В бассейне тихонько журчала и переливалась по пёстрой мозаике вода. Из комнаты отдыха в купальню и центральный зал с нишами-парилками вела полупрозрачная дверь. Стены до самого сводчатого потолка и плавные изгибы тянущейся вдоль них скамьи, были выложены цветными мозаичными панно.

Ромка встретил меня в холле здания перед входом в аквапарк, провёл по стрелке в какой-то коридор, где за поворотом обнаружилась дверь с магнитным замком. И теперь я оглядывался, не в силах сдержать восхищения. Здесь действительно было красиво, удобно и дорого.

— Слушай, как тебе удалось? Я и подумать не мог, что тут такое может быть. Откуда ты узнал про это место? — Я рассматривал купол потолка и голубую воду в бассейне и думал, что это всё недёшево ему обошлось. Неужели только для того, чтобы порадовать меня? Ну и себя заодно.

— Одна птичка из администрации чирикнула, — рассмеялся Ромка. — Да не волнуйся, тут приваты — обычное дело. Я его за два месяца заказывал.

— А что администратору сказал?

— Сказал, что жду друзей, но они будут поздно. Ещё не доехали.

— А твои тебя куда отпустили?

— Сюда и отпустили. Шариф думает, мы с Анкой поссорились, остался её развлекать. Игорь завалился спать. А я люблю иногда один побыть. Они знают. А твои?

— Сказал, что спать пошёл и чтобы до утра не будили. Да им и не до меня особо. Они в карты сели играть два на два. Я там лишний.

Я рассматривал накрытый в комнате отдыха стол. Да уж — он действительно подготовился, заказав сюда ужин на четверых из ресторана. Осилить всю эту гору еды мы, конечно, не сможем, но такой рибай на кости я точно никому не отдам. Разве что с Ромкой напополам слопаю.

Мы устроились в центральном зале на тёплой скамье, прогреваясь и медленно потягивая вино, отливающее в приглушённом свете горячим рубином, и я думал, что никогда в жизни у меня не было такого отдыха. И не будет, наверное. Потому что теперь каждый раз, приезжая сюда, я буду искать среди прохожих знакомое лицо, высматривать яркую куртку в толпе лыжников и бордеров на трассах, вглядываться в пассажиров подъёмников. И что мне с этим делать, я не знал, колебался и думал. Непривычно много я думал о нём и о себе.

Ромка заглянул за угол одной из ниш и присвистнул.

— Иди сюда.

Обложенная мозаикой полукруглая комнатка. Широкая мраморная скамья, повторяющая плавные контуры углубления. Свет попадал снаружи через проём входа, но в изгибе ниши было почти темно, и так тепло, что мышцы начинали мягко ныть, расслабляясь.

— Смотри, как здорово!

— Да-а...

Я шагнул за ним, мимолётно коснувшись влажного тёплого плеча, кинул на скамью полотенце, сел в глубине ниши, откинулся затылком на округлую выпуклость спинки, блаженно прикрыл глаза. Ромка устроился рядом, вытянув ноги в проход. Простыня распахнулась, открывая колени, задралась до середины бёдер. Капли воды после душа ещё блестели на смуглой коже груди, и пахло от него тем самым островатым запахом шампуня, от которого у меня мурашки бежали по телу и покалывало в кончиках пальцев. Хотелось погладить его руки и длинное смуглое бедро, почти прижавшееся к моему. Сейчас его можно было рассматривать в подробностях, медленно смакуя, не опасаясь наткнуться на насторожённый взгляд. Я сравнивал его с собой. В моих жилах не было кавказской крови, и кожа была светлее, а Ромка весь казался загорелым и гладким. И на груди волос не было, и на ногах.

После рассказа Анки я смотрел на него иначе. С какой-то гордостью от того, что завоевал, приблизился, приручил. На эти пять дней он стал моим, а дальше... Было ли для нас это «дальше»? Можно ли что-то удержать в этой жизни? Нужно ли удерживать?

Ромка поёрзал на жёсткой скамье, чертыхнулся.

— Нет, борд — это, конечно, хорошо, но сидеть после него... Мучение.

