и подёргиваться, одаривая островок слабым золотым ореолом.

– Врата позволяют узреть истину, но не дают ответов. Их ты должен отыскать сам, – дал напутствие затихающий голос Оувела.

Оставшись в одиночестве, Леон схватился за голову и взвыл. Почему никто и никогда не задаёт простых вопросов и даёт таких же простых ответов? Но не успел он как следует обдумать слова названых судьбой, как врата за его спиной вновь распахнулись, и вырвавшийся из них порыв ветра, сбил странника с ног. Он с рваными вскриками прокатился по ступеням, ощущая, как каменные выступы выбивают свои очертания на боках и бёдрах, и рухнул в поднявшиеся высокими стенами красные воды.

* * *

Испуг от падения внезапно обернулся спокойствием, когда он открыл глаза и понял, что вновь очутился посреди поля асфоделусов, а перед ним колыхалась по-прежнему закрытая коробочка ярко-алого соцветия. Стало немного досадно. В глубине Леон надеялся, что путешествие по памяти Рэйдена окажется легче, что он просто отыщет искомое, и цветок сам откроем ему драгоценный плод, но всё оказалось куда сложнее, чем он предполагал. Как оказалось, до души нужно было достучаться.

Леон не знал, сколько он пробыл во Вратах глубины и сколько его смертное тело просидело без движения, но судя по отнимающимся конечностям – долго. Каждый дюйм изнывал так, будто он пытался согнуть стальной прут, а не мышцы. И честно признаваясь самому себе, он начинал с завистью поглядывать на Гастиона, который подобных трудностей не испытывал. Сферон невозмутимо стоял рядом и ответно наблюдал за тем, как Леон кряхтит и корячится в попытке вновь овладеть своим телом.

– У тебя есть идеи, как заставить душу открыться? – поинтересовался он и с сомнением повёл бровью, услышав очередное «Ой!»

– Возможно... – Леон упёр руки в поясницу и прогнулся. Что-то хрустнуло, вероятно, старость. – Надо ведь заставить цветок увериться в моей искренности? Что ж, это звучит несложно. Я всегда был искренен с Рэйденом.

– Ты не был искренен даже с собой.

– С собой – да, но не с ним. Я просто не видел нужды признаваться в этом открыто. – Ощутив желанную расслабленность после недолгой растяжки, Леон уселся на землю и откинулся назад, уперев руки в колючий травянистый покров. – И раз уж мы заговорили об этом: почему ты был суров с ним? Зачем так упорно отталкивать того, кто тебе нравится?

Вопрос заставил Гастиона смутиться. Он отвернулся, избегая прямо направленного взгляда своей ипостаси, и невесело усмехнулся:

– В этом мы с тобой похожи. – Разглядывая окружавшие их образы из золотого песка, Гастион нервным движение подтолкнул скруглённый мостик очков вверх по носу, но те вновь съехали на кончик. – Мне претили его безответственность и самоуверенность. Данталион был божеством, которому всё давалось легко. За его спиной всегда стоял Заган, который души не чаял в будущем преемнике и всячески подсоблял, боги уважали и любили его, смертные почитали, но он относился к этому как к должному, позволял себе игнорировать Высших богов и нарушал правила. Так мне казалось. Я просто не хотел признаваться себе в том, что именно это и симпатизировало в нём, – свобода. Сколько себя помню, я был её лишён, и оттого так подозрительно казалось то, что я стал кому-то небезразличен, что кто-то, помимо Кроцелл и Роновери, смог разглядеть душу за громким титулом.

– Ты опасался, что, доверившись, тебя предадут?

Гастион вобрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул. Откровения не являлись его сильной стороной, но скрывать что-то от ипостаси – глупая затея. Он присел рядом с Леоном и с глубокой тоской и разочарованием в собственной сути уставился на парящий размытыми очертаниями образ Рэйдена.

– Да, опасался, – наконец признал он. – Когда я стал судьёй, то уверился, что дружеская улыбка однажды превращается в личную просьбу, а приглашение таит в себе намеренье утвердиться, поэтому мог доверять лишь тем, чей статус на небесах превосходил мой собственный, ведь им не требовалось что-то от меня. И Данталион стал первым, кто разрушил это убеждение, пусть и не сразу.

