Леон и Гастион переглянулись с обоюдным недоумением. Оба уверились в том, что Алексис знала куда больше, чем говорила, но по какой-то причине продолжала разжигать пламя вопросов в их умах. Вот только для чего? К чему она пыталась их подвести?

Однако Алексис не дала им возможности спросить: ускорила шаг и юркнула белой тенью в лабиринты кустов, которые огораживали новое поле. Леон едва не потерял из виду её хрупкую фигуру, смешавшуюся с другими блуждающими душами, и только живость движений подсказала, за кем ему стоит следовать.

Вскоре странник нашёл ещё одно отличие матери от других: души на этих полях были обезображены настолько, что от взгляда на них мышцы лица сводило в брезгливой гримасе. Опухшие конечности, сломанные кости, разбитые лица, в коих уже не разобрать прежних черт, резанные раны и висящие на шеях петли. Леон с ужасом осознал: это самоубийцы. Они страдали от каждого движения, стонали, испытывая сильную боль. Утопленники тащили на ногах привязанные камни и захлёбывались водой, что вытекала изо рта, висельники давились повязанной на сломанной шее удавкой в невозможности её ослабить, упавшие с высоты волочили раздробленные кости по земле, извиваясь в агонии, а те, кому смелость позволила умертвить себя самостоятельно, изнывали от ран, что никогда не затягивались и кровоточили.

Украдкой Леон заметил, как Гастион испуганно отшатнулся, прижимая руку к груди. Он ведь и сам был самоубийцей, неужели и ему могла быть уготована подобная участь в багровых полях? Отчасти Леон понимал его чувства. В период скорби он и сам подумывал о подобном выходе, но после такого зрелища даже мимолётная мысль о гибели не способна будет поселиться в его разуме.

– Последним богам не суждено быть заложниками владений Самигины, – покачала головой Алексис, заметив потерянность на их лицах. – Они станут частью новой ипостаси, когда та обретёт своё бессмертие, а их сознание поглотит тьма.

– Тогда что случается с теми богами, чьи странники погибли раньше, чем успели принять божественность, а их амоны были уничтожены? – поинтересовался Леон, нагоняя мать быстрым шагом.

– Их души замирают в полях, как и все другие, покуда не сыщут желанный покой, а их странники отправляются туда, где причина смерти становится либо благословением, либо проклятьем.

Её устами говорила тяжесть, граничащая со смирением неизбежного. Сделав пару шагов, Алексис приблизилась к душе женщины, чьи запястья исполосовали глубокие порезы, а тонкая сорочка облепила мокрое худощавое тело. Она погладила прядь её влажных волос и стёрла слёзы с щёк, чего та, конечно же, не ощутила.

– Велиния Мирхолд была одной из сильнейших в Ордене Странника. Доброй души женщина, но её первая ипостась оказалась жестока к ней. Воспоминания, что та пробудила, лишили её спокойствия и по итогу сломали разум Велинии. Она долгое время пробыла в лечебнице Адэра, сражаясь с собственным духом, пока наконец не возжелала сдаться.

– Как это произошло? – шёпотом спросил Гастион.

– Однажды, находясь ещё в здравой памяти, она сказала мне, что её ипостась не должна никогда обрести нового перерождения, дабы не сеять на землях смерть своим существом. Тогда я даже не могла подумать, что её рассуждения серьёзны. Нужно обладать невероятным бесстрашием, чтобы отнять собственную жизнь, ведь страх перед смертью – один из сильнейших инстинктов человека, но Велиния не только обзавелась решимостью уничтожить амон, но и вскрыла себе вены осколком зеркала, а после утопилась в ванной, чтобы утащить ипостась следом за собой в багровые поля.

– Разве не было другого выхода? – недоумевал Леон. – Можно было ведь уничтожить только амон и продолжать жить, разве нет?

Алексис покачала головой.

– К тому времени её разум уже полностью ослаб под давлением божества. Ненависть к своей ипостаси стала настолько сильна, что она не смогла бы жить, запертая в клетке с этим чудовищем.

