«...Марк Годфри – король Эльзерии, будучи пятым в порядке душ, считался величайшим воителем средь властвующих лиц того времени. Он жаждал объединения Северных земель, посвятил этой идее свою недолгую жизнь. Уже к тридцати годам он подчинил себе только-только зарождающиеся Лиронию и Кайрисполь, лежавшие на пути к его главной цели – Ла'Эльской Империи, богатейшей средь тогдашних держав. В момент взятия её столицы король был сражен саблей предателя и погребен, как полагалось воинам, на поле своего последнего сражения...»

_________

«Моё письмо к Вам сочли бы неприличным. Последнее время я всё чаще задумываюсь над тем, почему там, где начинается честность, тотчас с неба обрушиваются рамки приличий? В какой момент наше общество осудило искренность, сделав её привилегией слоев низших, выходцы из которых по определению глупы и необразованны? Другим же это непозволительно. Вот Вам пример тому, явный и без прикрас. Мой старший брат, Август, лжёт всюду и без устали, начиная со слов о своём хорошем самочувствии по утрам, заканчивая тем, как ловко он скрывает истинное положение дел в стране. И за первое, и за второе он видится всем истинно умным и благовоспитанным. Чего не скажешь о младшем моём брате – Рафаэле. Он привык быть настоящим и искренним в каждом взгляде и помысле своём; ему незнакомо притворство, скрытность, а в существование лжи во благо он не верит и вовсе. И за то считают его чуть ли не блаженным, относятся к нему со снисхождением и видят искренность его блажью. К чему это я? – Если Вы, прочтя моё письмо, сочтёте его глупым и неуместным, а меня осудите, то будет в порядке вещей. Я просто хочу быть честной с Вами, как с самой собой в моменты слабости. Позволите ли мне? Откроетесь ли? Поверите ли?

Рядом с Вами, Регон, я чувствую себя привольно. Будто всё мирское вмиг оставило меня, а пустые суеты отлегли от души. Я говорю с Вами, и жизнь видится мне иной: размеренной, упорядоченной, ясной, подобно стеклу, готовой подчиниться человеческой руке, будь она хоть самую малость умелой. В обыденной картине мира для меня всё хаотично, беспривязно, малопонятно; я извечно пытаюсь ухватить нить собственного существования, будто бы оно живёт в разделе со мной, противостоит мне. С Вами же борьба иссякает, возникают новые смыслы.

Знаете, я отнюдь не романтична. Не хочу, чтобы Вы обманулись во мне. Оттого и не пишу про высокие чувства, что заставляют сердце бешено колотиться в груди, а дыхание сбиваться. Не пишу, потому как не чувствую того и не думаю, что почувствую когда бы то ни было. Впрочем, мне думается, что "любовное чувство" глубже сердца, не напоказ, не рвётся оно сквозь громкие фразы и не лежит на чьих-то устах мёртвым грузом. Любовь нема, как странница в нашем дремлющем мире. Любовь слепа, как глубокий старец, сумевший познать то, чего не различить зрячим. Но любовь уверенна, без тихого шёпота и придыханий, без томлений в ночи и бессонницы, от которой нескончаемо ноет голова. Спокойствие, тихая радость и уверенность – вот три кита, на коих зиждется чувство любви. Но то лишь моя картина.

Сейчас, "слагая" это письмо к Вам, мне вспоминается день из моего раннего детства, когда я нашла в саду крохотного птенца со сломанным крылом. Отец просил меня быть осторожнее с бедняжкой, не хотел, чтобы я ещё больше навредила ему. Так вот я чувствую себя той самой птичкой, теперь в Ваших руках. Смерть для меня неизбежна, однако же, дайте мне шанс! И прошу Вас, будьте осторожны... Не сломайте мне и второе крыло,

Вечно Ваша, Ленор».

– Чёрт! – Регон выругался вслух; тело внезапно обмякло, и он опустился на ступени, заслонив лицо обеими руками, словно страшась, что кто-то разглядит выражение, озарившее его черты.

– Вас тяготит моё чувство? – голос Ленор, глухой, но на удивление ровный, холодом ударил в спину. Триаль чуть повернул голову на звук, разглядывая тёмный силуэт в лучах сотни горящих свечей, неторопливо произнёс:

– Как камень на шее, – сказано было честно, как она и хотела, но стоило ли оно того?

– Так сбросьте его...

– Не могу, – на выдохе отозвался Регон, – иначе он затянет на дно Вас.

