«... Энгель Эврин – будучи пятнадцатым в порядке душ, основал Танизийскую Империю, просуществовавшую добрый век и разрушенную после его смерти. Под своим началом он объединил западные колонии Кайрисполя, бывшие в разладе с прочими землями. Энгель, изгнанный старшими братьями из Лазумии, возглавил «вольные народы» и добился их полного освобождения. Поговаривали, что даже после открытия сознания, он продолжал развивать всё ту же политическую деятельность, ставя в её основу только зарождающиеся принципы либерализма. Конец его жизни ознаменовался рождением главного его детища – конституции, которая должна была закрепить результаты его трудов. Однако именно она разрушила Танизийскую Империю...»

_______

Быть может, отступи Фабиан от своих принципов, жизнь сделалась бы лучше. Он чувствовал это всякий раз, когда решения принимались за него и против его воли, и всё вмиг становилось на свои места, делаясь краше, а былое более не будоражило разум. Но, стоило Тайферу решить переосмыслить взгляды и обратиться с этой навязчивой идеей к своему бессменному единомышленнику, Хилеру, как тот вспыхивал от негодования.

"И что же сегодня ударило тебе в голову?" – с этой фразы он начинал свою тираду, готовясь в десятый раз вышибить из Фабиана желание что-то менять в себе, а после в грубых фразах, какие дамам лучше пропустить мимо ушей, доказывал неправоту собеседника, задевая в нём те струны души, на каких играть умеют лишь редкостной породы женщины и не меньшего достоинства мужчины. Ни к первым, ни ко вторым Дэнзель не причислял свою трепетно любимую натуру, и то в ещё большей степени удивляло.

Как бы Фабиан ни старался держаться уверенно и самодостаточно, Хилер был прекрасно осведомлён о его чувстве неполноценности, больно задевая Тайфера чередой колких слов, когда тот пытался опровергнуть верность его аргументов; под конец же споров Дэнзель внезапно смягчался, видя Фабиана в расстроенных чувствах, бросал на ветер пустую похвалу. Ему нравилось держать собеседника на грани, зная свою значимость и авторитетность, играть словами, не давая ему точных оценок и возможности понять полное отношение к себе. Похвала сменялась унижением, а то и вовсе восхищением, которое тотчас затмевалось крахом всех надежд и разочарованием – Хилер любил играть на волне контрастов, не видя в своей жизни ничего среднего.

Прекрасно знал он и о чувстве вины, неустанно грызшем Фабиана; нередко пользовался им, чтобы поставить собеседника на место, оставив за собой последнее слово. Как-то на днях Дэнзель разыграл весьма посредственную, с точки зрения актёрского мастерства, сценку "с участием" кухонного ножа, выхваченного у испуганной служанки, невольно заставшей юных господ за очередным спором.

– Возьми! – театрально воскликнул Хилер, падая перед Тайфером на колени, протянул ему остро заточенный нож для резки дичи. – Возьми, раз ты не согласен со мной! Раз ты считаешь, что кто-то один вправе решать судьбу остальных, будучи выше их статусом... Возьми! И реши мою судьбу – судьбу редкостного невежды, не ведающего, чего он хочет и что он творит! Давай же! Убей меня! Ведь я жалкий беглец из Ла'Эльской Империи и действительно заслуживаю смерти!

– Ты же знаешь, как я это не люблю... – Фабиан отвернулся, медленно прошёлся вдоль кабинета покойного отца.

Служанка, стоявшая в углу комнаты, охнула, зажав рот морщинистыми руками, осела на пол.

– О, сударь! Что ж Вы творите! – завыла она, глядя на Фабиана заплаканными глазами. – Не прошло и сорока дней после кончины Вашего любезного батюшки, как Вы уже позабыли все его наставления! Господин Дэнзель! – она вилась вокруг Хилера, сопровождая каждое своё движение встревоженным восклицанием. – Поднимитесь Вы с колен! Ну же! Не мучайте грешную душу, и без Вас уж билет на тот свет заказан!

Хилер поднялся на ноги, демонстративно пошатываясь от напускных недугов и волнения.

– А Вы не отказываетесь от своих слов, господин Тайфер! – он демонстративно перешёл на "Вы", заговорил бегло и с жаром. – А я всё думал, что в этом доме я – желанный друг и истинный товарищ... Однако теперь... Не смею не усомниться в Вас!.. – Он встряхнул черными волосами, вздернул подбородок и окинул комнату гневным взглядом, упиваясь при том картинностью собственного поведения. – Это для Вас идеи социализма – пустой звук! Но будь Вы на нашем месте, знали бы Вы наше положение, то не посмели бы и мысль супротив пустить!