– А что стало с божеством? Оно поплатилось за зло, которое причинило?

– Оно заперто в клетке той же боли и отчаяния, в которое ввергало свои перерождения. В полях Самигины каждый познаёт расплату за свои прегрешения, – ответила женщина и продолжила путь.

После того, как они миновали ещё два поля, Леон мысленно взвыл:

«Сколько ни идём, всё краю не видно!»

У него так ломило тело, что того и гляди рухнет от усталости, но на любые просьбы отдохнуть матушка подталкивала в спину и повторяла, что богиню смерти нельзя заставлять ждать. Скинув с плеча сумку, он устало волочил ту по земле. Ему уже осточертело лицезреть однообразные пейзажи, что до этого он находил прекрасными. Разнообразием служили лишь разговоры матери и Гастиона, что не переставали хвастаться своими познаниями. На их фоне Леон ощущал себя идиотом.

– Владения Самигины охватывают всю Энрию, дабы вместить души всех живых существ, – рассказывал Гастион с восхищением. Должно быть, перенял у Леона то восторженное чувство, что тот ощущал по прибытии. – Даже небесные чертоги не столь огромны!

– Вот уж обрадовал! – пробурчал Леон. – У меня подошвы сотрутся раньше, чем я до Самигины дойду!

– Не ворчи, – осадил его Гастион прищуренным взглядом. – Более тебе не доведётся сюда попасть, так насладись вдоволь местом, что закрыто для взора смертных.

Леон со вздохом закатил глаза и поплёлся дальше – туда, где поля сменялись густыми лесами, чья листва походила на капли застывшей крови, а по ветвям прыгали бледные размытые души белок и птиц. Вот кому во владениях Самигины жилось прекрасно. Звери не знали здесь тягот выживания, а потому периодически Леон наблюдал странные картины, как зайцы валялись под кустами, мирно сопя животом кверху, а рядом, преисполненная спокойствием, вилась змея, или же волк делил своё место в обнимку с оленем, устроив морду на его брюхе.

Однако к Леону звери всё же относились с осторожностью. Вероятно, чувствовали в нём жизнь, а потому остерегались подходить, а то время, как к Алексис и Гастиону ластились, словно домашние. В некотором роде это даже ранило чувства Леона. Когда бы ему ещё представился шанс погладить медведя за ухом?

Наблюдая за тем, как он кусает губы и с чувством неловкости обхватывает себя руками, Алексис хихикнула и посадила маленькую птичку ему на голову. Та осторожно походила по его макушке и, приняв растрёпанную густую шевелюру за гнездо, прилегла и защёлкала клювом. Леон скорчил физиономию. После пережитого его волосы, конечно же, не были в образцовом порядке, но принять их за комок жёстких веток – это чересчур!

Уже за каймой леса Леон ощутил облегчение. Наконец, вдалеке он приметил постройки. Стало быть, резиденция богини. Однако путь преградила чёрная река, сквозь воды которой невозможно было увидеть дна. Леон хотел подойти ближе, но хрупкая ладонь матери послужила препятствием.

– Это воды Больвадун – реки потерь. – Она заставила Леона сделать шаг назад. – Её питают слёзы и страдания живых, что пролиты над мёртвыми. Смертным нельзя касаться её вод, иначе душа навеки утратит способность вкушать радости мира.

– И как же нам её перейти?

Алексис огляделась по сторонам и ткнула пальцем в дальний край берега. Там, над быстротечной водой, возвышался мост, от вида которого Леон восхищённо приоткрыл рот. Ступени блестели так, что отражали волшебство неба над их головами, а стенки, сделанные из чёрного стекла, изгибались в тонких острых орнаментах. Леон положил ладонь на перила, но тут же резко одёрнул. По руке резанул холод, колючей волной пробираясь до самой кости, и желание притрагиваться к изящному материалу мгновенно пропало.