– Поэтому ты так эмоционально отреагировал во время торжества Загана? Потому что подумал, что он, как и все другие, жаждет лишь утвердиться за твой счёт?

– Да. Тогда я испытал сильнейшее разочарование. Мне даже в голову не пришло, что этот шкодливый мальчишка просто хотел порадовать меня. – Гастион покаянно опустил голову, разглядывая свои пальцы, терзающие каёмку рукава, и выдавил натужную полуулыбку. – Тем не менее именно благодаря этому преждевременному разочарованию я смог узреть искренность, только вот... – он замялся, неуверенно поджимая губы, – я так и не смог признаться ему в этом. Как же глупо! Два взрослых божества, прожившие не одну сотню лет, и не смогли разобраться с такой мелочью.

– Смог бы ты признаться в этом ему, если бы представилась возможность?

Гастион тут же почуял подвох в его вопросе и вперил подозрительный взгляд в профиль Леона.

– К чему ты клонишь?

– Его душа терзается сожалениями о прошлом, к коему я не имею отношения. У меня нет права просить его простить себя, но у тебя есть. – Леон с пылающей надеждой посмотрел на Гастиона. – Поверь же! Во Вратах глубины мы видели все облики, что оставили свой след на его душе, но там не было вас, Троицы небесного суда, там не было тебя. Знаешь почему? Потому что он не смог и не захотел забыть вас, потому что ваша гибель стала виной, что заставляла его жить. Он не смог от неё избавиться, даже отказавшись от чувств с помощью чар Астарот. Все эти годы он корил себя за неспособность противостоять Мариас, собирался убить родную сестру, чтобы не допустить той бойни снова.

– Я не знаю, Леон... – протянул Гастион и растёр ладонью шею. – Даже имея видимый облик в багровых полях, я по-прежнему остаюсь духом. У меня нет силы божества, чтобы обратиться к нему.

– Но у тебя есть я, – подсказал Леон. – Используй моё тело, чтобы достучаться до его души.

Но Гастион категорично покачал головой.

– Это опасно, Леон. Если я проникну в твоё тело, яд от клинка вновь пробудится.

– Мне всё равно, что случится, главное, чтобы это заставило его душу открыться. Я либо вернусь с ней, либо не вернусь вовсе, – и видя всё ещё плескающееся в золотых глазах сомнение, Леон мягко улыбнулся: – Я уверен, что ты подберёшь верные слова.

Гастион тяжело выдохнул: не смог устоять перед жалостливым взглядом, как у просящего кусок колбасы кота.

– У нас будет мало времени, – заверил он. – Когда я полностью завладею телом, твоё сознание уснёт. Ты не услышишь и не увидишь происходящего. Но знай, как только я почувствую, что яд начинает действовать, тут же покину тело. И если моя искренность не сработает, будь готов задействовать свою.

Леон быстро и решительно кивнул. Последнее, что он успел запомнить, – это алый рукав, закрывший ему взор, перед тем, как погрузиться в тягучий сон, уступив место другой душе. Тело расслабленно покачнулось, рискуя упасть, но Леон резко распахнул глаза и переставил ногу, сохраняя баланс. На лице застыла мрачная серьёзность, освещённая ярким сиянием разноцветных глаз.

– Что ж, – успокаиваясь, выдохнул Гастион и отряхнул рукава, – начнём.

Призвав небесные руны, он шагнул к образу из золотого песка. На сердце скребло. Прошлое оказалось бременем для них обоих: один мучился от вины, второй, – корил себя за нерешительность. Им нужно было освободиться, иначе оба навеки застрянут там, где поглощает холод и одолевает страх.

Объятая изумрудным узором рука коснулась груди Рэйдена. Сцепленные чарами песчинки встрепенулись, но образ не развеялся, словно ожидал услышать откровение. На лице отразилось вдумчивое спокойствие. Распахнутые глаза в ожидании уставились на Гастиона.

– Здравствуй, Данталион, – мягко произнёс он.

Сердце Леона, которое теперь подчинялось Гастиону, ускорилось. Было волнительно стоять перед тем, с кем не надеялся поговорить, особенно когда теперь они поменялись местами: он – в мире живых, а Данталион – в мире мёртвых.

