Заган мгновенно утратил улыбку. Ещё мгновение назад он наслаждался обществом фейри и вином, а теперь остолбенел, едва не выронив кубок. Его руки затряслись. Казалось, он не желал рассказывать Данталиону правду, потому что та ранила его дух не хуже того, как меч ранит плоть, но и соврать уже не мог, когда голубые глаза решительно пробрались в закрома души.

Спровадив фейри приказом, Заган положил руку на плечо сына и повёл в главный зал своего дворца, где никто не смог бы их потревожить. И всё то время, пока двери зала не захлопнулись за их спинами, Мастер Валюты хранил молчание.

– Почему тебя волнует это, сын мой? – поинтересовался он, однако Данталион заметил, что Заган отчего-то избегает смотреть на него.

– Потому что я встретил их, отец! Потому что хочу знать, отчего те, кого я встретил, обладают дарами прародителей, которыми были удостоены лишь Троица небесного суда!

Заган перестал поглаживать горлышко вазы в попытках отвлечься и резко обернулся.

– Ты нашёл Троицу небесного суда? – Его голос едва заметно дрогнул.

– Что значит «нашёл»?

Заган вздохнул так тяжело, как вздыхает человек, скрывающий постыдную тайну, пересёк зал и прижался спиной к дереву, растущему на краю бассейна, голубая вода в котором отразила глубоко печальный образ Высшего бога.

– То и значит, сын мой. Ты нашёл тех, кто стал перерождением их душ, потому как в день падения небес Дардариэль не позволила им обрести покой. Она создала новый мост, что не даёт душам уйти в багровые поля, и обрекла на вечные поиски новой ипостаси, что однажды сможет вознестись вновь и занять своё место в небесных чертогах. И надо было такому случиться, что за все эти годы именно ты повстречал их...

Данталион поражённо схватил губами воздух.

– Она переродила души? Но как? Это же противоречит законам мира! Только Первородным богиням дана власть над жизнью и смертью!

– Ты прав, во всём прав, и плата за желание уподобиться Первородной богине высока...

– Что ты хочешь этим сказать? – нахмурился даймон.

Лицо Загана сделалось несчастным. Он взмахнул рукой, и ветер, сорвав с цветущего дерева лепестки, закружил их, складывая в образы. Данталион зачарованно подошёл к краю бассейна. Лепестки сложились в силуэт Верховной Амаймон, а между её ладоней парило подобие игральной карты.

– Дардариэль возжелала возродить былое величие небес. Она обратилась к древним печатям, коими некогда владела Первородная богиня Велиаль, и с их помощью создала то невозможное, что повязало единой цепью даймонов и их сферонов. Дардариэль назвала сиё творение «амон»...

И чем дольше тянулся рассказ Мастера Валюты, тем сильнее расширялись глаза Данталиона. Он не мог поверить, что подобное осуществимо, как и с трудом мог принять то, что никто из Высших богов не удосужился рассказать ему об этом. Он мог понять Загана – тот страшно боялся потерять своё последнее дитя, но остальные? Почему же сама Дардариэль не сказала ему об этом? Почему позволила десятки лет ходить по бренному миру в образе мученика и палача вместо того, чтобы подарить долгожданную свободу его душе?

С последним прозвучавшим словом образ из лепестков рассыпался, плавно опускаясь на ровную водную поверхность. Повисла гнетущая тишина. Увы, таковой она была лишь снаружи, но в голове у Данталиона жужжал рой пчёл. Он осознавал, что не имеет права злиться на Загана за столь долгое молчание, вероятно, оно и вовсе было обусловлено единым решением всех Высших богов, но понимание оказалось неспособно охладить кипящую лаву в душе. Он слишком долго ненавидел само своё существование и теперь, когда появился шанс отрезать голову змее, он не мог им не воспользоваться.

– Отец... – Даймон опустился на колени перед Заганом. И лицо божества вмиг побледнело, когда к нему пришла догадка, о чём же собирается попросить сын. – Жизнь божества отныне мне в тягость. Я разочарован в том, кем стал, равно как и в тех, кого обещал защищать, но желаю понять тех, в кого переродились мои друзья. Позволь мне прожить эту жизнь, как они, переродиться, найти их вновь, пока судьба не позволит нам вместе проложить путь в небесные чертоги. Прошу, сделай меня странником...

