Разлёживаться утром я не стал. День обещал быть насыщенным. С утра собрались на фрирайд. Снега опять навалило за ночь чуть ли не полметра. Ромкин день рождения договорились отметить вечерним катанием с фаерами, а потом пойти оторваться в казино или ночной клуб. Своим я сказал, что пробегусь по торговому центру — обещал Динке сувениров привезти — и подтянусь к ним на фрирайд. И вот это был уже третий по счёту ювелирный магазин, куда я заглянул в надежде хотя бы здесь подобрать что-нибудь подходящее для Ромки. Мне очень хотелось что-то ему подарить. Что-то более вещественное, чем ночь в хамаме. Я ломал голову и всё никак не мог придумать что, но точно знал — мой подарок не будет какой-нибудь ненужной ерундой, которую только и можно что закинуть в дальний угол и оставить там покрываться пылью. Подарок ему должен был быть особенным, запоминающимся. Возможно даже, со скрытым смыслом, который будет понятен только нам. Можно было, конечно, поступить проще и вручить Ромке конверт с деньгами, как я обычно и поступал, не делая исключения ни для кого из друзей, но в этот раз хотелось выбрать именно вещь. Я испытывал непривычное удовольствие оттого, что уже битый час в мучительных сомнениях топтался у витрин. Впервые в жизни я так заморочился, и мне нравилось это новое для меня ощущение — думать о ком-то больше, чем о себе.

— Добрый день. Я могу вам чем-нибудь помочь? — с приветливой улыбкой обратилась ко мне девушка в строгой белой блузке, повернувшись от подсвеченных стеллажей, где матовым блеском сиял драгоценный металл колец, браслетов, цепочек и высверкивали, переливались разноцветными искрами, камни в серьгах и ожерельях.

— Добрый день. Да, я думаю, мне нужна ваша помощь. — Я сам не знал, что ищу. Печатку? Медальон? Цепочку? Всё это казалось мне либо банальным, либо слишком интимным и неуместным, либо чересчур пафосным. Утренний свет до боли резко отсекал полумрак прошедшей ночи. Хамам казался сном. Прекрасным воспоминанием. Слишком нереальным для наступившей реальности. Непроизнесённые слова жгли мне язык, и я терзался сомнениями. Мы были знакомы три дня, но я выбирал ему подарок так, будто он был самым дорогим для меня человеком. А я для него? Ромка тоже молчал. И в нашем общем молчании чувствовалась осторожность. Словно каждый из нас понимал, что после произнесённых слов мы переступим границу и назад к прежним отношениям, к лёгкой беззаботности бытия, к жизни, безответственной и ни к чему не обязывающей, вернуться уже не сможем. И вот это понимание ночью удерживало нас обоих от признаний. Мне было и обидно, и в то же время я испытывал радостное облегчение и благодарность за то, что он не ставил меня перед выбором. Одно слово могло бы сковать меня и тем самым оттолкнуть. И то, что возникло между нами, лопнуло бы, оборвалось, как тонкая серебряная паутинка в камыше.

— Ищу подарок для друга. Хотелось бы что-то такое... Эм... Не знаю...

— Благородное, — подсказала девушка.

— Да. — Я кивнул, пробегая взглядом по витринам. — И достойное.

— Что ж... Давайте подберём что-нибудь подходящее для вашего друга.

Она принялась доставать коробочки, выкладывая их на бархат густого сапфирового цвета, демонстрируя мне одно ювелирное изделие за другим, рассказывая завораживающим, гипнотическим голосом о металле, его достоинствах и стиле. Среди особых, авторских вещиц я заприметил массивный браслет, собранный из широких плоских звеньев. Подержал, покрутил его в пальцах, приложил на своё запястье и щёлкнул замком. Прохладный металл плотно обхватил руку.

— Хороший выбор, — похвалила девушка. Гладкие вставки на серебристых звеньях браслета отбрасывали золотые блики. С учётом того, что запястье Рома немного уже, чем моё, он должен был сесть на нём идеально.

