В эту ночь, вслушиваясь в тихое размеренное дыхание заснувшего рядом со мной Ромки, всматриваясь в чёткие контуры теней и светлых пятен на стенах, я думал, что, скорее всего, завтра вечером мы все будем в сборах, уставшие от отдыха и всё-таки не желающие возвращения домой. Дорога назад почему-то всегда кажется длиннее. Ромка через час-полтора уже будет дома. Ему здесь близко, а нам ехать и ехать среди унылых зимних пейзажей, оставляя позади горы, праздник свободы от трудовых будней и всё то, что так радовало нас с первого дня приезда.

Он спал рядом крепко и спокойно. Я смотрел на его запрокинутое лицо с тенями усталости под глазами, с вертикальной складкой между нахмуренных бровей и припухшими от поцелуев губами, и мне было до боли жалко его будить. Я плохо представлял себе, что скажу ребятам про своё исчезновение и как оправдается он. Опять будет врать Шарифу, что поссорился с Анкой. А мне придётся что-то придумывать — заболел, отравился. Но в эту ночь и ему, и мне хотелось во что бы то ни стало быть как можно ближе, переплестись тесно руками и ногами, прижаться животами и грудью в безнадёжной попытке соединиться в одно целое, неделимое, чувствовать биение сердца в сердце, ловить губами дыхание, стоны и слова. И сейчас я ревновал его ко сну, который отбирал у меня драгоценные минуты близости. Я не знал, как мне жить теперь вдали от него и думать о том, что где-то там он живёт, ходит по улицам города, смеётся. И всё это не со мной. Я не мог допустить этого. Я склонился над ним, прикоснулся тихонько к губам, почувствовал, как он улыбается мне, не просыпаясь.

На полу в коробке валялись остатки торта, который мы добыли в последнем открытом магазине возле моего отеля, когда шли из клуба по затихающим в этот поздний час улицам. Вокруг фонарей на краю тротуара плыли в бархатистой темноте дрожащие оранжевые нимбы. Всё уже закрывалось в такой поздний час, и людей на улочках городка становилось всё меньше и меньше. Откуда-то из приоткрытых окон заведений доносилась музыка и звуки веселья, тянуло дымком шашлыка из ресторанов, где-то в стороне Верхнего города в проясневшем бархатисто-чёрном небе рассыпа́лся цветными искрами фейерверк.

— Расскажи о себе. А то всё я да я. — Ромка глянул искоса, коснулся пальцами моей ладони, но за руку не взял, хотя ему явно хотелось. — Почему дальше не стал учиться? Юридический — это же престижно. Или ты в Гарвард хотел?
— В Гарварде хером груши не пооколачиваешь и водки не побухаешь. Там три года придётся в библиотеке жить. Какой там Гарвард, — отмахнулся я. Самому смешно стало. Действительно — чего мне не хватало? Учись — не хочу. Отец тогда выразился жёстко: «Хочешь, иди в органы, только там работать надо, а не хуйнёй страдать».

Он знал, о чём говорил, мой заслуженный героический отец, которым я гордился с раннего детства. Когда мне было три года, он, вооружённый одним пистолетом, остановил перестрелку между двумя группировками, в которой участвовало более семидесяти человек, работал в Тольятти, когда там вовсю шуровали бандиты, пережил два покушения. Его приглашали в межрегиональные следственные группы, потому что интуиция у него была феноменальная, как и память. По малейшим штрихам он восстанавливал картину убийств, вспоминал те, что происходили раньше, находил привязки к прошлым событиям и преступлениям. Он был легендой уголовного розыска. Я гордился, что мой отец — Дмитрий Ольшанский. И всё это время понимал, что мне никогда не стать таким, как он, и чувство вины, заставившее меня бросить учёбу, преследовало меня до сих пор, неотвязно, тянуще, до зубовного скрежета при малейшем напоминании. И если он простил мне мою несостоятельность, то сам себя я не прощал.

Я почти закончил четвёртый курс и понимал уже, что пополнять ряды идейных борцов за справедливость не собираюсь. Нашему курсу за время обучения и практики живительных профессиональных пиздюлей давали знатно, поэтому иллюзий о дальнейшей своей деятельности я не строил.

По-хорошему мне надо было уезжать из города и жить своей жизнью, подальше от родителей, там, где меня не связывали бы так плотно с моим отцом, но его имя играло мне на пользу. Клиенты мне доверяли. Я мог бы открыть свой бизнес и быть успешным. Скорее всего, мне даже дали бы денег и подпихнули в нужном направлении. Связи такие были. Но я не торопился. Это тоже была обуза, которую я не спешил на себя взваливать. Моя жизнь меня устраивала. Вплоть до этой поездки.