– Ты не понимаешь, о чём просишь! – Крик Загана разнёсся эхом по залу. – Как смеешь отвергать то, чем тебя наградили прародители?! Как же глупо с моей стороны было надеяться, что время заставило тебя повзрослеть, Данталион!

– Бессмертие стало наказанием не только для Мариас. Или я тоже должен нести на себе бремя вечной жизни? Сколько ещё я должен прожить в позоре и бесчестии, зная, что не сумел никого спасти? Позволь мне что-то изменить!

– Я не могу, – вздохнул Заган и отвернулся. – Ты последний даймон, которому ещё благоволят небеса; надежда на то, что всё станет, как раньше. Да и не в силах я отнять твою жизнь, ни как Высший бог, ни как отец. Клинок «Слёзы небожителей» отныне заперт там, где я не имею власти. Нынешним его хранителем стал Вепар, а он не отдаст его, даже если ты разобьёшь себе лоб в тысяче поклонов.

– Уже ничего не будет, как раньше, отец! Небеса зачахли вместе с небожителями, вера людей пошатнулась. Пока вы, Высшие боги, почиваете в наслаждениях, закрывшись в своих обителях, в Энрии бушуют войны. И вы не пресекаете их, слепо уповая на порядки, которые уже разрушены! Так скажи на милость, отчего я должен продолжать чтить правила, которые запрещают мне раскрывать свою божественность и не дают вмешаться? Для чего всё это? Мне не нужен титул, который больше ничего не значит, не нужна сила, которой в полной мере не воспользоваться. Всё, чего я хочу, – это вернуться к истокам, понять, в какой момент свернул не туда, и найти новый смысл... – его голос стал тише, – продолжать жить...

Заган окинул его беспокойным взглядом и со вздохом потёр лоб. Он боролся сам с собой, собираясь предложить то, о чём, возможно, пожалеет, но в то же время страдания сына ранили родительское сердце. Каждая пройдённая битва с медлительной мучительностью убивала в Данталионе светоч былой лёгкости. Заган больше не видел искры в его глазах, не видел изгиба прекрасной улыбки. Прежде весёлый юноша теперь стоял перед ним, словно живой мертвец.

Мастер Валюты откашлялся и неуверенно произнёс:

– Есть способ, однако приняв этот путь, ты по-прежнему останешься в петле бессмертия, но уже без той силы, что сейчас живёт в тебе. И если однажды ты разочаруешься в том, кем стал, лишь я один смогу возвратить тебе желаемое. – Его лицо сделалось мрачным. – Я могу сотворить ту же печать, что использовала Дардариэль в день падения небес, и запереть часть твоей божественности, чтобы отныне сила твоя уровнялась с теми, кого зовут странниками, но вместе с тем на тебя будут наложены и те же проклятия, коими наградила их Дардариэль.

– Проклятия?

– То, что я называю проклятием, Дардариэль назвала связью. Связью странников. Всё ради того, чтобы даймоны и сфероны могли всегда найти друг друга, но, если один из них умрёт, боль от разрыва этой связи сведёт остальных двух в могилу, потому что только так они смогут переродиться вместе.

– Зачем же она создала такие жестокие правила, если сама желает поскорее вернуть богов на небеса? – удивился Данталион.

– Не могу дать точный ответ, – завёл руки за спину Заган. – Дардариэль никогда не была искренна с нами в своих намерениях. Могу лишь предположить, что всему виной прижизненная близость даймонов и их сферонов, а может, и то, что путём общих воспоминаний они сумеют быстрее принять свои прошлые ипостаси. Так или иначе ум Дардариэль нельзя недооценивать. Она продумывает все возможные варианты.

Заган принялся расхаживать по залу. С каждым шагом звук удара подошв о пол становился всё громче, а лицо Мастера Валюты – всё более угнетённым. Но это нисколько не пугало Данталиона. Все эти предостережения ничуть не поубавили его желания. Он отыскал свой шанс перестать быть чужим в мире, где всех потерял. Судьба уже свела его с перерождениями Троицы небесного суда, а вскоре он сможет воссоединиться с Форасом и Осе, если отыщет их новые ипостаси, а может, и вернёт старых оступившихся друзей, последовавших за его сестрой. И хотя их предательство всё же оставило свои раны, Данталион готов был примириться, если Фуркас подарит им шанс встретиться вновь.