– Никогда не думал, что именно я стану причиной твоих терзаний, и виной тому мой страх быть тобою отвергнутым. В это сложно поверить, нет, почти невозможно, но это так. Я опасался, что, подпустив тебя к себе, причиню боль нам обоим. И сердце моё болит оттого, что, осознавая, как несговорчива и неизменна судьба, я не позволил себе признаться в том, как дорого мне было единение с тобой, с каким трепетом я ждал каждой нашей встречи даже под страхом, что однажды ты прознаешь о чувстве, что я хранил по отношению к тебе. Из-за сковавшей нас нерешительности, мы потеряли время, но если судьба взаправду неизменна, то всё произошло так, как ею было предначертано.

Голос немного просел под давлением слёз, но Гастион, прикусив губу, заставил себя собраться. Он уже чувствовал, как ком яда начинает прожигать грудную клетку изнутри, но упорно продолжил монолог:

– Твоя жизнь оказалась тяжела, Данталион, но так или иначе она привела тебя туда, где ты действительно оказался нужен, где способен что-то изменить. Ты больше не одинок. Ты нашёл своё место. У тебя есть к кому вернуться, кто тебя ждёт. И чтобы не говорил этот сумасбродный мальчишка, но он любит и дорожит тобой. В этом я убеждён. Увы, но в наше время мне не хватило смелости, чтобы поступить так же. И пусть гордость его велика, но велик и страх потерять тебя навсегда, ведь жизни иной он познать уже не сможет...Кха!

Внезапно пронзившая боль заставила сферона согнуться. Он вдавил пальцы в грудь и осел на землю, надрывно выкашливая свербение в горле. Времени оставалось катастрофически мало – он понимал это, – но предпринял ещё одну попытку договорить.

– Не дай ему утонуть в горе, кое познали мы с тобой. Вернись, чтобы суметь обрести желанное счастье, – и подняв глаза на песчаный образ, сказал то, что всегда хотел, ведь даже тогда, когда ему хватило смелости, даймон не услышал их. – И прости меня...

И прижав объятые небесными рунами ладони к вискам, силой вытолкнул себя из тела Леона. Оба повалились на землю, но прошла рвущая на части минута, а Леон так и не пришёл в себя. Это встревожило Гастиона. С усилием сцепив зубы, он подполз ближе и толкнул обмякшее тело, но движения не последовало. Даже звука не издал.

– Леон? – Он принялся трясти его за плечи. – Леон!

Внезапно веки распахнулись. В глубоким сиплым вдохом Леон подскочил, но тут же повалился обратно на землю, прижав ладони к расходящемуся волнами яда шраму.

– Сука, как же больно! – и громко вопя, он стал кататься по земле.

Гастион облегчённо выдохнул. И хотя от ругательств Леона у него начинали болеть уши, сферон решил потерпеть и даже подумал, что сможет к этому привыкнуть. Когда же ядовитая пытка отпустила, Леон устало распластался звездой на багровой траве, глядя измученным взглядом в покрытое цветными вкраплениями небо и тяжело заглатывая прохладный воздух.

– Скажи мне, что я пережил это не зря...

Он ждал, что Гастион ответил довольным «Угу» или хотя бы кивнёт, но тот с обречённым молчанием опустил голову. Леон тут же подскочил, впивая взгляд в асфоделус. Плод ослаб, и сквозь него уже просачивалось едва заметное белое свечение, но все ещё держался достаточно крепко, чтобы не выпустить душу на волю.

– Прости. Вероятно, моей искренности оказалось недостаточно.

Но Леон не желал этого слышать. Он был уверен в том, что именно Гастион ключ к освобождению Рэйдена, и теперь, видя, как план рассыпался в пыль, не подарив плодов, юношу захлестнуло отчаяние. Он не знал, как достучаться. Лезвия беспомощности проткнули кожу, выпуская через раны накопленное разочарование. Неужели он настолько слаб? Неужели не может ничего сделать?

Волоча себя к песчаному силуэту, Леон дрожащими покрытыми влажной солью губами бормотал мысли вслух и удивлялся, как легко растратил уверенность в одной неудаче. Ни его тело, ни разум более не могли оставаться крепкими. Знобило от одной только мысли, что это может оказаться концом для них. Эмоции давили на грудь. Подаренная ему крупица надежды начинала затухать прямо в ладонях вместе с уверенностью в собственных силах. Ноги подкосились. Он рухнул перед Рэйденом, сжимая в руках своё воображаемое сердце, что готово было остановиться.