Всё это я рассказывал Ромке, пока мы неторопливо шли через все кварталы по улицам Горок к отелю. Он слушал внимательно, передавал мне фляжку с ромом. Мы почти его допили, когда добрались до отеля. До закрытия магазина напротив, через дорогу, оставалось пятнадцать минут, и мы ворвались туда, придерживая тяжёлую дверь, толкаясь и смеясь. Купили сразу бутылку «Гаваны», а тортов почти не было. Стоял какой-то один с примятыми розами и цукатами. Ромка равнодушно пожал плечами:
— На кой хрен он нам такой страшный нужен?
— Как это — день рождения и без торта? — возмутился я. — С закрытыми глазами есть будем.
— Ну разве что. — Он с сомнением покосился на продавщицу, которую мы уже явно раздражали. Время было позднее, и ей не терпелось закрыть магазин, а вместо этого приходилось рыться в поисках коробки для торта и откуда-то с дальнего стеллажа доставать свечи.

Коробочка с браслетом уютно грелась во внутреннем кармане куртки. Я всё ждал подходящего момента, чтобы вручить подарок. Представлял себе, как он удивится и обрадуется и мы вместе будем читать надпись внутри, как потемнеют у него глаза и он потянется поцеловать меня. Как я буду гладить его руки и плечи и задирать футболку, чтобы пройтись языком вдоль живота до самого паха. И позову его тихонько: «Детка-а». И когда он выгнется в моих руках в сладкой судороге, я скажу ему, что люблю его, и увижу его взгляд — как откровение для себя. Никогда я не забуду его лицо. Не забуду то его самое первое, страстное, почти дикое, голодное выражение, и мне не нужно будет вслушиваться в его ответный шёпот, потому что я и так буду знать, что́ он хочет сказать мне пересохшими от сорванного дыхания губами.

— Я с тебя его слизывать буду. — Я отогнал видение и получил ощутимый толчок в плечо заодно с диагнозом «извращенец».

Всё это время мне не давал покоя мобильник. Кто-то пытался до меня дозвониться, и телефон настойчиво вибрировал во внутреннем кармане куртки, отчаянно умоляя ответить на звонок. А я намеренно его игнорировал. Не хотел, чтобы кто-то непрошеный врывался со своей реальностью и нарушал лёгкую праздничную непринуждённость этого вечера. Но телефон не умолкал, и когда я всё-таки достал его из кармана, решив, что дело может быть действительно неотложным, то мне захотелось убить Андрюху Кирсанова, чью фамилию я увидел на экране. Мой друг и сотрудник, прикрывающий мне задницу на время моего отсутствия, отличался большой ответственностью и редким занудством и собирался свалить на новогодние праздники в тёплые края. Что ему было от меня нужно так поздно, я даже не догадывался, и о делах мне хотелось думать меньше всего. Увидев, что Ромка повернулся к кассе, я, нашаривая в кармане бумажник, сбросил вызов и сунул трубку ему в руку, чтобы подхватить покачнувшийся на прилавке пакет с бутылками рома и минералки, грозивший обрушиться на драгоценный торт.

Пока я рассчитывался, он так тихо стоял рядом, что на миг мне показалось, будто он вообще ушёл, но когда я обернулся, он весело подмигнул мне, кивнув на коробку:
— Не забудь. У меня на него планы. — Он вернул мне телефон, и на секунду какое-то напряжённое, растерянное выражение тенью мелькнуло у него в глазах, словно он внезапно вспомнил о чём-то неприятном. А может, это мне показалось, потому что он продолжал улыбаться так же безмятежно и спокойно, пропуская меня вперёд.

— Торт я сам понесу, а то ты у нас человек-катастрофа. А он мне дорог как память. И так последний отхватили.
Зря я это сказал, потому что в ту же секунду моя нога со ступеньки ушла в куда-то вбок, и я красиво, как бывает только в кино, ногами вверх, провожая взглядом воспарившую в воздух и чертящую правильную дугу надо мной коробку с тортом, приземлился прямо в сугроб возле крыльца. Хорошо хоть не на брусчатку задницей. Несчастному торту повезло меньше. Ромка издал задушенный возглас и кинулся мне на помощь. Так я не смеялся очень давно. До слёз, всхлипов и спазмов в животе. Ромка хохотал рядом, мешая мне подняться и рискуя грохнуть рядом со мной на тротуар пакет с бутылками.

— Низко пошёл, — сквозь смех выдавил он из себя, подбирая и рассматривая сквозь прозрачную крышку то, что пару минут называлось тортом. — К дождю...
Я выбрался из сугроба, чувствуя, что снег заваливается мне за пояс джинсов, тает там, и край футболки под курткой намок и неприятно холодил спину, но хохот сгибал меня в три погибели, так что я едва держался на ногах. Мы ворвались в номер, оглашая лифт и коридор взрывами смеха, и, бросив пакеты на пол, долго целовались в коридоре, запуская холодные руки под одежду, вздрагивая и согревая друг друга. А потом сидели прямо на полу, на сдёрнутом с кровати покрывале, и я втыкал в изуродованный падением кусок бисквита с кремом разноцветные свечки.