К резиденции богини через цветущие поля вела уже вымощенная дорожка, не скованная блуждающими без дела душами. Лишь плескание вод Больвадун, умиротворяющий шелест зелени и тихие шёпот ветра нарушали царивший здесь покой. За всю прогулку по владениям Самигины Леон впервые ощутил, что на душе стало легче. Ему словно расслабили ошейник и дали вдохнуть полной грудью. Накопившаяся усталость отступила, будто он смог сбросить камень, что все эти мили тащил за собой следом.

– Богиня не подпускает души к своим владениям, – обвела руками пустые поля асфоделуса Алексис, – только тех, кто сумел познать покой.

– Удивительно! – хохотнул Леон. – Я предполагал, что она любит засыпать под стенания мучеников и просыпаться под вопли грешников.

– Прояви больше уважения к Первородной богине, Леон Арилиан Самаэлис, иначе рискуешь быть отвергнутым ей!

Леон пожал плечами.

– Я не сказал ничего такого, за что следовало бы упрекать меня, подчёркивая серьёзность слов моим вторым именем, мама.

– Ишь как заговорил! – возмутилась Алексис и, позабыв о том, что является призраком, хлопнула сына по плечу, но рука прошла насквозь. – Дьявол!

– Так вот от кого у тебя столь странное выражение недовольства, – сделал вывод Гастион, поглядывая на то, как Леон, выставив руки перед грудью, отступает от разгневанной матери. – Но нам стоит продолжить путь, если не желаете, чтобы Самигина утратила терпение.

Его замечание пристыдило обоих Самаэлисов. Мать и сын прекратили дурачиться и застыли в неловком молчании, глядя в разные стороны.

– Что ж... Идёмте! – Вернув себе самообладание глубоким вздохом, Алексис пригладила волосы и поманила за собой.

Прежде Леон представлял обитель Самигины иначе. Ему думалось, что она будет походить на те, что он уже видел во владениях Высших богов: высокие изысканные замки, кричащие о богатстве его владельцев. Но Самигина оказалась довольно скромна в своих желаниях. Её резиденция состояла лишь из пары одноэтажных домиков, связанных друг с другом деревянными помостами, и дивного вида сада, среди цветущих бутонов которого летали кристальные бабочки, тянущие за крыльями след серебряной пыли. Среди покрытых алой травой лужаек тянулись ручьи той самой реки Больвадун и впадали водопадами в чёрные пруды, закованные в кольца из насыпей блестящих камней, а белые мощёные дорожки петляли меж кустов и высоких цветущих арок. Эта изящная красота показалась Леону намного приятнее той напыщенной роскоши, что он лицезрел в обители Загана. В ней ощущалась тонкость души Самигины, которую никто не мог заметить за маской суровой богини смерти.

– Разве упокоенные души не обитают в собственном мире? – поинтересовался Леон, обойдя призрак женщины, что вежливо преклонила пред ним голову и юркнула по помосту между двух пристроек, таща в руках бадью с водой.

– Когда душа принимает смерть и обретает желанный покой, Самигина даёт ей выбор: она может остаться в багровых полях и погрузиться в сон, что создан её самым счастливым воспоминанием, или же пойти в услужение богине и обрести телесность.

– Но зачем кому-то променивать сладость сна на рабство?

– Оно нужно тем, кто желает поскорее ступить на путь перерождения, – разъяснила Алексис. – Если богиня оценит твою службу по достоинству, то замолвит словечко перед Великой Фуркас, дабы та начала плести нить новой судьбы.

– Почему же тогда ты отказалась от шанса на скорое перерождение?

Алексис обернулась. Её взгляд красноречиво спрашивал: «Неужели ты правда не догадываешься?» – и Леон и впрямь вспомнил, что речь об этом уже заходила. Всё дело в отце. Она желала насладиться с ним жизнью во сне, потому так упорно отказывалась входить в круг перерождения и предпочитала томиться в пустом доме, созданном её воспоминаниями.

Одних лишь дум об этом хватило, чтобы Леону вновь стало тоскливо. Даже если он сможет вернуть отца к жизни, тот проживёт не один десяток, покуда его не сломит болезнь или ограниченность человеческой жизни, и на поклон к матери он явится глубоким старцем. Будет ли она так же его любить спустя столько лет? Однако, глядя в лучистые надеждой глаза матери, он уверился: будет и всё так же крепко и самозабвенно, как сейчас.