Я его хорошо понимал. Всё-таки падал он сегодня, несмотря на всю свою подготовку, достаточно. С лыж переучиваться оказалось сложновато, и я мог только посочувствовать. Потянул его за плечи, укладывая голову к себе на колени.

— Ложись лучше. Так легче будет. Жаль, подушек нет.

Ромка лежал, смотрел на меня снизу вверх почти чёрными в полумраке глазами и молчал. Тёплый воздух расслаблял, размаривал. Там, снаружи, холодный ветер гнал перед собой морозную декабрьскую ночь, а здесь знойный сумрак окутывал умиротворённым тягучим спокойствием.

Он протянул руку и осторожно обвёл кончиками пальцев моё лицо, щекотно трогал губы, шею, плечо. И я в ответ так же обрисовывал ровные линии его бровей, спускался по скуле к уху с чёрной точкой серьги. Вспоминал металлический привкус во рту, когда прикусывал мочку той ночью, запрокидывая ему голову назад, и прижимался губами к шее, и тянулся к его губам. Он повернулся на бок и поцеловал меня в живот, удерживая за поясницу, поглаживая в том самом чувствительном месте, от прикосновения к которому меня скручивало, будто от разряда тока. Тут же куснул легонько и лизнул горячим языком. Под кожей у меня растекался жар сильнее, чем тот, который нагнетался в этой парилке. Я видел, как Ромка довольно заулыбался, почувствовав щекой моё возбуждение под простыней на бёдрах.

От одного взгляда на него у меня сбивалось дыхание. Конечно, я знал, что возьму его здесь. Что он не зря позвал меня. Что он хочет этого так же сильно, как и я, и тянется ко мне трогать и смотреть уже с совсем с другим ощущением, чем в ту первую ночь, когда безумие накрывало нас с головой.

Он отодвинул край простыни, коснулся и погладил ямку у меня в паху горячими пальцами, потёрся щекой о стремительно твердеющий член под моей простынёй, опаляя дыханием низ живота. Сердце у меня колотилось, когда я потянул его на себя, чтобы усадить, подхватывая под ягодицы, стискивая их, отчего Ромка сдавленно охнул и рассмеялся, сжал мои бёдра коленями, устраиваясь поудобнее, схватился за мои плечи. Он медленно, едва заметно поёрзывал на мне, прижимался твёрдым горячим членом теснее, ближе, кожа к коже, и целовал меня напористо и жадно, сталкиваясь со мной зубами и языком. Мучительно сладко застонал мне в губы, когда я погладил тёплую влажную ложбинку между ягодицами, обвёл там по кругу ласковым прикосновением и проник в него кончиком пальца. Спешить не хотелось. Дверь в хамам запиралась изнутри, и нас никто не потревожил бы, а грубости сейчас не нужно было. Та ночь ещё отзывалась в его теле, я это чувствовал. Я придержал его за ягодицу, когда он дёрнулся от моего проникновения, и вошёл уже двумя пальцами, бережно растягивая и выглаживая, преодолевая тугое сопротивление, и одновременно прижимал его к своему животу, вылизывал ключицы, прикусывал твёрдые соски, гладкую упругую кожу на груди, оставляя на нём следы зубов и зализывая их.

Молчание между нами становилось невидимым покрывалом, знаком согласия на всё, и Ромкино прерывистое стонущее дыхание и моё биение сердца о рёбра были теми сигналами, которые мы с ним понимали лучше любых слов.

Ромка потянулся куда-то вбок, едва не соскользнув с моих пальцев, которыми я нежно трахал его, достал тюбик и презерватив. Запасливый ты мой!

Он всё сделал сам — выдавил гель, размазывал его по мне, сжимая ствол и поглаживая головку, в то время как я проникал с этим гелем в него.

Его искажённое желанием лицо, заломленные брови и напрягшееся в ожидании меня тело сводили с ума. Он умел терпеть боль, и это ещё больше заводило. Его горячая нетерпеливая кровь разматывала во мне что-то, от чего я слетал с тормозов. И страх того, что я, сам того не желая, могу раскрыться из-за него, из-за того, как он действовал на меня, тоже возбуждал меня невероятно.