— Эд, ну серьёзно... Давай не будем. Мне же не пять лет! — Ромка смеялся, наблюдая за тем, как я отскребаю розовый крем от помятой пластиковой крышки. Несчастный торт выглядел страшновато, но это не могло испортить нам праздник.
— Вот чёрт! — выругался я, облизывая испачканные в креме пальцы и рассматривая похожий на ежа кусок бисквита.
— Что? — Ромка скрутил крышку с бутылки «Гаваны» и разлил ром по стаканам.
— Свечек всего двадцать. И почему я сразу не посмотрел, сколько в пачке штук?! Надо было две брать.
— Да ладно, поджигай уже те, что есть. — Ромка передал мне стакан, и мы звякнули стеклом над изувеченным кондитерским шедевром, утыканным горящими свечками. Он смотрел на золотистые огоньки. Они отражались у него в глазах, подрагивая и колеблясь, отбрасывая неверные тени, отодвигая действительность куда-то далеко, на задворки сознания, и выражение лица у него было задумчивым и каким-то странно размягчённым, когда он медленно и тихо произнёс:
— Знаешь, это, наверное, самый красивый торт в моей жизни.

Я не нашёлся, что ответить, а только думал о том, что все эти дни его присутствие делало меня счастливым, и завтрашний день был последним нашим днём вместе, и мне невыносимо трудно было смириться с тем, что моё счастье закончится здесь безвозвратно и навсегда.

Ромка заворочался, просыпаясь и отвечая мне движением губ и языка. Никогда раньше я не придавал особого значения поцелуям. Никогда и ни с кем мне не нравилось целоваться так, как с ним, — долго, вдумчиво, растянуто. Словно поцелуй сам по себе был искусством, словно через него мы говорили друг с другом, и этот разговор был понятен только нам двоим. Я перехватил его руки, наваливаясь и вжимая его в матрас всем весом, отчего он сдавленно протестующе застонал, приоткрыл глаза. Ресницы у него никак не хотели размыкаться после сна, и я держал его крепко, чувствуя, какой он горячий под одеялом, вдыхая его запах в ямке на плече и возле ключиц. Прикусил легонько за мочку уха с серьгой. Он охнул и засмеялся, раздвигая ноги, подчиняясь моему настойчивому движению, обнимая меня коленями за бёдра. Я завёл ему локти за голову, прошёлся кончиком языка по нежной внутренней стороне от подмышек почти до ладони на правой руке и застегнул у него на запястье браслет.

— Что это? — Он недоумённо распахнул глаза. — Наручники?
— Почти, — я рассмеялся. — Это моё предложение.
— Чего-о-о?! — он не понял, смотрел на меня, удивлённо улыбаясь. Поднёс руку к глазам. Гладкий металл мягко сверкнул в луче света от фонаря, проникающего с улицы в комнату.
— Я хотел бы быть с тобой... — голос мой прозвучал глухо, и он положил ладонь мне на затылок и медленно поглаживал шею, запуская твёрдые сильные пальцы мне в волосы. — Я хотел бы быть с тобой и дальше, когда мы уедем отсюда... Я хотел бы, чтобы ты остался со мной...

Как много можно было бы сказать, но именно сейчас я не мог подобрать нужных слов. Слова о любви казались слишком пафосными, излишне громкими. Четыре дня для того, чтобы полюбить на всю жизнь, — достаточно ли? Или с первого вздоха кому-то становится понятно, что вот с этим человеком ты готов прожить всё отпущенное тебе время? Правда ли это, или всё-таки человеческая жизнь действительно слишком длинна для одной любви и кто-то обязательно устаёт, а второй остаётся ждать возвращения. Возвращаются ли чувства, или уходят в беспамятство? Раньше я об этом ничего не знал, и сейчас не мог бы с уверенностью сказать, как же оно есть на самом деле. Но в этот момент я был уверен в том, что всё, что я говорю и делаю, — правильно, и именно так должно быть. И что он всё поймёт как надо, несмотря на бессвязность и неуклюжесть моих слов.

Он смотрел мне в глаза, и то, что я читал в его лице, в подрагивании изогнутой верхней губы, в затаённой темноте зрачков и в прикосновении его рук, гладящих мне шею и плечи, наполняло меня надеждой и едва сдерживаемой радостью. И поэтому я не сразу понял, о чём он меня спрашивает.
— Расскажи мне сначала — кто такой Макс?