А Заган всё продолжал нагнетать:

– Если ты примешь решение отринуть божественность, то бессмертие не позволит тебе умереть от этой связи, однако каждую их смерть ты будешь переживать так же, как и любой другой странник. Готов ли ты терпеть эти муки ради нелепых идеалов, что сам для себя воздвиг? Данталион, одумайся, прошу тебя! Ты собираешься отказаться от части своей силы ради того, что можно получить, не лишаясь её. Почему ты просто не можешь позволить себе жить? Зачем наказывать себя за то, что изменить было не в твоих силах?

– Затем, что я не хочу всего этого! Никогда не хотел! – огорошил криком Данталион и закрыл лицо руками. – Всё, что мне было нужно, – это быть с Мариас. Она всё, что у меня есть... То есть было. И знаешь, что я сказал Гастиону, чтобы тот позволил мне остаться? Я признал свой страх, признал, что боюсь мира, в котором был никому не нужен, признал, что боюсь потерять единственного человека, который всё это время был со мной! Я выполнял долг небожителя только чтобы оставаться с ней, чтобы чувствовать себя нужным хоть кому-то. И вместе с тем губил себя в удовольствиях, чтобы никто не понял моей настоящей слабости, – неприязни к самому себе за пропитавший душу эгоизм. И всё же мне удалось принять то, что Мариас отвернулась, но лишь потому что нашёл утешение в других людях. А что в итоге? Я разбился о землю и столкнулся с тем, что являлось моим кошмаром: ни друзей, ни возлюбленного, ни сестры... – Слова загорчили на языке, подталкивая слёзы к глазам. – Я остался один!

Он эмоционально рассёк рукой воздух, и поднятая из глубины сила пробудила небесные руны. Вмиг охладевший воздух соскочил клинком с пальцев и протаранил стоящий неподалёку стол. Ножки тяжёлого дубового стола разрезало надвое, и все стоящие на нём приборы, вазы и корзинки с фруктами с лязгом и дребезгом упали на пол, разлетаясь в стороны. Данталион вздрогнул и посмотрел на дрожащую руку, покрытую бело-голубым узором. Он так давно не использовал небесные руны, что стал забывать о том, какая мощь в них сокрыта.

Заган же, казалось, предвидел нечто подобное. Он оглядел осколки вазы, древнее которой, пожалуй, был только он сам, и, прикрыв глаза, покачал головой.

– Устраивать погром было вовсе не обязательно, сын, – не повышая голоса заметил он.

– Прости, отец, – виновато опустил глаза Данталион.

– И всё же, – Заган положил ладонь на плечо сына, – раз уж твой страх так силён, не лучше было бы остаться здесь? Инмин ан Веле и твой дом тоже. Ты мог бы остаться здесь со мной...

Но Данталион решительно отверг предложение:

– Ты так ничего и не понял, отец, – и убрал руку с плеча. – Что бы я ни нашёл на этом острове, всё будет напоминать о прошлом. В том числе и ты.

«Не знающий радостей жизни познаёт лишь каторгу существования», – теперь эта фраза, которую он однажды так легко бросил Гастиону в попытке оправдаться, звучала совершенно иначе. От неё веяло угнетённостью и сломленностью. И прочувствовав на себе, он понял сколько недостойной глупости вложил в неё изначально.

Высший бог отвернулся и скрепя сердцем произнёс:

– Что ж, надеюсь, ты не пожалеешь об этом.

Взмах руки Загана привёл корни дерева в движение. Они выскочили из воды и потянулись к Данталиону. Даймон на мгновение испугался и сделал шаг назад – грубые корни показались ему готовящимися к атаке змеями, – но древесные путы тут же скрутились вокруг щиколоток и крепко затянулись. Одного рывка хватило, чтобы Данталион упал на спину. Осадившая затылок боль выбила все мысли и расползлась дробящей волной по телу.

– Что ты намереваешься делать? – прорычал Данталион, впивая негодующий взгляд в фигуру отца, образ которого заметно помрачнел.

Данталион понял: больше заботливых уговоров ждать не стоит. Заган исчерпал лимит нежности, как только сын прямо отверг его. Теперь перед ним Высший бог, тот, кого прозвали Золотым Генералом не за мягкий характер, а за точно разящий клинок.

Ответ он получить не успел, потому как Заган новым взмахом пригвоздил его обвязанное корнями тело к дереву.