Теперь он понимал Каэлию – мать Данталиона и Мариас, как понимал и Альместину – мать Кроцелл. Ни одна из них не могла бороться с этой болью. Не мог и он. «Однажды познав прекрасное, перестаёшь видеть прекрасное в обычном», – вспомнились ему слова Кроцелл. И это было правдой. Удивительно, как познав любовь, он пресытился к ней столь сильно, что больше не мог без неё жить. Даже смерть казалась привлекательнее, чем такая пустая жизнь, где некому будет дарить её.

И сломившись над цветком, он заплакал.

– Вернись... – надломленным, срывающимся с низов на верха голосом произнёс он, прижимая алое соцветие к омытой слезами щеке. – Я отдам тебе всё. Только вернись ко мне.

Мир вокруг него замер в безмолвии до такой степени, что ветра разом стихли, дабы боль звенела отчётливее в багровых полях. И сердце Леона оставалось единственным, что нарушало тишину. Ветряной порыв обрушился так же неожиданно, как и стих, накрывая сотрясающегося в рыданиях юношу тёплым одеялом. Кожу закололо. Леон приоткрыл глаза и увидел, как на руку опустились крупинки золота, столь невесомые, как семя одуванчика, и резко поднял голову. Страх накрыл с новой силой: образ Рэйдена стирался, разлетаясь песочными лентами в воздухе.

– Нет-нет-нет! – в панике завопил Леон и принялся хватать медленно пикирующие на землю золотые хлопья.

Никогда Леон бы не подумал, что обретение покоя может показаться столь ужасающим событием для любящей души. Череп дробили мысли: «Что если он решил его оставить? Что если решил дожидаться его в мире сладкой иллюзии?»

– Леон! – окликнул Гастион и, видя, что странник не реагирует, выбил насыпь сверкающей пыли из ладоней и оттащил назад, крепко вцепившись в плечи. – Посмотри!

Он ткнул пальцем, и Леон обескураженно уставился в указанном направлении. Сердце сначала упало в пятки, но сразу же обзавелось крыльями, обезумевши метаясь и ударяясь о рёбра, – цветок начал распускаться. Алые лепестки отходили от бутонов, приоткрывая сокрытую ими коробочку. Раздался слабый хруст. Плод треснул на три части и явил то, что хранил в себе, – переливающийся комочек энергии.

Глядя на него, Леон ощутил облегчение. Это было чудо! По-другому назвать произошедшее он не мог. Он потёр веки, чтобы убедиться в том, что его не дурманит злой морок. Нет, всё было реально настолько, что, протянув руку, странник смог ощутить исходящее от цветка тепло, такое же живое и игривое, как от человека. И поджав колени к груди, он позволил себе заплакать – на этот раз от счастья.

– Смертные такие забавные, – захохотал высокий женский голос. – Такие чувствительные, слабые, но полные скрытой решимости. Ах, как же это занятно!

Леон оторвал голову от сложенных на коленях рук. Тень Самигины кувыркнулась в воздухе, плавая в порывах ветра чёрным очертанием, и, прогнувшись, погладила лепестки распустившегося цветка.

– Как долго ты здесь?

– Я всегда была здесь. – Тень явила белый серп улыбки. – Следовала за тобой, чтобы увидеть всё своими глазами.

– И как? Понравилось увиденное? – процедил Леон сквозь зубы. В душе клокотал гнев от того, что богиня так бесцеремонно нарушила личный момент, ворвавшись с ехидством и насмешкой, в то время как он наслаждался минутной радостью.

Не уловив раздражения в тоне, тень с показной задумчивостью похлопала пальцами по туманной щеке и так же легкомысленно ответила:

– Более чем, – и причмокнула губами. – Знаешь, Леон Самаэлис, есть люди, которые готовы спасти весь мир, вложив одну жизнь в его основание, а есть те, кто готовы вознести одну жизнь над обломками целого мира. Не стану говорить, к кому относишься ты.

– Тогда к чему ты это сказала, госпожа?

– Для того, чтобы дать тебе повод задуматься об этом, – подмигнула алым угольком глаза тень. – Возвращайся в мою обитель, странник, – и уже растворяясь, лукаво добавила: – Смотри, не потеряй.

