«... Фридрих Маркэль, король Эльзерии, чья душа была одиннадцатой, ушёл на дно Граэльского моря вместе с целой флотилией сокрушенных вражеской эскадрой кораблей. Это было безусловное поражение, посмертно очернившее его имя. В последние минуты его жизни, когда тугая морская волна обрушилась в трюм, сознание секундно прояснилось, души предшественников отступили, позволяя Фридриху насладиться сухим остатком его короткого существования. Впрочем, лучше сгинуть так, чем оставшиеся дни нести на себе бремя поражения...»

________

Сердце Ноэля Тайфера остановилось. Словно старый часовой механизм, чья поломка была ожидаема и неизбежна, но всё равно внезапна для всех. И как всякая забывшаяся конструкция оно не подлежало починке: запчасти больше не печатают, да и рукастого мастера не сыскать. Такие сердца, старой закалки, необычайно прочные, налитые скорбью и утратами по давно отпетым отцам, в руках нынешних мастеров не ладятся. Пальцы их склизкие, к чужому горю не приученные. И какой толк в мастере, способном лишь бездумно штопать сердца себе подобных?!

– Он... у-умер... – Элиас стоял в коридоре, сверля взглядом спину Фабиана; тот замер на пороге номера, опершись о дверную раму, сжимая собственные предплечья дрожащими пальцами.

Смерть Ревиаль видел впервые, и ярчайшее чувство, что посеяла она в душе, – стыд. Дикий и необузданный. Хотелось кричать до звона в ушах, взывать к этой всемогущей, вездесущей силе, так слепо лишающей жизни:

"Забери! Забери и мою! На что она, если мне неподвластна?!" – немая мольба осталась упущенной.

Гибель тела – пустяк. Плоть и кровь даны нам свыше лишь для того, чтобы в очередной раз напомнить, как мы низки и жалки. Научись мы существовать бестелесно, наверняка, достигли бы иных высот. Нам не нужны были бы стены, чтоб таиться; мы стали бы ими! Мы охраняли бы этот мир! Нам не нужно было бы искусство, чтобы изливать чувства; мы стали бы чувством! Первородным! Могучим! Нам не нужно было бы искать любовь всей нашей жизни; мы бы творили её своими руками, подобно самой мелкой и низменной вещице! Да и нас самих бы не было... Потому что "быть" – не о свободе и не о силе, не о воле и не о счастье. Оно о теле, что словно привязь душит, тянет к земле.

Смерть души – вот, что существенно. И Элиас хотел ощутить эту потерю, раствориться бесследно, без остатка. Не быть больше.

– Я послала за врачом... – Горничная неустанно сновала по комнате, никак не могла отыскать себе место. Нервно теребила юбку серого платья, мусолила пальцы и локоны тяжёлых тёмных волос. Громко сопела.

– Какой, черт возьми, врач! – Фабиан более не скрывал раздражение; судорожно вздохнул, стараясь не отрывать взгляд от пола. – Он умер... Разве Вы ещё не поняли?! У-мер!

Она побелела пуще прежнего, стиснула собственные руки.

– М-может В-вы ошиблись... – Голос её дрожал, будто она вот-вот разрыдается. – Этого н-не может б-быть...

– И что же Вы мне предлагаете?! – Его трясло так, что он еле держался на ногах. – В сотый раз измерить ему пульс?! Вновь проверить дыхание?! Хватит глумиться! – Топнул ногой, надеясь прибавить себе хоть каплю уверенности. – Вот Вы у меня где со своей дуростью! По горло!.. Не верите мне?! Так подойдите и проверьте сами! – Он грубо схватил девушку за руку, потащил к кровати, где покоилось тело умершего, чуть скрываемое белыми простынями.

Горничная испуганно вскрикнула, пытаясь вырваться, и Фабиан брезгливо оттолкнул её от себя.