– Для начала даю тебе шанс отказаться, – ответил Заган. Подняв из вод бассейна камень и обломав ветвь, он срастил их в изящный нож и надавил остриём на грудь сына. – Плоть и кровь – вот, что лежит в основе амона. Взять одно и другое у мертвеца не составляет трудности, но тебе придётся пережить всё это, будучи живым. – Он указал кончиком лезвия на лоб сына: – А память – единственный способ связать тебя с Форасом и Осе, потому как их души уже переродились в смертном обличии. Только объединив всё это, можно создать материю, что заключит в себе силу твоего тела и духа. Ты всё ещё уверен, что готов к этому?

– Да! – с вызовом заявил Данталион, глядя ему в глаза.

Заган поджал губы – больше сказать было нечего. Лезвие надавило на ткань рубашки, разрезая её вместе с кожей, и Данталион покрепче стиснул зубы, удерживая крик в себе. Отец не намеревался щадить его. Он желал показать сыну, на что тот себя обрёк. Вскоре разорванная одежда повисла на поясе, и клинок коснулся груди, срезая пласт кожи. Кровь стремительно потекла вниз по оголённому торсу даймона и, пропитывая собой удерживающие его корни, стала стекать каплями на пол. Данталион откинул голову, упираясь затылком в шершавый ствол дерева и тяжело задышал. Его столько раз ранили в войнах, даже убивали, но почему-то именно от этого маленького каменного ножа бросало то в озноб, то в нестерпимый жар.

Ощущая, как скользит смазанное его же кровью лезвие, Данталион не смог больше подавлять голос. Зал наполнился криками. Волны эха ударялись в стены и разили самого Данталиона, оглушали, заставляя страдать ещё сильнее. Стояло стойкое ощущение повторяющегося кошмара, который не прекратился, даже когда кусок его отрезанной окровавленной плоти оказался в чаше и обратился в пепел от зачарованного пламени.

Пальцы Загана коснулись ободка чаши. Он стал сосредоточенно что-то шептать, но из-за оглушившей сознание боли Данталион не мог даже прочесть по губам его слова, только видел, как сила небесных рун заставила пепел закружить в воздушном водовороте вместе с густыми алыми каплями. Золотая магия пронизывающими ветвями вплелась в поток воздуха, заполняя своим светом. Красота действа очаровывала, но Данталион оказался слишком вымотан борьбой, чтобы суметь оценить это. Он то проваливался в беспамятство, то вновь просыпался от ощущения, словно тело пронзили кольями и дали разодрать собакам. Даймона метало из стороны в сторону, и, если бы не сковывающие путы, он на инстинкте бросился бы бежать, хотя разумом по-прежнему упёрто продолжал держаться за своё решение.

Он уже успел потерять всякую связь с реальностью, когда ощутил, как корни зашевелились. Они приподняли его над полом и куда-то поволокли. Признаться, Данталион не хотел знать куда именно, но осознание пришло само, когда сквозь кожаные сапоги он ощутил леденящую хватку воды: та стремительно стала заливаться в голенище и пропитывать брюки, жаля не хуже диких пчёл. Но после пережитого холод воды показался ему незначительным и даже облегчающим. Благодаря ей сознание частично прояснилось.

Хмуря брови, он с трудом приоткрыл глаза. Заган сидел на корточках у самого края бассейна, удерживая над ладонью парящую прозрачную карту. Подобно тонкому хрустальному творению она переливалась и подсвечивалась белоснежным сиянием.

– Сейчас это не более чем пустая клетка, – пояснил Заган и щёлкнул пальцем по амону, заставляя тот вертеться. – Теперь её предстоит заполнить.

Он протянул ладонь к Данталиону и с силой надавил меж бровей. В глазах даймона заискрили молнии и обрушили яркую вспышку головной боли. Минуты обернулись часами пронизывающего крика. Казалось, лёгкие не выдержат, лопнут, как мыльный пузырь, оставляя вместо себя пустоту и кровавые ошмётки. И лишь отыскав необходимое, Заган ослабил хватку. Он уцепился за нужное воспоминание и плетением сияющих нитей вырвал из головы Данталиона, вплетая в материю амона. Утратив нечто важное, чего Данталион, увы, уже разобрать не мог, он потерял и контроль. Тело безвольно обмякло в корневых кандалах, лишаясь последних сил.