– Смотри, не потеряй, – передразнил Леон, кривя физиономию.

– Я всё слышу!

Леон резко вытянулся по струнке, ощутив, как невидимые ногти царапнули плечи, разгоняя по спине ворох мурашек. «Может, всё же не стоит потешаться над богиней?» – поймал себя на здравой мысли Леон, но тут же отмахнулся, понимая, что, даже если постарается, всё равно не сумеет сдержать колючки. Да и Самигина при всём своём величии теперь не казалась пугающей. По крайней мере он хотел так думать. Он представлял её так, как все представляют смерть: скрюченную старуху с ворчливым нравом, внушающую ужас одним присутствием, но в реальности она оказалась... вполне приятной, за исключением, пожалуй, раздражающей привычки появляться из неоткуда с подозрительным гоготом, словно крикливая ворона. Главное, что пока она оказалась заинтересована оставаться на его стороне, и это вполне устраивало Леона.

Когда же присутствие Первородной богини полностью улетучилось, Леон обтёр раскрасневшееся после выхода эмоций лицо. Он выплакал все слёзы, отчего глаза стали ощущаться, как вдавленные в тёрку резиновые мячики, и жутко болели.

– Давай убираться отсюда, – заключил он.

Гастион кивнул. Ему и самому было не по себе среди душ небожителей, да и в целом в месте, где он должен был покоиться сам.

Леон аккуратно прикоснулся к энергии, пульсирующей на вершине цветка, и, поддев, спрятал в крепко сжатой ладони – не хотел потерять добытую с таким трудом драгоценность, – после чего последовал за Гастионом обратно к обители Самигины.

Миновав кустарниковый коридор, Леон и Гастион с победным окрылением вышли на холм. Первородная богиня по-прежнему сидела в своём плетённом троне в окружении теней, любуясь вечно алым простором и линией холодного синего неба, но стоило страннику и его духу показаться, как она непринуждённо махнула рукой, и все её порождения мигом бросились по сторонам. Только две старшие остались с хозяйкой, но всё же отошли подальше, чтобы не умывать живую душу в страхе.

– Принёс-таки, – приподняла уголок губы в усмешке Самигина и протянула худую бледную руку. – Дай мне её.

Леон протянул руку и тут же скривился – костлявые пальцы безжалостно вонзили ногти в пульсирующий светоч, растягивая, словно тот был забавной игрушкой, нежели чьей-то душой. Казалось, будто ещё немного и запищит. Леону стало больно смотреть на это, и он тут же отвёл взгляд, однако заметил, с каким любопытством за всем наблюдает Гастион, – словно малое дитя, которому показали погремушку. В глазах отражалось искреннее восхищение этой древней первородной магией, неподвластной другим божествам.

– Не нравится? – догадалась Самигина, сплетая из души хрустальную нить. – Оно и правильно. Каждая душа приходит в этот мир через боль, через неё и уходит, потому и сейчас она страдает, дабы смочь вернуться. Таков порядок. Не думай, что мне самой приносит удовольствие измываться над теми, кто и без этого познал непростую жизнь.

Оставив нить души парить в воздухе, богиня сломала ножку распустившейся карминовой лилии, растущей подле её трона и, любуясь, покрутила.

– Не правда ли прекрасные цветы? – увлечённо проговорила она и погладила пальцами бархатные лепестки. – Редчайшая красота, недоступная отныне смертным, ведь, как и всё в моих владениях, была когда-то ими уничтожена.

– И что же в ней особенного?

– То, что в её власти сохранить в ней сокрытое. Она оберег от страданий и утрат, – и бросив сощуренный взгляд на Леона, ухмыльнулась, – а ещё издревле эти лилии считались несущими благословение любовь познавшим.

Леон цокнул и закатил глаза – ожидал услышать что-то подобное, – а Самигина тем временем решительно сомкнула светящиеся небесными рунами пальцы, заставив лепестки вновь сцепиться между собой в бутон, после чего волновым взмахом подхватила нить души и спрятала внутри цветка. Леону хватило мгновения, чтобы вспыхнуть внутренним бунтом. Он только достал её из асфоделуса, как Первородная богиня вновь заточила её уже в другом цветке! Он уже было открыл рот, чтобы возмутиться, но тут же получил толчок по рёбрам от Гастиона, который с настойчивым шипением приказал помалкивать.