Свет целиком поглотил силуэт Ленор. Триаль слышал степенно удаляющийся звук её лёгких шагов, всё больше походящий на стук капели по таящему снегу.

Вот только зима в душе была в самом расцвете, прерванная короткой оттепелью. О весне речи и не шло.

Регон поднял глаза, наслаждаясь тишиной ночного сада, внезапно для себя различил в паре метров знакомую фигуру. То был Элиас, стоящий подле кого-то, спокойно внимающий чужому голосу...

____________

– Я бы очень хотел думать, что "до" — это был не я; что "до" я был, будто во сне или вовсе не существовал. Однако же... — Фабиан отпил вино прямо из бутылки, поморщившись не от горечи спиртного, а от той, что застыла на его собственных губах. — Будете? — он протянул Элиасу бутылку так, что юноша не сумел отмахнуться.

Казалось, этот жест являлся свидетельством наивысшей степени открытости; если посудить, в светских кругах "отпить из одного горла" никто не предлагает, да и Регон говорил, что это неприлично, мол, такое могут позволить себе лишь редкостные пьянчуги, но на тех стоило бы закрыть глаза, хотя бы из жалости. А жалость – благодетель. Женская и примитивная, правда, но коли мужчина жалостливый, судить его не станут. Фабиан и жалость в одном ряду не стояли. Глядя на него, в душе рождалось чувство зависти, неосознанное и крайне жгучее. А возникало оное потому, что юный господин Тайфер имел всё, при том не прилагая никаких усилий; он родился, обладая тем, к чему люди тщетно стремились весь свой жалкий век и, кажется, тяготился этим. Не знал он цену и качествам, которые даровала ему природа; ум его гнил, благочестие умерло ещё в зародыше, а чувственность и восприимчивость к общечеловеческим ценностям дремали в обнимку на завалинке разума.

Элиас неуверенно поднёс бутылку к губам, чувствуя, как бешено пульсирует кровь, попытался сделать один крохотный глоток, после чего тошнота захлестнула его волной. Души с шипением рванулись наружу, жадно впиваясь в остатки чужой сущности; юноша поспешно отдернул бутыль, дыша нервно и сбивчиво, стараясь не проглотить язык от обрушившегося на голову голода и желания поглотить яркую, трепещущую душу Тайфера, всюду оставляющую свой уникальный след.

– А Вы совершенно не умеете пить, господин Ревиаль! — Фабиана позабавила представшая глазам картина.

Элиас хотел было объясниться, но вовремя опомнился.

— А Вы, знаете, господин Ревиаль, нет никакого "до" и "после", — продолжил свою тираду Тайфер. — Моё "до" настигло меня и в "после", и в "после-после", и в каждом моём дне дальше непременно будет, ибо есть только "до". И правда есть лишь в нём. Наша жизнь не делится на два, случись что-то значимое. Жизнь – не кусок мяса. Это основа. Кость. Каркас. Нечто неприкосновенное. Сломай его — рухнет и остаток.

— В таком случае, Вы обрушили мои надежды, — отозвался Элиас, всё ещё державшийся поодаль.

— И как же? — Фабиан поджал губу, и лицо его приняло выражение то ли жалостливое, то ли высокомерное.

— Я искренне надеялся, что в жизни моей наступит момент, когда всё в один миг переменится, станет в разы лучше, а то, что было "до", исчезнет.

— Глупость какая! Не полагайтесь на случай, господин Ревиаль, рискуете остаться в дураках.

— Но случайность решает!

— Случайность – это Бог. Для тех, кто искренне верит в её существование, она есть и властвует; для тех, кто верит в то, что видит, её нет. С точностью сказать можно лишь то, что всё и всегда решают люди. А люди — это единая масса, подчиненная чему-то одному, чёткому и ясному, отнюдь не мифическому. И возникни в Вашей жизни случайность, наверняка, объяснение ей найдётся, а стоять за ним будет людская воля.

— А в существование справедливости Вы верите?

Фабиан нахмурился, скосил взгляд, после чего тихо произнёс:

— Не знаю, честно... Чтобы понять это, надо бы определить, что значит "справедливо", а это для меня уже сложнейшая задача. Кто-то скажет, что в его основе лежат нормы морали, но в наше время они столь размыты, так что неимоверно трудно определить, в чем состоит их природа. Вот такая замкнутая цепь... Много вопросов, но ни одного точного ответа. И оно всё так... в человеческой жизни. Неясно. Неточно. Словно кто-то сделал за нас набросок нашего же существования, но забыл оставить краски. А без них картина расплывчата, безлика, и каждый, кто глядит на неё, видит что-то своё, отличное. И я всё ищу подходящие краски... А Вы?