– Я ведь как лучше хотела! – Воскликнула она, боязливо пятясь. – Чуть только неладное заметила, сразу Вас позвала! Всё как лучше! А Вы... бранитесь... Что дурного я сделала?!

Фабиан выдохнул, утомленно прикрывая глаза.

– Вон! – Произнёс тихо, малоразличимо.

– Что? – Брови её изогнулись кривой тонкой линией.

– Избавьте меня от своего присутствия! И поживее.

Ей, кажется, было не привыкать к грубости приезжих, но выражение её кукольного лица столь исказилось, что Элиасу померещился иной человек.

– Ухожу... Ухожу... – Опомнилась. Опустила плечи, склонила голову и засеменила к двери. На выходе, правда, остановилась, взглянув на Элиаса кротко и грустно. – Вам бы в земскую полицию обратиться. Здесь что-то нечистое... – И скрылась в тени коридора.

Фабиан медленно опустился в кресло, заслонив лицо руками. С минуту сидел так, до красноты растирая глаза, шептал что-то невнятное себе под нос, будто бы в успокоение, после чего ясно и чётко проговорил:

– Вы всё ещё здесь? – Слова, кажется, были обращены к Элиасу, однако взглядом куда-то в сторону.

– Примите мои соболезнования, – тот степенно шагнул на порог номера.

– Вам действительно жаль? – Фабиан наконец поднял голову; его ледяные глаза оттаяли, душа вскипала в них солёной влагой, норовя вылиться наружу.

Жаль? Элиасу малопонятно это слово. Как это... жаль? Наверное, сродни сердечной боли, будто вмиг очутился в теле иного человека и вынужден делить его страдания. По крайней мере, из уст Регона это звучало так.

– Действительно, – утверждение сорвалось с губ неосознанно, но отнюдь не лживо. Жалости к умершему он не испытывал, однако в сердце что-то нещадно кололо за того, на чью долю выпало перетерпеть эту потерю. – Вам не стоит находиться здесь, пока ни приедут санитары.

Фабиан покачал головой.

– Почему же? Не смог разделить с отцом последние минуты жизнь, так хоть сейчас побуду.

– Когда душа умершего иссякает, то невольно соприкасается с душами живых. Пусть не все могут ощутить то, но это так. Она обжигается, цепляясь за жизнь, рассыпается сотнями воспоминаний о тысячах дней жизни своего владельца, и если Вы кровно близки ему, то часть из них непременно отойдёт Вам. Многие воспоминания зачастую нелицеприятны.

– Чушь какая! – Фабиан усмехнулся, но без злости и яда. – Не думал, что Вы столь суеверны.

– Вы ведь не веруете?

– В Бога? – Он вскинул бровь. – Теперь, после смерти отца, могу с честностью сказать – нет. Зато верю в справедливость. Это, пожалуй, даже большая глупость. А Вы?

– Верую ли? Разумеется.

– Вы простите меня, если прозвучит грубо, но вера, какой бы она ни была, всё равно глупость. – Фабиан виновато улыбнулся. – Я читал священные писания. Даже несколько раз, и, честно, для меня они ни капли не убедительны. Что же насчёт чудес... Их в моей жизни не случалось. К тому же, куда ни глянь, всюду порок и разврат. Люди по своей натуре существа бездушные, собою порочащие имя Бога. Странно представить, что кто-то создал такую редкостную мерзость. Бог – это романтика. Бог – это возвышенность. Бог – это искусство. Образ. Мы прячемся за ним, как за материнской юбкой, изливаем его несуществующему лику свои грехи и страхи – всё, чтобы облегчиться. Нам в тягость наша собственная жизнь, и мы всё пытаемся перевести ответственность за неё на кого-то иного. Желаем быть свободными, но бесконечно боимся осуждения, не признавая при этом страха перед общественным мнением. А Бог ведь и есть... Общество. Под маской. Такое же грешное. Такое же порочное. Но в наших глазах возвышенное.

– Вы и свою порочность признаете? – Элиас мерил комнату шагами.