Я глянул на бирку с ценником, слегка обалдел, поблагодарил девушку и вышел из магазина. В маленьком кафе напротив заказал себе кофе. На телефоне было уже пять пропущенных звонков от Артура и Серёги и один от Ромки. Я набрал его. После сегодняшней ночи домой мы попали только под утро, и мне не хотелось будить его слишком рано. Я представлял, как все его поздравляют. Как телефон разрывается от звонков родных, близких, друзей. Тренер наверняка звонит и ребята из команды, и ещё куча народу. Я вспомнил свой двадцать пятый юбилей и мысленно ему посочувствовал. Тогда мне почему-то казалось, что мне всё ещё пятнадцать и одновременно сорок пять. Напился я тогда знатно и половину вечера в клубе не помнил совсем.

Ромка ответил тут же, едва я набрал номер.

— Я выдвигаюсь уже наверх. Где ты?

— Соскучился? — Я улыбался в трубку, чувствуя, как в груди у меня растекается давящее тепло.

— Я — да. А ты? — Он засмеялся. Я не видел его всего несколько часов и сейчас представлял так ясно и чётко, так сильно мне захотелось оказаться рядом с ним и, урвав случай, поцеловать первый раз за утро. В ёлках или среди деревьев в зоне фрирайда это можно было сделать, так что ответил, не задумываясь, а потом не спеша осознавал то, что только что произнёс:

— Я очень соскучился по тебе, детка.

Ромка вдруг затаился на другом конце, дышал так тихо, что я даже подумал, что он отключился. Но он был там — стоял, наверное, и улыбался, и проговаривал про себя это слово, примеряя его к себе. И я мог сказать ему со всей своей честностью, что оно было только для него. Ничьим больше. А когда он ответил, то в звуке севшего, словно внезапно охрипшего голоса было что-то такое, от чего все мои сомнения и колебания испарились бесследно. Иногда достаточно услышать — голос, слово, увидеть жест или улыбку, и много раз сказанные громкие слова о любви покажутся бессмысленными и дешёвыми в своей банальности и привычности. Но одно вот такое слово, или взгляд, или учащённое, замирающее дыхание в трубке скажет тебе больше, чем тысячи слов «люблю», написанные, произнесённые и ставшие мёртвыми в своей обыденности и повторяемости.

Он откашлялся и ответил:

— Я подожду тебя возле «Энерджи».

— Жди. Я скоро.

Я вышел из кафе, глянул на часы. Было почти двенадцать. Холодный диск солнца стоял высоко в бледном зимнем небе. На севере над иззубренной линией хребта висели серые тучи. Наверняка под вечер опять пойдёт снег. Удивительно снежный в этом году оказался декабрь, и это тоже показалось мне символичным — своего рода признаком удачи и невероятного везения.

Я немного постоял, полной грудью вдыхая колючую свежесть морозного воздуха, прислушиваясь к волне острого, почти невыносимого счастья, затапливающего меня от пяток до макушки, и, едва сдерживаясь, чтобы не побежать, направился в ювелирный, из которого вышел пятнадцать минут назад.

На горе возле ресторана Анка окатила меня взглядом, полным ледяного неодобрения. Я выдержал — посмотрел ей в глаза, давая понять, что принял решение. И она поняла. Нахмурилась и отвернулась, увидев, как Ромка машет мне рукой, подзывая. Что ж, я благодарен был за её дружбу с ним, за её помощь, благодаря которой мы уже провели с ним две ночи, сотрясающие меня и его воспоминаниями и желанием продолжения. Но спроси она меня ещё раз — серьёзно у меня или нет, я бы уже не сомневался, знал бы, что ей ответить, так чтобы у неё тоже никаких сомнений не осталось.

Возле входа в ресторан в сугробе сидели и лежали шесть собак, запряжённые в лёгкие санки. Ромка присел на корточки и гладил одну из них за ушами, а она медленно и сосредоточенно вылизывала ему лицо. Глаза у хаски были голубые, как зимнее небо. Намного прекраснее человеческих.

— Хотел бы я быть на его месте.

Ромка в ответ рассмеялся, посмотрел на меня снизу вверх, подмигнул. Губы у него были припухшие. Понятно, почему Анка так злилась.

— Как его зовут? — Я присел рядом. Протянул руку. Собака ткнулась в ладонь мордой, обнюхала и отвернулась к Ромке, снова лизнув его прямо в нос.