На том концерт был кончен, и Хилер размашистым шагом покинул родовое гнездо Тайферов, не появлялся там несколько дней, шатаясь вечерами по театрам и заводя случайные знакомства, коими затмевал временное одиночество. На одном из собраний СКОЛ-а он читал долгую авторскую лекцию о ложных убеждениях, предательстве взглядов и человеческой изменчивости, свойственной лишь отрокам и глупым юношам. Фабиан, стоявший в первом ряду, смотрел на него холодными стеклянными глазами, но так и не смог уловить на себе взгляд Хилера, взиравшего то в сторону, то через толпу. По окончании вечера, состоявшего преимущественно из чтения различных лекций и любительских литературных работ, Фабиан поймал извечно ускользающего Дэнзеля буквально за руку, извинился перед ним невесть за что. Хилер в ответ коротко кивнул и покинул "Рай на земле" в сопровождении Льюиса. Тот, как бы то ни было горестно порой признавать, являлся единственным другом Дэнзеля, куда более близким, чем Фабиан; умеющим найти правильный подход к его капризной натуре, извечно и во всём ищущей выхода. И только Льюис умел склонить эту самую натуру к миру, и не без его лёгкой руки Хилер следующим днём наведался в родовое гнездо Тайферов, как ни в чём ни бывало, позабыв о ссоре.

"Держи друзей близко, а врагов ещё ближе", – эта фраза нашла прямое отражение в жизни Фабиана. Хилер-друг беспрестанно вертелся в его личном пространстве; Хилер-враг стремился срастись с ним воедино, забывая о существовании граней как телесных, так и душевных.

Шкатулка с кинжалом, который Фабиан должен был преподнести цесаревичу Августу в честь состоявшейся коронации, была незаметно оставлена им на столе, где складировались подарки гостей. Вручать её лично Д'артагнану, целовать его руки и рассыпаться в благодарностях не хотелось, да и черт знает, что таил в себе кинжал, переданный Хилером! Ничего хорошего – это уж точно.

Фабиан вышел из храма, не дожидаясь окончания церемонии. Пускай на словах собравшиеся сочтут это невежеством – внутренне большая часть будет солидарна с ним.

Солнце стояло в зените. Холодное. Белесое. Предвещающее скорый снег. Тайфер запахнул душное серое пальто, некогда купленное отцом на одной из ярмарок в Лиронии, куда обычно съезжались торговцы со всего света; поежился, ощущая, как от холода защипало в носу.

На скамье, в тени сухих столбов деревьев, расположился Элиас Ревиаль, исчезновение которого толком никто и не заметил. Промозглый ветер трепал чудные рукава его шелковой блузы, время от времени отбрасывал со лба пряди белоснежных волос, но юноша будто бы не чувствовал холода, сидел неподвижно, уставившись на пожухшую траву, более всего походящую на комья свалявшейся шерсти.

– ... Солнце только взошло, но при том ощущение, будто бы день уже окончен. – Элиас говорил о чём-то отвлеченном, смотря куда-то в сторону и словно толком не понимая к кому эти слова адресованы. – Иногда просыпаешься под утро, видишь, как восходит солнце... алое такое, чуть подрагивающее в пене облаков... и невольно думаешь... А вдруг это и не рассвет вовсе, а закат?! Да и кто вообще сказал, что когда солнце поднимается над нашим горизонтом, то оно непременно восходит?! А если оно падает? Мир вверх тормашками. Без дна и потолка. Когда тут, в Даспире, солнце восходит, то на другом краю мира – заходит, так ведь?! Значит... Нет ни заката, ни рассвета в чистом виде. Всё двояко...

Ветер срывал слова с его губ, ломая их подобно сухим осенним листьям.

– Возьмите, – Фабиан протянул Элиасу платок, который тот одолжил ему во время церемонии.

Юноша молча вытянул руку, ожидая, пока Тайфер сам вложит в неё вещицу. В этом положении, так и не поворачивая головы, он просидел минуты две, чем позабавил намеренно медлящего Фабиана.

– В очередной раз убеждаюсь в том, что я чёрствый человек, – вновь заговорил Элиас, когда платок всё же лёг ему в руку. Слова плавно перетекали одно в другое, произнесенные на едином выдохе, так, что не верилось в их спонтанность. Эту фразу собеседник явно вынашивал давно, а теперь был явно недоволен её исполнением: каменное лицо оживило, пусть и частями. Дрогнули губы, затем брови; глаза сузились и потемнели. Вновь померещился совсем иной человек. – Все кругом были под впечатлением от происходящего, а я так и не понял, чем должен был восторгаться. Роскошью? Её и без того довольно. Торжественностью? Её омрачал наш, теперь уж бывший, император; несчастный даже толком и не понял, где находится, чего уж говорить о том, что пару дней назад он был при смерти. Быть может, надо было восторгаться новым императором?.. – Он ненадолго замялся, кажется, осознавая свою опрометчивость. – Впрочем, не мне о нём судить... – Он вновь прервался, опомнившись, добавил. – Даже Вы растрогались!