Очнулся он уже в комнате отцовского дворца. Пробравшийся через штору солнечный луч ткнулся в утомлённые глаза, вновь пробуждая головную боль. С трудом заставив себя принять сидячее положение, Данталион опёрся спиной на подушки. Взгляд всё ещё был заволочён туманной дымкой, словно под веянием морока, и размывал окружение блеклыми пятнами, но он смог узнать некогда принадлежащие ему покои. Стоило ему однажды обмолвиться о том, что он и Мариас любят смотреть на звёзды, Заган повелел разрисовать стены и потолки в их комнатах по подобию ночного неба.

Уткнувшись макушкой в высокое изголовье кровати, Данталион растёр виски. Он пытался припомнить, приходил ли он в себя во время ритуала, происходило ли ещё что-то, но всё было тщетно. Единственное, что явственно полонило память, вызывая угрызения совести, стал затравленный взгляд отца. Он не хотел делать то, о чём молил его сын, ведь это бы означало, что своей слабостью он обречёт его на страдания, и всё же пошёл на поводу, потому что понимал – в ином случае Данталион накажет себя сам. Он не попытается избавиться от гнёта прошлого, а продолжит загонять себя в пучину.

Однако даймон испытывал сожаления не о том, что просил, а о том, что было необходимо сказать. Да, он сделал это нарочно, осмысленно ранил последнего родного человека, чтобы добиться желаемого, и теперь не был уверен, захочет ли отец когда-нибудь простить его. А может, будет лучше, чтобы не прощал. Так им обоим станет легче разойтись.

Даже думать об этом оказалось в тягость. Данталион катал слова во рту, порываясь произнести их вслух, уверить себя, что так нужно, но в итоге сглотнул, так и не дав им выпорхнуть. Да и вряд ли бы смог: по горлу словно прошлись тёркой. Поморщившись, он углядел стоящий на тумбе графин с водой и стакан и протянул руку, но тут же одёрнул, заметив повязки на руках из зелёных длинных листьев. Вероятно, постарались фейри со своими природными примочками. Самодельные лекарственные повязки оплетали практически всё тело и пахли резким травяным запахом, от чего у него вновь закружилась голова и подкатила тошнота.

Данталион принялся срывать их. Там, где раньше были обручи из содранной о корни кожи, теперь алели едва заметные напоминания о метаниях и борьбе с болью. Пара пятен да мелких царапин – не более. И только взявшись развязывать зелёные бинты на груди, он ощутил неприятное жжение ровно там, где с него срезали кусок плоти. Оторвав покрытый вязкой субстанцией лист, он уставился на размытое пятно. Внутри него темнел странный символ.

Убрав пальцы от метки, Данталион откинул одеяло и на пошатывающих ногах направился к зеркалу. На последних шагах равновесие подвело: он упал на колени, тяжело ловя губами воздух.

«Всё-таки не нужно было вставать», – подумал он и, зажав рот ладонью, отправил комок подбирающейся дурноты обратно.

Просидев долгое мгновение с опущенной головой, он наконец взглянул на отражение. В обнажённой, израненной и покрытой следами мазей фигуре едва узнавалось прежнее божество. Белизна кожи и здоровый румянец покинули его вместе с божественностью, уступив место серовато-зелёному оттенку, столь привычного для обычного человека, свалившегося с болезнью. Становилось понятно и то, почему он с таким трудом открывал глаза, испытывая жгучую резь: белки сплошь покрылись красным ветвистым узором сосудов, а веки опухли. Под глазами даже залегли усталые полумесяцы, коих он не видел на своём лице уже сотни лет.

Не веря правдивости зрения, Данталион пододвинулся ближе к зеркалу и положил ладонь на холодную поверхность. Да, он и вправду стал походить на смертного. И наконец, опустив глаза, он всмотрелся в символ на груди. Он находил в нём что-то знакомое, но с трудом мог припомнить, где однажды видел.

– Вижу, что тебе уже лучше.

Данталион вздрогнул. Он не слышал, как за спиной распахнулась дверь, и теперь, испуганно моргая, смотрел, как Заган уверенно входит в комнату, закрывая дверь за спиной щелчком пальцев.

Данталион открыл было рот, чтобы прямо спросить о метке, но лишь просипел. Во рту по-прежнему было сухо, даже слюна загустела.

Прочитав его намерения по лицу, Заган твёрдо прервал:

– Успеется. Не трать силы, коих в тебе и так мало осталось.