— Грэй. Сапиенс. Всё понимает на четырёх языках — трёх европейских и китайском. Почему на китайском — не спрашивай. Так сказал хозяин. Но шерсти от него... — Он показал мне перчатки и засмеялся, когда пёс положил голову ему на плечо и зажмурился.

Он выпрямился, осторожно отпуская от себя собаку, которая посмотрела на него разочарованным взглядом и улеглась на живот прямо в снег, достал из внутреннего кармана фляжку, протянул мне.

— Отметим? Потом везде на людях будем. Сейчас Шариф с Игорем подойдут и поедем реликтовый лес раскатывать.

Во фляжке был совсем не чай. Там был ром. Он обжёг мне горло крепким, свежим, каким-то солнечным вкусом, и запах был такой, что мне стало жарко под курткой. Низко, почти до бровей надвинутый яркий бафф вместо шапки, со свисающим до плеча концом, придавал Ромке какой-то совсем несерьёзный вид. Мне казалось, что именно здесь ему хорошо и свободно, и поэтому он так уверенно ведёт себя со мной. Как будто точно знает, чего хочет, что потом последует, и готов отвечать за каждое своё слово и поступок. Меня восхищала эта уверенность — настолько сильно она контрастировала с моей обычной и привычной осторожностью.

— Я бы, кажется, уехал на Аляску. Когда книги про север читал, прям подвывал от восторга. — Ромка обвёл взглядом вершины гор в снежных шапках и тоже сделал пару глотков из фляжки, а я снова удивился.

— Когда ты читать успевал с тренировками своими?

— Не знаю. Отец всё время книги подкидывал. Думаешь, боксёры все отбитые?

— Нет, конечно...

— Да так и есть. Я ж тоже не очень умный. Школу тяжело тянул. У меня сотрясов было — военкомат даже не вякнул, когда я медкомиссию проходил.

— Я читал, что у вас... Ну, такие травмы... Подрезов вон в Штатах со сломанной рукой последний бой провёл. А есть же случаи, когда вообще мозги выносят.

— Бывает, конечно. Травмы... Родригес когда умер после боя, его семья дала разрешение на использование его органов для трансплантации. Отдали всё, что понадобилось, — лёгкие, почки, сердце. Я бы тоже отдал. Отцу так и сказал. Чего добру пропадать?

У меня мороз по коже прошёл от его слов. Я не понимал, как можно было так равнодушно говорить о смерти. У кого другого это могла быть бравада или просто трёп, но я смотрел на Ромку и понимал — он о многом думал и думает, несмотря ни на что. Сам я вдруг поймал себя на мысли, что хотел бы, чтобы он ушёл из бокса. Потому что боюсь за него. Потому что не смог бы смотреть, как он выступает и получает удар за ударом, не смог бы выдержать его отчаяние, когда он проигрывает. А ведь он проигрывал, я читал. Представлял себе его бешенство и ярость и думал о том, что хотел бы быть рядом с ним в такой момент и помочь хотя бы молчанием, немым пониманием его отчаяния, спокойствием и одобрением любых поступков. Словом, тем, чего так не хватало мне в моей жизни.

— Ты хочешь бросить бокс. А что дальше? — Я осторожно прощупывал его и проклинал себя за излишнюю подозрительность, привитую отцом, за свой слишком рациональный ум. Но я не мог легкомысленно отнестись к нему. Я держал в ладонях горячую шаровую молнию, потрескивающую, опаляющую жаром, и всё же мою, и должен был, просто обязан был быть осторожным. Анка была права — я мог испортить ему жизнь. — Зачем ты тогда живёшь, детка?

Он глянул на меня и улыбнулся одними глазами, взмахнул ресницами, показывая, что понимает и рад. Наверное, в прошлый раз подумал, что не так понял, услышав, как я назвал его. Но сейчас, кроме собак, нас никто не подслушивал, и мне хотелось снова сказать ему, что я успел соскучиться.

— Вот я и хочу понять — зачем я живу. Учиться хочу. Что это за образование — институт физкультуры и заочка на факультете, названия которого я даже не помню? Фигня такая. Поэтому и думаю, что же дальше. — Он смотрел на меня внимательно, словно выжидая, что́ я скажу, а потом увидел у меня за спиной ребят и кивнул. — Пойдём. Твои вон уже тоже ждут.