– Знаете ли, я – сентиментальный человек, – смеясь, произнёс Фабиан, успевший расположиться на скамье рядом, закинув ногу на ногу.

– А так и не скажешь... – Не без брезгливости смял в руках платок.

После чего оба резко замолчали. Послышался колокольный звон, заставивший их невольно вздрогнуть и, как полагают традиции, перекреститься тремя пальцами со словами «Боже, благослови душу императора нашего». Затем колокола затихли, оставив заместо себя неприятное предчувствие, грозовыми облаками нависшее над душой.

___________

Порой мысли начинали кипеть. Неопределённость стала вторым именем. Лишь одно Льюис понимал с ясностью весеннего неба: «Разрываться между службой и личными интересами – дурное дело». Впрочем, он давно потерял всякие границы между тем и другим, уповая на то, что всё разрешится само собой. Он вообще привык полагаться на других, действовать так, как велят. Когда же дело доходило до собственных интересов, Льюис терялся. И в такие моменты он часто твердил себе одну и ту же бессмысленную фразу: "Тебе двадцать пять, Льюис, ты просто не можешь не знать, чего хочешь". Однако... Не знал. Он всё чаще задавался вечными вопросами, но каждый раз не мог постичь их существенности. "Зачем искать смысл жизни, если толком и представить не можешь, где проснёшься завтра утром и чем будешь питаться. Есть то, что в конкретный момент представляет большую значимость, чем пустые философствования. От них сытнее не станет". Он полагал, что дело в его глупости. По крайней мере, ни один из действительно умных людей неопределённостью не страдает.

Хилер жил идеями.

Фабиан – искусством.

Глава гвардии, господин Ксавьер, – службой императору.

А Льюис...

Раньше, стреляя в противника или пронзая его тушу саблей, он чувствовал лишь пустоту и облегчение, будто тело погружалось в облако и мир вокруг терял чёткие грани. Со временем пришли озлобление и ярость. В глазах умерших виделись их смыслы и мечтания, то, с чем они просыпались и засыпали каждый божий день. Но у Льюиса Крофорда, обер-офицера Леврийского полка кайриспольской гвардии, таковых не имелось. Даже самых низменных. Он и не любил никого толком...

Ни как коротко и пылко Хилер любил женщин из светского круга.

Не испытывал и того возвышенного чувства, что питал Фабиан к своим натурщицам.

Незнакомо было ему и чувство умиротворения и счастья, которое делил господин Ксавьер со своей женой.

И порой Льюис думал, что все его романтические чувства должны были сублимироваться во что-то значимое, найти выход в других частях его жизни или хотя бы обострить его мироощущение. А случилось ли так? – В молчании ответов не ищут.

– Что Вы прячете за спиной? – Августу, только вошедшему в залу, тотчас бросился в глаза Льюис, стоящий подле стола с подношениями гостей, убрав обе руки за спину.

Император (а с момента коронации Август имел полное право называться им) отстранился, позволяя гвардейцу покинуть комнату, и читалось в жесте этом утомленное: "Если Вы что-то украли, то уйдите немедля с глаз моих, я не хочу знать подлости Вашей". Но Льюис по-прежнему стоял на том же самом месте, сконфуженно улыбаясь и даже не думая пользоваться чужой слабостью. Он вообще привык за всё отвечать в полной мере, а нынешняя ситуация была тому очередным подтверждением.

– Что Вы прячете? – Август вновь развернулся к нему, теперь уж раздраженный и мрачный.

По окончании коронации он чувствовал себя изрядно потрепанным. Август никогда не питал любви к пышным собраниям, не ценил чужого внимания, да и здоровье всё никак не приходило в былой порядок. После отравления, вот уже четыре дня, в голове царила смута, сердце бешено колотилось в груди, точно дикий зверь в клетке. От закусок, предложенных собравшимся, тошнило, от вина он воротил нос, даже несмотря на то, что оно было предварительно попробовано "отведывателем", представленным к Д'артагнану по настоянию советников.

– Ответьте! Вы ведь не немы! – Август пересёк комнату степенным шагом, давая Льюису последний шанс поправить своё шаткое положение, после чего резко дёрнул его за руку, выхватывая предмет из цепких пальцев.

Льюис ничуть не сопротивлялся, без чего не обошёлся бы раньше; не сдержал плечо, когда Август задел его, невольно покачнулся, отступая на пару шагов к стене.