— Живу по наброску, — глухо произнёс Элиас, ощущая лёгкое помутнение и слабость.

Внезапно из-за спины возник Регон. Он молча потянул юношу за собой, натужно не замечая присутствия Фабиана и стараясь не смотреть в его сторону. Элиас среагировал заторможено, не сразу сообразив, что произошло, когда же сумел вырваться из оков мыслей, сад остался позади, а сами они поднимались в дом.

— Нам надобно уехать, — буркнул себе под нос рачитель, заметив негодование во взгляде Элиаса.

— Но я хочу остаться! — тот упёрся, намеренно цепляясь носами ботинок о ступени. — Вы прервали меня! Разве Вы не видели?! Я говорил с господином Тайфером!

— А я просил Вас не связываться с ним! — вспылил Триаль; грубо, как котёнка за шкирку, схватил юношу за ворот фрака, толкнул в залу поперед себя. — И вновь повторюсь: нам надобно уехать!

Ревиаль вцепился обеими руками в дверную раму, тем самым преградив Регону путь. Впрочем, тот мог бы обогнуть дом через сад, но покинуть госпожу Ла'Круэль, не попрощавшись, было бы крайне невежливо.

— Мы могли бы остаться здесь на ночь. Не думаю, что нам откажут.

— Мы не можем медлить! Завтра вечером нам нужно прибыть ко двору!

Элиас опешил. Поначалу он и вовсе не понял значения этих слов, но запоздалое осознание настигло его и чуть было не подкосило.

— Что Вы хотите сказать?! — голос его дрожал, глаза потухли, теряясь за тенью тревоги.

Вот он! Тот самый момент, к которому Элиас готовил себя изо дня в день, то, чего так боялся и жаждал одновременно, — открытие сознания.

А жизнь только началась... Или ему показалось? И вот уже всё кончено.

— Ваш отец мёртв. Скончался сегодня утром, — заключил Регон холодно и безразлично. — Думаю, Вы и сами понимаете, что время исполнить Ваш долг перед страной и её народом настало.

Для Регона завтра наступало освобождение. Долгие пятнадцать лет бессмысленной тяжбы в изоляции и заточении наконец иссякли. Должно быть, радостно осознавать, что конец мукам настал, а вместе с ним наступила и новая жизнь, пришедшая на смену невзрачным будням в четырёх стенах с безумцем.

— Я. Хочу. Остаться. — Звучало теперь куда шире.

Остаться "в жизни". В этом мире, каким бы он ни был. Быть никем, да и пускай! Пускай! Вот только нить ясности не отпустить бы ненароком.

Показали жизнь – так дайте вкусить её целиком!

Решили быть гуманными — так будьте таковыми до конца!

Но то звучало лишь в голове. В этой жалкой, ненавистной Элиасу черепушке, трещащей от десятков и сотен таких же мыслей и ещё пятнадцати ненавистных душ, которые так и гудели от ликования, прожигая барабанные перепонки.

Регон холодными пальцами вцепился в руку Ревиаля, силой потащил его за собой. На ходу он умудрялся обмениваться с присутствующими прощаниями и пожеланиями, извечно до боли стискивая при том предплечье молчащего Элиаса. В один из таких моментов тот резко дёрнулся, выхватив бокал у безликого студента, весь вечер вьющегося вокруг Николь, плеснул вино в лицо Регону с криком:

— Не трогайте меня! — отшатнулся, чувствуя на себе с десяток ошеломленных взглядов.

Музыка стихла, шёпот степенно опал, как осенняя листва, чтобы вновь затрещать с большей силой. Лицо Регона осунулось; он отер его рукавом фрака, сдирая с себя остатки приветливости и доброжелательности; губы его съехали набок, плотно сжатые и дрожащие от напряжения, глаза тускло поблескивали из-под нависших век, морщины на лбу, что только начали вырисовываться, заострились, при том брови лежали прямо и спокойно, отображая его непоколебимость и твёрдость намерений. Он, видимо, предвидел трудности, но нисколько не продумал действия при них.

— Я буду ждать Вас в экипаже, — тихо сказав это, он поспешно покинул залу.