Не обращая на них внимания, Самигина подозвала свою тень, и та тут же оказалась возле её ног, протягивая изящный нож с изогнутым волной чёрным лезвием. Уподобленное зеркалу, в нём отразились пугающие алые глаза богини.

– Кровь того, кто не жив и не мёртв, – дар, что обозначит возрождение.

Не секунды не сомневаясь, женщина полоснула руку остриём и крепко сжала кулак. Тонкие алые струйки потекли по белоснежной коже, сливаясь в одну, пока не заполнили доверху бутон карминовой лилии. Однако, когда Самигина резко взмахнула рукой, сбрасывая остатки крови на землю, раны уже не оказалось.

– Нить, дарованная богиней смерти, – печать разрешения, что позволит душе покинуть багровые поля.

Богиня поднесла лезвие шее. Леона охватил мимолётный испуг. Не хочет ли она?.. Но Самигина и не думала об этом. Богиня лишь отделила пальцами прядь уподобленных мрачной ночи волос и решительным взмахом отсекла. Ей она перевязала лилейный мешок.

– Возьми. – Она протянула его Леону. – Так душа останется в безопасности, покуда не окажется в своём теле.

Подавляя желание изобразить брезгливость, Леон принял «дар» и оглядел. Было странно держать в руках цветок, наполненный кровью, перевязанный чужими волосами и походящий скорее на какой-то жертвенный предмет. Но по итогу Леон спрятал его в сумке, надёжно обложив другими вещами для сохранности.

– Что же касается цветов ирсин... – протянула Первородная богиня. Она с усталым вдохом упала на свой трон и, наплевав на присутствие гостей, закинула ноги на плетённый подлокотник и подпёрла ладошкой щёку. – Я не покажу тебе, где они находятся, но, как и было уговорено, милостиво подарю два цветка. Отнеси их страннику, что отказался от веры, тому кого в этой жизни именуют Морбеллем. Ему известно, как обратить яд цветка в лекарство, а платой отдай то, что останется, когда душу в тело воротишь. Он давно желает получить то, что принадлежит мне, отказать не посмеет.

– Как простой смертный, пусть и странник, может обладать знанием, кое даже не всем богам было известно? – захлопал глазами Гастион.

– И не обладал бы, коль я ему не поведала бы, но разве ж можно утаить что-то от человека, в коем теле сидит душа родного дитя.

Гастион и Леон одновременно поперхнулись воздухом. Выбивая застрявший ком, Самаэлис постучал себя по груди и обескураженно уставился в невозмутимое лицо богини.

– А что? Думаете, что раз я заточена здесь, то навеки обречена остаться старой девой? – и, вздёрнув подбородок, оскорблённо надула губы: – Чтоб вы знали, многие небожители столетиями упорствовали, всё упрашивали меня дать им шанс, но не каждый удостаивался чести снизойти сюда!

– Предполагаю, что молили они о смерти?

– В общем-то да, – быстро вернулась к беззаботности Самигина и покачала босыми ногами, – но раз уж живая душа решает сама спуститься в мои владения без желания возвратиться, так почему бы не обменять эту возможность на то, что хочет хозяйка этих мест? Я подарила им покой, а они мне возможность создать жизнь там, где всё мертво. Взаимовыгодный обмен.

И порывисто спустив ноги с подлокотника, Самигина подпёрла кулаком подбородок и снова изменила выражение лица. Теперь на нём застыла омрачённая серьёзность.

– И всё же не это вас волновать должно, а то, что даже искоренив яд и залечив раны от клинка, переродиться божеством будет не в твоих силах, Леон Самаэлис, потому как ипостась свою принять тебе не удастся.

Леон напрягся.

– И почему же, госпожа? Неужели судьба настолько ко мне неблагосклонна?

– Наоборот, – хмыкнула Самигина. – Судьба в лице моей сестрицы ходит за тобой по пятам, всё сопли подтирает да направляет, как слепыша, но дело здесь в другом... Нельзя принять ипостась, что сама не ведает правды о себе.

Заявление богини сбило с толку не только Леона. Гастион оказался явно не готов к внезапному открытию: сминая сапогами траву, он переступал с ноги на ногу и хлопал губами, очевидно не зная, что следует сказать, а руки то поднимались, хватаясь и сминая ткань, то он вновь одёргивал себя и опускал их.