– Признаю. Возможно, даже в большей степени, чем чью бы то ни было. – Он вновь опустил глаза, устало подпер подбородок рукой. – Я... возможно, прозвучит удивительно... художник. Правда, не из тех, чьи работы выставляют в музеях или гордо вешают на стену гостевой дома. Не из тех, чьи картины скупают на публичных аукционах или демонстрируют в качестве удачного приобретения друзьям и семье. Меня знают лишь в узких кругах, да и то под другим именем... В Кайрисполе искусство заключено в такие же строгие рамки, как и прочие сферы жизни. Всё подлежит жёсткой цензуре, пусть и негласно... Так вот, чем свободнее и откровеннее ты в искусстве, тем большим гонениям подвергаешься ты и твои чувства, тем больше порока видят в твоих глазах.

– Что именно Вы пишите? – Элиас всё никак не мог понять к чему эта загадочность.

Фабиан выдержал паузу, после чего неуверенно проговорил:

– Всё бы Вам знать, – устало прикрыл глаза. – Вы совсем юны, консервативны, набожны, и мне бы меньше всего хотелось выглядеть низко в Ваших глазах. Я и без того с Вами излишне откровенен.

Элиас промолчал, не находя стоящих слов. Впрочем, так было всегда.

А уже через пять минут на пороге номера возник Регон. Вся гостиная стояла на ушах и ему, видимо, успели сообщить о случившемся. Не проронив ни слова, он поманил Элиаса за собой. Стремительно собрал немногочисленные вещи, совсем позабыв о завтраке и отдыхе. Ей-Богу, как куклу, схватил юношу за руку, хоть и тот вполне мог идти сам, поволок его к центральному выходу, где их уже ожидал экипаж.

В дороге их настиг дождь. Но то не помешало Регону на одном из коротких простоев муторно долго курить, мрачно вглядываясь в редкие просветы на полотне тучного неба. Ветер нещадно рвал чёрные волосы, раздувал складки пальто, пробираясь, кажется, под самую кожу. Когда трубка в очередной раз затухла, рачитель внезапно произнёс:

– Не стоит Вам водиться с сыном покойного Тайфера.

Элиас, почти задремавший, высунулся из крохотного окошка дормеза, подставил руки под колкие струи дождя.

– И почему же?

Регон прищурился, нахмурил брови так, что извечные складки меж них углубились, проступили густыми, глубокими тенями.

– Гнилой он человек. Вот и всё.

– А Вы? Нет? – Юноша усмехнулся.

– Язвить изволите?!

– Изволю!

– Ваше право. – Отметил не без досады. – Только впредь будьте серьёзнее. Я ведь с Вами серьёзен... Фабиан Тайфер – человек странных взглядов и не менее странных принципов. В его биографии предостаточно белых пятен, и в светских кругах к нему особое внимание, как к человеку... Ммм... – Он тщетно пытался быть корректным. –... не совсем здравого рассудка. Знаю, его натура весьма притягательна, но не стоит видеть в нём добродетеля и уж тем более товарища. Не обольщайтесь. Он не Вашего круга, как может показаться. Его отец (мир его праху) – да; сам Фабиан же иного кроя. Не хотел говорить Вам это. Не хотел принижать его в Ваших глазах, но ещё больше мне не хотелось бы оставлять Вас в неведении.

– Вы не думаете, что это всего-навсего глупые предубеждения?! – Элиас откинулся на спинку сиденья, наблюдая за тем, как Регон медленно садится в дормез, неуклюже захлопывая за собой дверцу. – Неужто Вы знаете его лично?!

– Это не столь обязательно. Особенно, если человек толком не знает себя сам.

– Не совсем понимаю Вас...

– Фабиану двадцать. Он не знает, чего хочет от жизни, крайне потерян, с трудом понимает свои чувства, чего уж говорить об общественных нормах и морали. Вокруг него сплошь императорские советники, первые лица Кайрисполя, а он столь неуклюж и нелюдим, что так и не смог завязать ни одного полезного знакомства.