Среди встревоженных произошедшем лиц Элиас заметил Фабиана, стоящего поодаль ото всех, но наблюдавшего с неподдельным интересом и недюжинным вниманием. Он как-то горько улыбался, будто в его помутненном алкоголем разуме эта сцена нашла особое место, задела нечто личное. И вместе с тем в его взгляде читалось непонимание, точно он всё прекрасно знал и видел насквозь, но отказывался принимать.

Или Элиасу показалось?

Экипаж ожидал его за воротами усадьбы, тёмный, практически сливавшийся с ночным пейзажем. Дорога предстояла короткая: пара часов пути и его вновь скуют родные стены. Впрочем, они его и не отпускали.

Регон за время пути не проронил ни слова; Ревиаль страшился смотреть на него, когда же всё-таки бросал невольный взгляд, то тело сковывал ещё больший страх, но теперь уж самого себя. В памяти всплыло вино, невольно подвернувшееся под руку в тот ненавистный момент. Элиас не посмел бы сделать это! Ни в коем разе! То был не он! Но кто же тогда? Души молчали.

Мира не спала, когда они прибыли, стояла у порога, сжимая фонарь окоченевшими от холода пальцами. Она будто чувствовала неладное своим чутким женским сердцем, не докучала Регону моралями, послушно отдала ему ключи и растворилась во мраке коридора. Рачитель долго самолично запирал двери, и Элиас с тревогой наблюдал за сим действием, ощущая свою негласную обязанность присутствовать при том, ожидая разрешения, чтобы удалиться в опочивальню.

— Думаю, Вы понимаете, что за содеянное отправитесь в Зеркальную комнату, — холодно произнёс он, стараясь не глядеть на юношу.

В Зеркальной комнате Элиасу приходилось бывать лишь дважды. В первый раз он сбежал из усадьбы в погоне за лучшим будущим, во второй намеренно разбил любимый сервиз Регона. Оба эти случая были отмечены, как нечто недопустимое, отвратительное и непременно требующее наказания наивысшей степени строгости. Для этого и существовала Зеркальная комната, пожалуй, лучший способ устрашения и худшая кара...

— Но... — слова, некогда верные помощники, не шли.

— Идите! — Триаль демонстративно одернул собственные руки. — Идите! Вы ведь и сами можете.

Но ноги окаменели. Элиас стоял смирно, губы его изредка подрагивали, глаза впились в затертые плиты пола.

— Вперёд! — Регон повысил голос, переходя на крик, толкнул юношу в спину так, что тот от неожиданности чуть ли не упал. — Не хотите?! Ну давайте же! Поведайте мне! Мне действительно интересно!

— Это было лишним...

— Что?

— Я не хотел обливать Вас вином. Это было лишним.

— А что же тогда Вы хотели? — его некогда спокойно лежащие брови неестественно изогнулись.

Элиас молчал и, когда Регон попытался силком протащить его через весь первый этаж к самым дверям Зеркальной комнаты, рванулся в противоположную сторону. Через секунду его тяжёлые ботинки уже стучали по скрипящим ступеням лестницы; в голове сновала одна и та же мысль, сплошной паутиной оплетающая разум: "Бежать! Бежать! Бежать!". Толком и не знал куда, но тело и дух стремились в поиске неведомой свободы и спокойствия, толкали на необдуманные поступки.

Дверь его спальни не поддалась: оказалась запертой. Комната Регона же стояла нараспашку, и Элиас, недолго думая, влетел туда, хлопнув дверью. Пальцы скрупулёзно провернули крохотный замок, стукнули задвижкой, причём очень и очень вовремя. В тот же момент в дверь последовал глухой удар, заставивший всё существо Ревиаля содрогнуться.

— Открывайте! Не дурите! Немедленно! — Вслед за громогласным призывом раздался звон ключей: Регон тщетно пытался вспомнить, какой же из них подходящий. А после и этот звук затих.