В такое неудачное стечение обстоятельств Леон отказывался верить, но всё же уточнил:

– Неужели ты хочешь сказать, что эта затея заведомо проигрышна?

– Я этого не говорила, – покачала указательным пальцем Самигина. – Лишь дала подсказку, которую ты снова не пожелал услышать. Что ж с вами, смертными, так сложно-то? Подумай, чего не знает о себе твоя ипостась? Что гложет его все эти годы, и что Дардариэль от него утаила?

– Родители, – ответил за Леона Гастион и, наконец сумев совладать с эмоциями, посмотрел в лицо Первородной богине. – Я ведь прав?

– Тебе это лучше знать, сферон истины, – обнажила зубы богиня смерти. – Как бы не была крепка моя ненависть к Дардариэль, стоит признать, что в коварстве она превзошла меня и моих сестёр. Она не только прокляла твою душу моей печатью, обрекая на вечную гибель, но и не оставила шанса на вознесение. Удивительные расчётливость, не так ли?

– Но почему? – вскрикнул Гастион. – Чем я заслужил такое? Я всю свою жизнь был верен ей!

– Верен или нет, но причина кроется в том, чего ты вспомнить не можешь. Коль хочешь помочь своей ипостаси вознестись, придётся найти ответы, и ключ к ним тебе даровали прародители. К вашему счастью, Дардариэль оказалась слишком высокомерна, предполагая, что продумала всё. Она знала, что рано или поздно с помощью своего дара ты попытаешься докопаться до истины, поэтому закрыла свой разум печатью Мавирель, но также она опасалась и того, что кто-то из нас – Первородных богинь – попытается сломать её чары. Мнительная оказалась особа. И чтобы не допустить этого, она отняла у себя память и спрятала там, куда ни я, ни Фуркас прийти в телесном обличии не можем, однако ей не хватило ума предположить, что однажды вы оба будете стоять передо мной.

– И где же нам её искать? – нетерпеливо поинтересовался Леон. От всех этих загадок у него начинали сдавать нервы.

– Терпение, – одёрнула Самигина. – Вся череда минувших событий сокрыта в одной единственной тайне, потому слушайте внимательно. Если вы окажитесь слишком глупы, чтобы понять, повторять дважды и разжёвывать я не стану. В этом не будет никакой забавы для меня.

И она снова изобразила привычную коварную улыбку, от которой по спине Леона пробежали мурашки, и в тоже время возникло стойкое желание пересечь то небольшое разделяющее их расстояние, чтобы как следует высказать в лицо всё, что он думает о ней, а может, и огреть по шее. Но делать это он, конечно же, не стал. Не из страха, а потому что всё ещё нуждался в том, чтобы она оставалась на его стороне.

«Дерзить нужно в пределах разумного», – успокаивал себя он и пытался сфокусировать внимание, но пальцы сами по себе начали сжиматься в кулаки.

Самигина не могла этого не заметить, но подобная реакция странника вызывала в ней только веселье, ведь даже позволяя ему выплёскивать эмоции, для неё он по-прежнему оставался маленькой мушкой, которой забавно прокалывать иглой крылья.

– Со времён, когда небеса ещё были целы, тайна памяти уже не принадлежала ей одной. Дардариэль не доверяла даже самой себе, а потому вверила спрятать её местоположение той, кто многие годы оставалась ей верна, той, что даже будучи равной, не пойдёт против неё.

Поумерив спесь до умеренной гневливости, Леон обдумал слова богини и выдвинул предположение:

– Стало быть, речь о Властителе Соглашений Беал? Она единственная из Высших богов, кто слепо следовала её напутствиям.

– Вот! Можешь быть умным, когда требуется! – довольно воскликнула богиня и с энтузиазмом похлопала в ладони. – Даже пожелав, Берит не сумела бы увидеть то, что хотела скрыть Дардариэль. У неё нет дара видеть истину. Однако в ней залегли сомнения, когда Дардариэль вынудила её отвернуться от собственного народа, а после жестоко покарала двух её подопечных. Используйте это. Вина – прекрасный элемент давления, если знать, как правильно им воспользоваться.

– Всё было бы куда легче, если бы все рассказывали то, что знают, а не отправляли невесть куда и невесть зачем.