Заметив его скромную улыбку, Алексис и сама улыбнулась. Она жалела лишь об одном: что не может его сейчас обнять так же крепко, как в видении. Украдкой женщина поглядывала на юношу, шествующего плечом к плечу с ней, в котором едва могла различить мальчика, что каждый раз бежал со всех ног встречать её, стоило лишь приоткрыться входной двери, и прыгал к ней на руки, хоть и был уже весьма увесист для подобного. Теперь же она видела взрослого мужчину: высокого, сильного и порой чрезмерно честного и острого на язык. Его не сломили тяготы жизни, не покинуло желание найти истину там, где другие её не видят. Он был её сыном, её поводом для гордости. По призрачной щеке скатился хрупкий хрусталь слезы, но женщина, отвернув голову, смахнула его кончиками пальцев.

– Увы, но дальше идти вам придётся самим, – произнесла Алексис и остановилась перед аркой. – В эту часть сада душам заходить запрещено.

– Почему?

– Такой приказ отдала Самигина. Она желает видеть лишь тебя, потому всем велено не тревожить её пребывающий в ожидании разум.

Мать нерешительно потопталась на месте, спрятав руки за спиной, от чего Леон поймал себя на мысли, что некоторыми привычками она напоминает скорее взволнованную девочку, чем взрослую леди. Леон подошёл ближе, желая расспросить о том, что её тревожит, прикоснулся к бледному очертанию напряжённых ладоней и заметил скатившуюся по щеке каплю. Уголок нервно дёрнулся, а следом скривился и изгиб чётко очерченных губ, выпуская на свободу дрожащие слова.

– Пообещай мне, что мы больше не увидимся, Леон, – проговорила она, глядя на сына влажными глазами.

Леон опешил. Вид женских слёз заставлял его ощущать тяжесть, но улыбка, которой она обрамляла столь грустную просьбу, опаляла изнутри теплом. Он понимал, почему она просит о подобном, но разве мог быть уверен, что их встреча никогда не случится? В невозможности ответить согласием Леон понуро опустил голову.

– Нельзя обещать то, чего нет в человеческой власти. – Леон покачал головой. – Смерть не отступит, если её об этом попросить, не проникнется горькими мольбами. Если нить судьбы кончается, то на её конце обязательно будет узел, что сулит кончину, и это неизбежно.

– Смерть идёт лишь за тем, кто уверен, что она его настигнет, но рядом с тобой она стоит как соратник, поэтому живи, пока она сама не решит тебя покинуть, приняв за равного себе.

Алексис ступила ближе, всколыхнув алый ковёр подолом платья, и приникла ухом к груди, прислушиваясь к голосу живого сердца. Биение играло подобно ритмичной симфонии для слуха того, у кого за собственными рёбрами была лишь пустота. Тонкие пальцы пробежались по ломанным складкам на рукаве и коснулись не скрытого тканью запястья. Внутри Леона пробежали дребезжащие волны: касание Алексис обдало руку прохладой.

– Таковым будет моё последнее желание, но лишь ты вправе решать, сбудется оно или нет, и винить тебя за выбор я не стану, потому как знаю, какую ношу оно возлагает. – Привстав на носочки, она коснулась его щеки лаской шёпота и оставила лёгкий поцелуй. – А теперь ступайте...

Алексис с нежеланием отступила, пропуская сына в цветущий лабиринт, и, медленно покачивая ладонью на прощание, глядела, как с той же неохотой он удаляется от неё.

– Могу я задать ещё один вопрос? – Леон обернулся. – Натаниэль и Катерина Аверлин тоже находятся во владениях Самигины?

В уголках глаз и губ матери появились морщинки от широкой улыбки.

– Всё, что принадлежит энрийской земле, после смерти попадает в багровые поля.