Он развязал пояс и, сняв верхний халат одеяний, накинул на плечи сына. Тот не сопротивлялся, позволил отцу вдеть руки в рукава, запахнуть одежду и перевязать поясом, после чего, опираясь на него, добрался до постели. И хотя в действиях Загана чувствовалась осторожная забота, голос звучал с разящей прохладой. Как только Данталион лёг на кровать, он тут же приказал ему забраться под одеяло, словно поучал маленького шкодливого ребёнка, норовившего сбежать из-под опеки. Хотя, наверное, всё так и было.

Избегая пронзительного сыновьего взгляда, Заган наполнил стакан водой из графина и протянул.

– Пей.

Стоило капле воды попасть на сухой язык, как Данталион уже не мог остановиться. Жажда изводила неслабая. Ему потребовалось осушить три стакана, прежде чем та отступила, а Заган всё это время молча наполнял стакан. Четвёртый Данталион уже не осилил, поставил полупустой стакан на тумбочку и прояснившимся взглядом уставился на отца. Тот сидел рядом, только руку протяни, а казалось, что не дотянуться. Прямая спина застыла в напряжении, лицо словно увязло в мрачности. Он был обижен – это подсказывал Данталиону его неутраченный дар, – но не на сына, на него он злиться не мог, а на судьбу, что привела их к этой ситуации.

– Если хочешь спросить что-то, спрашивай. Незачем пронзать безмолвным взглядом, – нарушил тишину Заган.

– Что это? – прямо спросил Данталион, указывая на крючковатый символ.

– Смертные назвали это символом странника – знак, коим владеют все даймоны. Он носит в себе силу связи со сферонами, помогает тем отыскать перерождение своего даймона. Этот символ – руна заклинания, которое использовала Дардариэль; знак смертного начала, конец которого – бессмертие в качестве нового божества.

– А амон?..

– Амон – связь физического и духовного. Своего рода это живая материя, ключ к обретению божественности. Но тебе это знание ни к чему, ведь твой отличен от ему подобных. Твой не хранит секретов, не содержит знаний божества, ведь ты по-прежнему им являешься. Он – лишь прекрасная подделка, позволяющая открывать пути ко всем мирам, к коим ты знаешь дорогу. Однако, в нём содержится сила, превосходящая все другие амоны, – сила, от которой ты изволил отказаться. Я наложил на него свою печать, чтобы однажды, когда судьба заставит тебя пожалеть о сделанном выборе, ты мог принять её обратно.

– Надеюсь, что этого не произойдёт, – произнёс Данталион.

– Надеюсь? – усмехнулся Мастер Валюты. – Не слишком уверенные слова для того, кто бил себя в грудь и кричал, что не пожалеет.

– Я не в ответе за судьбу и не могу знать, какой путь она мне проложит, – покачал головой новоиспечённый странник, – потому остаётся лишь надеяться, что в нём не будет более сожалений.

Заган кивнул, сея между ними минутное молчание, а после, когда тишина стала невмоготу, поднялся.

– Кхм, я отправлю к тебе лекарей. Пусть удостоверятся, что ты способен самостоятельно вернуться на материк.

– Подожди! – встревожился Данталион. – Разве я не могу воспользоваться амоном?

– Амон не имеет силы во владениях богов. Даже зная дорогу, ты более не способен попасть ни на Инмин ан Веле, ни к кому-либо ещё из Высших богов. Отныне ты странник, значит, изволишь жить по людским законам. Я попрошу фейри сопроводить тебя на корабле через море на большую землю, развею чары, что защищают остров неистовыми грозами, но дальше свой путь ты проложишь сам.

И бросив короткий взгляд на сына, Мастер Валюты направился к двери.

– Отец! – окликнул Данталион и, когда Заган обернулся, склонил голову. – Спасибо!

Вот только благодарность уже ничего не могла исправить. Она не приносила ни радости, ни облегчения.

Заган остановился, положив ладонь на дверную ручку. На секунду показалось, что он сорвётся к сыну, ведь таковым и было его желание, но он сдержался, сильнее сжал ручку и, отвернувшись, чтобы скрыть проступившую на глазах влагу, с тяжестью изрёк:

– Да будут милостивы к тебе боги.

После того дня Данталион больше не увиделся с Заганом. Он не приходил к нему в покои, не навестил перед отплытием, не попрощался даже письмом. И как предполагал сам Кассерген, дело было в том, что Высший бог не намеревался скреплять их расставание речами. Он не верил, что им больше не удастся встретиться, потому и не поставил точку. И Данталиона всё устраивало. Прощание – не означает «навсегда».