Никогда мне забыть этот день — как улучив момент, я всё-таки перехватил его в густых зарослях еловой рощи и долго, со вкусом целовал влажные губы и холодные обветренные щёки, сталкиваясь с ним стеклом масок и допытываясь, что за желание он загадал. Он смеялся, говорил мне «потом» и уносился вниз, чуть ли не по колено зарываясь в пухляке. А вечером, уже перед закрытием подъёмников, наверху трассы мы пили горячий грог из термосов, готовились к спуску и смотрели, как широкий склон расцветает разноцветными огнями фаеров в руках у бордеров и на концах палок у закладывающих широкие дуги лыжников. Эта весёлая и звонкая вереница голосистых огней устремлялась вниз, повторяя изгибы трассы, то исчезая среди деревьев, то вновь вытекая из них на открытые участки, и настроение моё не испортила даже прожжённая в первую же минуту перчатка, куда капнул огонь с моего фаера.

Ромка с ребятами уехали вперёд и, подкатывая к станции нижнего подъёмника, я увидел его, выстегнувшегося из лыж, стоящего вместе с Шарифом перед несколькими парнями, что-то выяснявшими в не совсем мирных, я бы сказал, тонах. Мы с Серёгой и Артуром подошли ближе, но услышали только конец разговора. Шариф с Ромкой отвернулись от пацанов и подошли к нам. Анка с девчонками и Игорем спускались последними, и мы ещё ждали их, подбирая и запаковывая снарягу.

— Я тебя запомнил, боксёр недоделанный! — крикнули нам в спину.

— Лучше запиши, — ответил Ромка через плечо. — А то амнезию после сотряса я тебе легко гарантирую.

— Вот же сыны шайтана, — выругался Шариф. — Мало им. Ногами помахать охота и морды почесать. А ведь они тебя узнали, Ром. Не знаю как. Ты вроде ещё не звезда у нас, Якимов.

— А хрен их разберёшь, может, ставки делают. — Ромка пожал плечами. — Я ж и не звездю вроде.

Это инцидент хоть и ставил неприятный осадок, но общего настроя не испортил. Девчонки хотели в клуб на всю ночь. В последний вечер перед отъездом решено было релаксировать в аквапарке, а сегодня висеть до посинения, курить кальян, танцевать и перепробовать все коктейли на баре.

Ромка от коктейлей отказывался, Шариф его поддерживал, а я пытался придумать, как бы мне вручить ему подарок. Я же не зря возвращался тогда в ювелирку, а потом ещё звонил гравёру, чтобы успеть забрать браслет, теперь уже с надписью, перед тем, как он закроет мастерскую. И ничего кроме туалета придумать не мог. Но сама мысль о столь «романтическом» месте вызывала во мне брезгливость, и я потихоньку впадал в отчаяние.

Ромка ушёл танцевать с Анкой. Мне с дивана их не было видно, и я что-то совсем пал духом. Я не знал, как мне утащить его отсюда незаметно для других. Нужно было ждать, когда все основательно перепьются, но оставался же ещё Шариф. Вот в этот момент мне вдруг стало понятно Ромкино решение уйти из спорта и его обида на такую несвободу. Меня словно давило это ощущение несправедливости жизни, которая не давала мне возможности быть рядом с человеком, который мне больше чем просто понравился. Впервые меня вдруг так задел этот вопрос. Я слушал долбящую в уши музыку и думал — что бы сказал отец, а мать, а Динка?.. Впрочем, в Динке я никогда не сомневался.

Анка села напротив рядом с Шарифом, который тут же подвинулся и потянулся за бутылкой вина, чтобы плеснуть ей в бокал. Я заметил, он всё-таки незаметно и мягко ухаживал за ней, особенно когда рядом не было Ромки.

— На улице. — Она потянулась ко мне за трубкой кальяна, и её слова, совсем тихие, были предназначены только мне. Я передал ей мундштук и благодарно погладил длинные пальцы. Она стряхнула мою руку, поднесла трубку к ярким губам, затянулась сильно и глубоко. В глаза смотреть не хотела. Ну и понятно почему. Я выбрался из-за стола и потихоньку стал пробираться к выходу, молясь только об одном, чтобы не наткнуться ни на кого из своих и не нарваться на лишние вопросы.