– Тяжело поверить. – Потому, наверное, и не стал.

Дормез тронулся с места. Столица степенно уплывала вдаль, обращаясь уже знакомыми сельскими пейзажами с покоцанными домишками, опустевшими полями и редкими сухими деревьями.

– Так вот, – Регон с тоской уставился в окно, – держитесь подальше от Фабиана. Не обманывайтесь на его счёт. Иначе, это может дорого обойтись Вам...

______________

Если бы некто свыше предоставил Фабиану выбор – изменить ли что-то в своей жизни или оставить всё, как и прежде, – он, определённо, согласился бы на первое, но не стал бы размениваться по мелочам: исправлять ошибки прошлого, стирать глупые ситуации и неверные поступки. Нет. Это недальновидно. Он изменил бы себя. В корне. Разворотил бы своё сознание настолько, что не осталось бы ничего от старой личности, ведь именно она оказалась одной большой неисправимой ошибкой. Он мечтал об этом всякий раз, когда совершал очередной низкий поступок, навеянный кем-то со стороны, вновь поддавался дурному влиянию, будучи не в силах отказаться от задуманного. А так бывало, пожалуй, излишне часто.

Пока санитары возились с телом, он тихо выскользнул из номера. Не хотел отвечать на пустые вопросы, не желал говорить о произошедшем. Медики на редкость пытливый народ. И язык хорошо подвешен, и ум цепкий. Сколько ни вертись, а они всё равно отыщут истину.

День на день обещались нагрянуть треклятые земские крысы.

Черт бы их!

Церемониться не станут и без глупых соболезнований сразу перейдут к делу. Черному, дрянному, постыдному. Грубо и чётко пройдутся от головы до самых пят, чтобы метко вспороть брюхо, залезть под рёбра по самый локоть. Оцарапают сердце в поиске голых фактов. Абсолютно нагих. Без малейшей тряпицы лжи.

А сердце Фабиана – одна сплошная ложь. Куча рваного тряпья, каким не похвастается ни один столичный щеголь.

Фабиан сбежал вниз по центральной лестнице. Гостиная наводнилась людом, расцвела былою живостью и светом, насытилась десятками жизней, прибитых сюда ветром лицемерия. "Ла-Пэйдж" питается такими: мелкими чиновниками, втайне привозящими сюда юных актрис и пышнотелых калиграфисток; нерадивыми академками, вот уже в десятый раз продающими свою невинность очередному престарелому торговцу; приезжими иностранцами, неумело скрывающимися от властей. И прочими, прочими, прочими... Теперь "Ла-Пэйдж" поглотил и Фабиана, невольно став свидетелем его грехов, его проступков. Казалось, десятки взглядов упились в его фигуру. И каждый видел его насквозь. Каждый распознал его прореху.

Дождь обрушился на голову, стоило вырваться из душного помещения. Фабиан застыл, выдыхая тяжесть густым тугим паром, в секунду захлебнулся слезами. Небо рыдало вместе с ним, тщетно пытаясь смыть с его рук незримую кровь, рвалось сквозь косые крыши домов редкими просветами, ветром выло над пустующими улицами Даспира, оповещая всех и вся о случившемся. Небо ратовало о его невиновности.

Или Фабиану хотелось это слышать?

Сбивчивым шагом направился в сторону парка, как вдруг позади раздался чей-то голос:

– Постой! Погоди же!..

Фабиан ускорил шаг, чувствуя, как что-то бешено заколотилось внутри.

– Эй!

Мысленно обнадеживал себя, что ни ему это вовсе кричат.

– Да постойте же ты! – Звук шагов всё ближе и ближе, голос окреп, прорезался сквозь шум дождя с новой, нарастающей силой. – Фабиан!