Элиас огляделся, нервно сглатывая скопившуюся во рту слюну, осознал, что впервые находится в опочивальне рачителя. Странное то было место, полупустое, словно бы необжитое, выдержанное в блеклых, мало различающихся меж собой цветах, сливающихся в единую серую массу, образующую безликие стены, безликую мебель и безликие предметы быта. Их хозяин, как подумал бы всякий, впервые очутившийся здесь, должен быть под стать этим вещам — такой же пустой и незапоминающийся. И Регон намеренно погружал себя ежедневно в эту смесь скуки и однообразности, иссушая в себе свежие течения жизни, существуя по неясным юноше принципам. К чему? Зачем? Элиас был близок к ответу, ведь ключевой его предмет давил и на него самого – давил руками Регона, осуждающими взглядами гостей, поверхностными суждениями и колкими замечаниями. И это "что-то" именовалось "обществом", чем-то большим, в глазах Ревиаля, тяжелым, расплывшимся до несуразных размеров, готовым поглотить каждого, кто только ступил на тропу жизни, потому как "быть" без "общества" нельзя.

Элиас ринулся к окну, раздвинул шторы и торопливо распахнул створки, давая холодному вечернему ветру ворваться в комнату. Глянул вниз и... С ужасом узрел Регона, отпрянул, как от огня.

— И что же Вы намереваетесь делать? — рассмеялся рачитель. — Надеялись обдурить меня?! Так я бывалый... Ваше положение и без того дурно. Прекращайте!

Но Элиас и не допускал самой мысли о том. Ярость бешено колотилась в груди, мощной пульсацией отдаваясь в висках, что аж зубы сводило. Он сгреб со стола Регона письменные принадлежности, бросил их в распахнутое окно, с небывалым удовольствием наблюдая за тем, как трепетали на ветру бумаги, подобно белоснежным перьям сказочной птицы; как перевернулась в воздухе чернильница, а вместе с нею и её содержимое. Сам стол был сдвинут к двери; Элиас пыхтел от натуги, превозмогая собственные силы, но добился желаемого.

— Немедленно прекратите! — Регон не знал, куда деться, топтался под окном в нерешительности.

Подушки, пуховое одеяло, сборники избранных сочинений невесть каких авторов, бережно разложенная по полочкам одежда — всё летело навстречу Триалю сквозь распахнутые ставни. Только успевай ловить!

— Чёрт бы Вас побрал! — воскликнул Регон, опрометью кинулся в дом. Элиас же рванулся к окну и... Опять неудача! Рачителя сменил дворецкий, суровый и невыспавшийся, в смятой ото сна рубахе и затертых холщевых брюках.

С досады юноша смахнул с полки громоздкую серую вазу, которая с громким треском разбилась об пол, осколками разлетелась по комнате. За дверью кто-то охнул, затем послышался скрежет ключа в замочной скважине, после чего дверь, державшаяся теперь лишь на щеколде, чуть дернулась, уперлась в стол. Возня затихла, но лишь на минуту. Последовал глухой удар, затем ещё. Цепочка натянулась и треснула, распавшись на крохотные колечки. Элиас еле находил в себе силы, чтобы вздохнуть, впиваясь похолодевшими пальцами в подоконник, застыл, не смея пошевелиться от страха. А в голове неустанно стучали мысли о Зеркальной комнате, полностью затмившие собой волнение перед открытием сознания.

Дверь опять дернулась, уперлась в стол, постепенно сдвигая его с места. Сантиметр за сантиметром. Деревянные ножки упирались в доски пола, издавая при том оглушительный визг, но противостоять большей силе не смогли. Регон ввалился в комнату сквозь образовавшийся проём, тяжело дыша и дико озираясь; он ногой толкнул стол к стене так, что тот завалился набок, подмяв под себя оставшиеся бумаги и письма. Схватив Элиаса за рукав, Триаль молча потащил его за собой; юноша вился, загребал ногами, спотыкаясь на ровном месте, кричал что-то невнятное, лишь отдалённо напоминающее слова. На подходе к лестнице он рванулся с такой силой, что чуть ли не скатился вниз по ступеням, потеряв равновесие, благо Регон вовремя ухватил его за плечи, оттащил в сторону. Отрезвляющий удар наотмашь пришёл по лицу. Элиас стоял, скрючившись, давясь собственными слезами, даже не ощутил жгучей боли, окатившей щеку.

— Прекратите! — отвесил рачитель, отталкивая его от себя. — Вы выглядите жалко!

Элиас распластался на полу, хватаясь разбитыми в кровь пальцами за края брюк Регона, умоляя оставить его. Триаль брезгливо отдернул ногу, легко схватил его под обе руки, помогая подняться. И в тот самый момент пол показался Ревиалю мягким, точно вата, а воздух вязким и тягучим, разум поплыл пятнами и трещинами. И Элиас... Поплыл... Исчез, не оставив ни одного круга на воде...