Леон уловил в словах Алексис размытый намёк на их счастье и принял ответ кивком. Наверняка Николь обрадуется, узнав, что хоть тела её родителей и находятся порознь, их души обрели покой в единении друг с другом.

– Прощай...

Странник бросил последний мимолётный взгляд на мать, и губы, плотно прижавшиеся друг к другу, задрожали. Не таким он представлял их столь скорое расставание, но подавляя тяжесть разлуки, он стал делать шаг за шагом в кустарниковый коридор, изредка оборачиваясь, чтобы увидеть, как она машет ему вслед. Его скручивало изнутри от желания броситься обратно, но разум каждый раз напоминал, что это бесполезно. Она мертва. Она не вернётся, а он, даже воротившись, не сумеет её обнять. Это было жестоким напоминанием о том, что отныне они принадлежат разным мирам.

Вскоре ветки кустарников заслонили ему вид, и кроме ярко-алого цвета листвы он ничего не мог увидеть. Леону даже начинало казаться, что он заплутал в одиночестве, потому каждый раз искал взглядом Гастиона, чтобы разогнать это неприятное чувство, но тот хранил молчание, а мышцы его лица задеревенели в напряжении. Леон понял: тот страшился встречи с богиней. Сферон пытался изобразить спокойствие, удерживая руки на животе, но странник видел, с какой тревожностью его палец барабанит по золотой застёжке пояса и накручивает висящий на нём шнурок. Для него Самигина была ночным кошмаром, который из раза в раз заявлялся, чтобы забрать души прежних ипостасей в угоду проклятью Дардариэль, а теперь он сам идёт к ней на поклон.

Коридор вновь вильнул, разворачивая направление путников, и наконец они приметили проблеск свободы вдалеке. Изящный изгиб арки пропускал сияние тёмного звёздного неба, служа окном с видом на простирающиеся поля, коим не было видно края, и изгибы реки Больвадун, напоминающие огромную чёрную змею, скрывающуюся в зарослях.

Прижав руку к опоре арочного столба, Леон с осторожностью огляделся и, сделав глубокий вдох, чтобы отпустить волнение, переступил линию света. Казалось, пред ним предстал весь простор владений Самигины. Плавный спуск холма вёл прямиком к сияющим рубинам цветов асфоделуса, а в вышине разрастался млечный путь из разбитых крупиц, которые напоминали звёзды. Нос защекотало ароматом медового нектара и свежестью заточённого в бесконечном разгулье ветра.

– Нравится?

Леон сжался, ощутив на своих плечах тяжесть чьих-то рук и, уведя взгляд в сторону, заметил, как побледнел Гастион.

– Смотри, как испугался! – В стороне раздался визгливый хохот, и его владелица выплыла клубом дыма, замерев перед лицом странника. Тень Самигины приподняла пальцем подбородок Леона, заставив посмотреть себе в глаза, пока её сестрица висла на его шее, не давая отодвинуться. – Смотри, как он глазёнки выпучил! Ну что за забавное дитя!

И она вновь громко засмеялась, пока другая тень лишь тихо хихикнула ему на ухо и пошкрябала пальцами по плечам. Леон попытался вырваться, но его тут же зажали с обеих сторон ещё две тени, а вскоре вокруг него их собралось около десятка.

«Да сколько же их тут?!» – взвыл Леон, когда тени сомкнулись вокруг него тёмным куполом, сквозь который невозможно было разглядеть даже небо.

Странник ощутил себя единственной куклой среди оравы детей. Тени Самигины тянули его в разные стороны, переговариваясь между собой, хохотали, как безумные, и каждая лезла непозволительно близко к лицу, желая насладиться живыми эмоциями юноши. От мельтешащих пар алых глаз у Леона закружилась голова.

– Ой, какой милый! А какая душа вкусная! Так бы и проглотила! – гоготали они, толкая бедолагу из стороны в сторону в объятия друг друга.

Леон так и не понял, что такого забавного они в нём отыскали, но нахмурился. Ему не нравилось, что эти создания из дыма, которые даже очертаний лиц почти не имели, смели потешаться над ним.