Кто-то с силой дёрнул за плечо, да так, что ноги чуть ли не подкосились. И перед глазами возник Он. От неожиданности Фабиан остолбенел, попятился, чувствуя, что земля вновь уходит из-под ног, невольно оперся о каменное ограждение.

Его силуэт окутывали складки длинного чёрного плаща, что так и вился на ветру, то захлестывая, то вновь обнажая фигуру; капюшон отбрасывал на лицо широкие полосы теней, но то не помешало Фабиану различить знакомые черты.

– Боже... Что с тобой? – Он заговорил, и голос Его, как рупор, глубок и силен, лился отовсюду. – Тебя всего трясёт... – Он протянул было руку, но Фабиан отшатнулся от неё как от огня.

Вот истинный виновник его бед! Вот, кто довёл его! Вот тот, кто очернил его имя! Его же глаза чисты, и имя непорочно, на Его руках, которые Он так призывно тянул навстречу, ни капли чужой крови, на Его памяти ни одной нечаянно сломанной жизни. Вот Он! Коварный искуситель, на чей лепет Фабиан так легко повёлся, чьему голосу так слепо вторил, чьи слова так немо возносил. Вот Он! Глядел кротко и ласково, хоть светился пламенем изнутри. Вот Он – дьявол во плоти!

– Мои поздравления! – Звучало без фальши, с торжеством, оттого и мерзко. – Или как там говорят... Примите мои соболезнования, господин Тайфер! Вы, наконец, избавили и себя, и нас от этих "феодальных пережитков"!.. Но мы ведь не формалисты, так?!

Аж зубы заскрипели.

– Неужели ты не понимаешь... – Фабиан до боли стиснул челюсти, стараясь заглушить в себе ярость. – Я ведь у-убил его! – Жуткое слово сорвалось с губ, обожгло изнутри. – По твоей указке! Ты заставил меня сделать это! Ты!

– Ну-у-у... – Он холодно пожал плечами. – Я бы не сказал так...

– Сам бы я... Да ни за что на свете!

– Глупость какая! Ты сам этого хотел. – Сверкнул глазами. – Просто сейчас у тебя шок, и ты склонен всё отрицать. Не умоляй своих "достоинств". Ты сделал это собственноручно, моей заслуги в том нет. Я, конечно, не против быть причастным к такому замечательному делу, но здесь все лавры безусловно твои.

И Фабиан онемел, как столбенеют перед чем-то воистину жутким и невозможным, не в силах сказать ни слова.

– Эх, Фабиан, ты даже не представляешь, какое благое дело сотворил! Я-то думал, ты не из жертвенных и не из сильных. Ан нет! Ошибался! И чрезвычайно рад своей ошибке! – Ободрительно похлопал по плечу. – Что же ты так бледен?! Мы на пороге нового мира! Вот-вот начнётся новая жизнь. И всё благодаря тебе!

– Я... у-убил его, – осознание тяжким грузом упало на дно желудка, гулом отдалось в ушах. – У-убил своего отца... Нет... Быть не может...

– Ну что же ты! Во-первых, ты убил главу Имперского Совета. А во-вторых, какой он тебе отец, после того, что сделал.

– Он желал мне лучшего...

– Ну-у-у... В этом ты убедил себя сам.

– Не убедил, а знаю!

– Убедил! Ещё как убедил! Посуди сам, разве любящий отец поступил бы так?! – Его голос приобрел иной окрас. – Не сомневайся! Ты сделал правильный выбор. И ещё ни раз убедишься в этом.

Фабиан не стал более слушать. Сорвался с места, ведомый внезапным порывом, слыша яростные оклики за спиной, бежал, куда глаза глядят. Странное овладело им чувство, будто с каждым новым шагом он становился всё младше и младше, стремительно забывал муки последних лет, словно и не было их вовсе. Не было и самого Фабиана. Он растворился в воздухе Даспира, как теряются заблудшие души измученных горем горожан. Толпами возносятся они к поднебесью. Тугим тягучим смогом...