– Что это?! Шкатулка?! – он не без интереса разглядывал резную коробочку, усыпанную драгоценными камнями. – И зачем она Вам? Не знал, что Вы любитель роскоши... С другой же стороны, кто не любит нажиться на других?!

Льюис молчал, растерянно оглядываясь; блуждающий взгляд выдал его неуверенность и замешательство, а полное бездействие – испуг.

– Интересно, что же там, – Август принялся расковыривать замок, отмечая, что совершенно не помнит ни самого подарка, ни гостя, его преподнёсшего. Видимо, тот пожелал остаться неузнанным.

Из шкатулки выпал миниатюрный кинжал с вытянутой изящной ручкой и "зубчиками" вдоль серебристо-розоватого лезвия. Тонкая работа, совершенно нехарактерная мастерам Кайрисполя.

– Он Вам нужен? Так возьмите! – Д'артагнан, поражаясь той ярости, что внезапно вспыхнула в нём, протянул Льюису кинжал лезвием вперед; гвардеец попятился, загородившись обеими руками. – Возьмите! Ну же!

– Позвольте объяснить, Ваше Величество! – Никогда не приходилось видеть Льюиса таким встревоженным: губы дрожали, зелёные глаза поблекли, скрылись за быстро-быстро хлопающими ресницами, нахмуренные брови неестественно изогнулись. — Этот кинжал из Ла'Эльской Империи, судя по ромбообразному узору на кончике ручки. Такие вырезают лишь там и нигде более.

– И что Вы этим хотите сказать?

– В Ла'Эльской Империи короткий кинжал с зазубренным лезвием считается символом предательства. Своего рода угрозой. Его дарят как предупреждение, а человек, принявший его в качестве дара, принимает и вызов его предыдущего владельца.

– И Вы уверены в том? – Август воспринял услышанное с настороженностью.

– Более чем, – гвардеец утвердительно закивал. – Когда я был в Ла'Эльской Империи по долгу службы, мы остановились в таверне на краю столицы. Один молодой человек, приличного виду и достойного воспитания, как мне показалось поначалу, попытался вызвать меня на дуэль, посчитав, что мои суждения о его наивности умоляют его честь и достоинство. Глупость, но он распалился. Вечером он передал мне через третье лицо подобный кинжал, только чуть поскромнее, и письмо, в котором было указано место, где должна была состояться дуэль.

– И Вы согласились на этот фарс?

– Не совсем... Я застрелил этого глупца, как только завидел его, ещё до начала самой дуэли. Его секундант сбежал, а тело умершего мы сбросили в реку... Можете счесть меня неблагородным, но я и спорить с Вами не стану. Ум и осторожность лучше благородства во всех проявлениях. Я бы предпочёл жить бесчестным, чем умереть благородным.

– Не мне Вас судить, – коротко произнёс Август; в его лице скользнуло оживление, смешанное с тревогой и растерянностью.

– Кто подарил Вам этот кинжал?

– Не помню, чтобы кто-то вообще подносил мне его.

– Постарайтесь вспомнить, Ваше Величество. Быть может, кто-то из гостей вызывает у Вас подозрение?

Август молчал. В разуме царили те же запустение и хаос.

– Я бы не посмел что-то красть у Вас! – продолжил Льюис, но теперь с яростью и жаром. – Хотел как лучше. Порой неведение полезнее пустых тревог. И мне подумалось, что куда лучше будет просто избавиться от него.

– Порой неведение губительно, – сухо отозвался Август, меря шагами комнату. – В следующий раз не принимайте решений без моего ведома. Мне бы меньше всего хотелось расплачиваться за Вашу глупость и поспешность. Верните кинжал отправителю – большего у Вас просить не стану. Я не желаю расправы над ним, всего лишь хочу увидеть изменника в лицо. Знаете, в этом есть что-то забавное – наблюдать за тем, кто жаждет Вашей смерти, и смотреть, как бы он сам не оступился невольно на этой кривой дорожке... Впрочем, уже отступился...

Льюису казалось всё более прозаичным то, что Хилер – истинный владелец нескромного "дара" – пребывал в сладком неведении; отправитель, в лице Фабиана, плутал по улицам ночного Даспира, безмятежный и вольный, а на долю самого Льюиса выпало распоряжаться злосчастной безделушкой. Притом и первый, и второй более его знали, как верно им "пользоваться", но марать руки не желали. А Льюис? Он по-прежнему не сделал свой выбор. Решающий. Тот, который либо покончит с ним самим, либо с теми, кто любезно возложил на его плечи ответственность, либо оставит их всех морально запятнанными, пусть и видимо нетронутыми.