– Довольно! – Леон гневно закричал и взмахнул рукой, отгоняя порождения тьмы от себя. – Пошли прочь!

– Не серчай на них, – раздался глубинный бархатный смех. – Этим теням ещё и сотни лет не исполнилось. Юные, сдержанности не обученные, оттого и бросаются в изумлении, стоит живого человека завидеть.

Тени вмиг присмирели. Они отплыли от странника, зависнув в воздухе со склонённой от чувства вины головой, а потом юркнули в разные стороны, скрываясь меж переплетений ветвей лабиринта. И впрямь как шкодные дети. А Леон, пригладив костюм, поглядел на Гастиона. К нему-то они интереса не проявили. Сферон по-прежнему стоял на том же месте и пилил взглядом пустоту, откуда донёсся голос. Но сама богиня являть свой облик не спешила, только потешно хихикала.

– Прекрати безобразничать, госпожа! – Леон огляделся в поисках Самигины. – Раз уж я по делу явился, так изволь и сама выйти!

В отброшенной кустами тени завился водоворотом плотный дым, и из его кокона на землю ступила бледная, как луноликое светило, женщина. Тонкое полотно кожи лучилось молодостью, подчёркнутое чернотой густых волос, ниспадающих на хрупкие костлявые плечи. Там, где ступали её босые ноги, прорастали ростки алых цветов, а тьма, став её одеянием, волочилась длинным шлейфом.

Тени, выросшие за её спиной, были больше и казались мудрее предыдущих. Это отчётливо отражалось в алых угольках глаз. И хотя они были порождением одной и той же сущности, ощущались по-разному: одна парила гордо, держа прямую спину в величественной манере, прям как её владелица, а другая улыбалась столь же насмешливо и широко, но от обеих веяло сильной аурой смерти, коей не чувствовалось в самой Самигине.

Эта аура ударила по Леону приступом страха. Прежде он не ощущал столь тяжкого чувства при встрече с тенями, но теперь он находился в их владениях, в ядре их силы. Против воли тело задрожало, отступая на шаг дальше от приближающейся богини и её стражей. Сердце билось так быстро, что, казалось, не выдержит и разорвётся, а лёгкие жгло и сдавливало от воздуха, который усиленно заглатывали приоткрытые губы. Колючие ветви изгороди уткнулись спину, и Леон ощутил, как их шипы пронзают кожу сквозь плотную ткань.

Видя, что страх начинает всё сильнее виться вокруг странника, Самигина усмехнулась и прочесала пальцами воздух, отдавая молчаливый приказ. Тени отступили, и Леон ощутил, как страх стал терять силу над ним. Цепи, сжимающие его, ослабли, позволяя разуму вновь мыслить здраво. Теперь он отчётливо видел крадущуюся кошачьей поступью к нему Самигину и то, какое удовлетворение застыло на бледном лике, не сохранившем ни одного яркого пятна, кроме рубиновых глаз и алых губ.

Леона нельзя было назвать низким, но Самигина оказалась выше него на целую голову и явно испытывала удовольствие от того, что глядела на юношу сверху вниз. Она остановилась перед Самаэлисом достаточно близко, чтобы тот почувствовал, как в прижавшейся к нему груди бьётся сердце, но столь тихо и медленно, что казалось почти утратившим жизнь.

– Ты желал меня видеть, так отчего же жмёшься в угол, как трусливый щенок? – хохотнула богиня и приподняла пальцем его лицо. Острый ноготь впился в тонкую кожу шеи под челюстью.

Леон поджал губы и воззрился в гибельно красивое лицо. Он хотел отпихнуть её, но терпел близость лишь потому, что не желал злить богиню. Однако она казалась невероятно заинтересованной им. Самигина склонила голову, изучая черты его лица, и прикусила губу в оскале, показавшимся страннику хищным. Холодные пальцы погладили уголок века, под которым сияла радужка цвета проклятой фиалки.

Самигина усмехнулась:

– Смерть может отпустить, но не позволит от себя сбежать, Леон Самаэлис.