– К чему-то нужно прийти самому – это непреложная истина.

– И всё же... – вздохнул Леон и потёр виски: казалось голова взорвётся, если ему и дальше придётся выслушивать завуалированные рассказы Самигины. – Зачем столько трудностей? Ты ведь наверняка знаешь, кем были родители Гастиона.

– Конечно! – гордо выпятила грудь Самигина. – Сама ведь встречала в багровых полях. Но в отнятой памяти должно быть то, в чём я желаю убедиться, потому и хочу, чтобы вы отыскали её.

– Только и всего?! – На этот раз Леон уже не сдержался и сделал решительный шаг к богине. – Только ради этого ты заставляешь нас тащиться на поиски Высшей богини?

– Леон! – Гастион с паникой в глазах вцепился в его руку. – Прекрати!

– Почему? – резко оборачиваясь, выпалил Самаэлис и указал на Первородную богиню. – Разве я похож на ищейку, что будет тыкаться носом в любое дерьмо, на которое она укажет пальцем?

– Умерь свой пыл, странник, и не забывайся.

Голос Самигины стал звучать разяще холодно, отдавая в воздухе хлёстким эхом, и Леон вновь ощутил нестерпимый ужас, такой же, как когда они впервые повстречались лицом к лицу на этом же месте. Он остолбенел, не мог пошевелить и пальцем, только чувствовал, как собираются и стекают между лопаток холодные капли. Внезапный рывок развернул его лицом к Самигине, а следом шею стянуло до хрипа – созданная чарами цепь оплелась тесным ошейником, конец которой оказался в руке богини. Она резко рванула её на себя. И даже понимая, что не может противостоять силе, Леон всё равно вжал пальцы в затянутый хомут и упёрся пятками, прорывая полосы в земле каблуками сапог, но как не пытался, всё равно оказался распят давящей аурой.

– Ты будешь тем, кем я захочу, ясно тебе? – Самигина схватила его за челюсть, впивая острые ногти в кожу, и угрожающе прорычала прямо в губы: – Хоть ищейкой, хоть трупом, хоть, как ты выразился, дерьмом.

Нещадно таранящее грудную клетку сердце в любой момент готово было разорваться, но согласиться Леону не позволяла гордость. В её ногах он валяться не станет, кем бы она не была!

Но Самигина быстро утратила интерес и отбросила цепь, ставшую в одно мгновение развеянной ветром пылью.

– Так на чём мы остановились? – невзначай поинтересовалась она с миролюбивой улыбкой, игнорируя тяжёлые хрипы странника, и похлопала пальцем по щеке. – Ах, да! Когда отыщите искомое, призови мою тень, Леон Самаэлис. Жетон, что я милостиво тебе подарила, позволит ей отыскать тебя.

– Милостиво? Ты выжгла его на моей руке! – Леон порывисто поднял руку, показывая письмена на коже.

– Не переживай. Как только условия нашей сделки будут исполнены, я отниму жетон и позволю тебе прожить счастливую вечность, Леон Самаэлис, а взамен, как условлено, получу клинок, что сулит смерть небожителям. Когда придёт час взымать плату, ты принесёшь мне его. Но знай, что, если твои помыслы уподобятся тем, что завладели Дардариэль, этот клинок познает и твою гибель.

– Договорились!

Леон уверенно протянул руку. Богиня удивлённо посмотрела на неё, словно не понимала, зачем нужен этот жест, когда всё было заявлено на словах, и всё же пожала, ставя вместо печати свою короткую усмешку. Когда рукопожатие оказалось разорвано, вновь она призвала свои тени. Леон шарахнулся в сторону, когда те появились за его спиной, но слуги богини оставили его испуг без внимания и подали своей хозяйке два фиолетовых цветка, сказ о которых гремел на всю Энрию. Самигина же отдала их Леону.

Глядя на острые лепестки, у Леона внутри всё вздрагивало. Ему всё ещё с трудом удавалось поверить, что его и Рэйдена спасение находится в ладони, как и то, что эти прекрасные цветы стали проклятием для сотен душ.

– Спасибо, – искренне произнёс он и, вытащив из сумки платок, завернул в него цветы.

– Возвращайся в мир живых, Леон Самаэлис, – улыбнулась Самигина. – Тебя там уже ждут.