Как и обещал Заган, через пару месяцев, которые Данталион потратил на принятие нового «Я» и изучение способностей, фейри доставили странника на материк, высадили в каком-то портовом городишке. Лишь позже по вывеске Данталион узнал в нём порт Сант-Мири. За то время, что он скитался, многое поменялось, особенно, когда мир гниёт от нескончаемых войн. Бродя по знакомым улочкам, он с трудом узнавал место, где, даже став божеством, любил прогуливаться в поисках красивых диковинок. Прежде богатые товаром лавки обнищали, в то время как цены росли всё выше. Более тут не было ни красоты, ни богатства. Атмосфера походила на зыбкую серую массу: людям оставалось только тонуть без надежды.

Путь предстоял долгий. К несчастью, овладеть амоном оказалось сложнее, чем предполагал Данталион. Его связь с Глазом Миров была разрушена, а натренироваться в перемещениях не было возможности, поэтому, раздобыв лошадь, он с воодушевлением отправился в деревню, где его ждали Нур и трое ребятишек. Он уже представлял, как заискрятся глаза Ноуль и откроются рты Эйгена и Маэля, когда он поведаем им то, что узнал от Высшего бога.

Днём он полосил энрийские просторы, верхом на скакуне, а вечерами останавливался в постоялых домах и расспрашивал местных. Кто-то подсказывал ему короткие тропинки, знаемые лишь местными, кто-то предостерегал, что где-то завязалась очередная бойня и туда лучше не соваться. Иногда приходилось обустраивать ночлег в поле или лесу, и в такие моменты Данталион явственно ощущал острую грань своего решения: от холодных ночей теперь нельзя было укрыться одной лишь одеждой, приходилось разводить костёр; легкомыслие порой приводило к тому, что он мог забыть пополнить запасы воды и еды; а попавший под бок камень наутро отпечатывался тянущей болью. Но все эти тяжбы ничего не значили для Данталиона. Его согревала мысль вернуться к тем, кто его ждёт.

Созерцая золотой восход солнца с холма, Данталион наконец увидел знакомые крыши деревенских домиков и, хлестанув поводья, направил лошадь по склону. Деревня оказалась погружена с тишину. Это показалось странным, ведь обыкновенно местные начинали работать ещё до рассвета, но Данталион не придал этому значения:

«Возможно, все ещё спят», – успокоил себя он.

Однако подъехав к дому Нур, он тут же заметил то, что шло вразрез с его предположением: частокол, который он сам лично чинил вместе с Маэлем перед отъездом, теперь частями лежал на земле. Взыграло тревожное чувство. Данталион спрыгнул с лошади раньше, чем та успела остановиться, и тут же рванул в дом. Дверь держалась на частично выломанных петлях – её аккуратно поставили на место, чтобы скрыть следы проникновения, – а внутри царил хаос. Ступая по осколкам, Данталион судорожно огляделся. Мебель, посуда – всё перевёрнуто и валялось на полу. Ни Нур, ни детей в доме не оказалось.

Сорвавшись с места, Данталион стремглав побежал к единственному человеку, кто мог что-то рассказать, – к деревенскому старосте. Он битый час ломился кулаками в дверь хижины, кричал так, что его могли бы услышать в соседнем поселении, но ответа не последовало. В конце концов он сел на пороге, прислонился виском к дверному косяку и принялся ждать. Каждый час тянулся мучительно медленно, и с каждой минутой в глазах Кассергена что-то умирало. Должно быть, надежда.

Опустевшим взглядом он глазел на пустые улицы. Ни одной живой души за многие пролетевшие часы. Отчаяние и неведение поглощали разум. Он прикрыл глаза и втянул ртом охладевший воздух. Шелест обласканной ветром травы больше не успокаивал. Но когда разум начал потихоньку теряться от усталости, он наконец услышал шарканье шагов.

– Данте?

Данталион поднял глаза на сутулого мужчину. Тот никогда не казался ему пожилым, несмотря на длинную седую бороду, кустистые брови и глубокие морщины, но теперь это был удручённый жизнью старик, утративший веру в лучшее. Он смотрел на юношу с такой болью, что сердце Данталиона на мгновение затормозилось, отбивая громкий ритмичный удар, пробирающий с головы до пят.

– Где они? Где Нур и дети? – с нажимом задал вопрос Кассерген.

Старик опустил голову и, глотая слова сиплым голосом, ответил:

– Ты опоздал, Данте... Их казнили.