Он впускал меня медленно и сразу до конца, затаив дыхание и вцепившись пальцами в волосы на затылке, запрокидывая мне голову. И мне нравилось подчиняться ему. Как будто брал я, но в то же время и он. Вот это ощущение, что тебя так сильно хотят, было сейчас для меня каким-то особенным, оглушающе новым. С Максом было не так. Ему нравилось, что я добивался его. Я добивался, он уступал. И это была наша с ним игра, которая устраивала обоих. А здесь непривычность настойчивого напора этого гибкого, упругого, словно пружина, тела была потрясающей. Как будто держишь в руках леопарда — сильного, гладкого, урчащего от удовольствия.

Движения его были сильными и частыми, уверенно плавными, и от этого у меня окончательно срывался разум. Я вслушивался в нарастающий темп шлепков, впивался пальцами в его поясницу и твёрдые бока, придерживая и помогая ему двигаться, глотал пересохшими губами горячий воздух, ловя золотистый лихорадочный отсвет в тёмных глазах. Наслаждение нарастало во мне неудержимо, подступало и грозило хлынуть через край, как бы я ни сдерживался, чтобы продлить это счастье. Но в этот миг Ромка вздрогнул отчаянно и судорожно, упираясь лбом мне в лоб, до боли стиснув мои плечи сильными пальцами, выдыхая мне в лицо рвущийся из груди крик, и кончил, обильно залив мой живот спермой. Он смотрел прямо мне в глаза безумным влажным взглядом, когда я толкнулся в него до отказа, вжимаясь как можно глубже, ощущая в глубине его содрогания, и сам переполнился доверху накрывшей меня взрывной волной, которая откинула меня на спинку скамьи в последнем рывке внутрь его. А после — то ли он держал меня и шептал что-то мне в губы, то ли сам хватался за мои плечи, и я держал его, боясь выпустить из рук, но в тот момент мне казалось, что сейчас мы вместе удерживали наш мир, в темноте которого становились одним, единым и неразделимым, именно так, как и должны были быть от начала веков. И это было наше общее с ним на двоих потрясение и сотрясение в застывшем коконе времени, превратившем мгновения в блаженную бесконечность.

— Твоя подруга предупредила, чтобы я держался от тебя подальше, — пошутил я, обводя и трогая пальцами гладкую выпуклость мышц у него на груди, когда, наплававшись в бассейне и ещё раз прогревшись в парилке, мы лежали вдвоём на диване, вслушиваясь в томительную расслабленность тел, сражаясь с полудрёмой, накрывающей нас в уже поздний час.

— Анка? — Он усмехнулся, не открывая глаз. — Она всегда беспокоится о чём-то неважном. Не обращай внимания.

— О твоей карьере. Говорит — ты талантливый. Боксёр от бога.

— Шариф тоже талантливый. Без меня бокс не пропадёт. Другие таланты найдутся. Мне просто не хочется подводить Саню — он много вложил в меня. Но дальше я не пойду.

— Она рассказала мне, что у тебя там в Грозном одноклассник...

Ромка нахмурился и заворочался, но я обнял его, не собираясь отпускать, придавил ногами его ноги, прижался губами к коротким волосам на виске, и он затих, успокоенный моей немой лаской.

— Если ты думаешь, что у меня с ним что-то было, то нет. Это Анка придумала себе историю, что я храню верность. — Он помолчал, потёрся колючей щекой о мою щёку, поцеловал легонько, куда дотянулся. — Мы ж не дураки там совсем, чтобы у себя светиться, да ещё в школе. Я знал о нём, он обо мне, но мы с ним не пересекались. Но тогда вдруг начали охоту. Менты кого-то взяли и начали по номерам телефонов вычислять, гребли всех подряд, потом родичам отдавали за деньги. Ну а родные сами решали, что со своими детьми делать. Отец меня после смерти Мусы сразу спросил — могут меня забрать? Я сказал — могут. Он в ту же ночь вывез меня к родственникам в Адлер. Потом уже документы из школы передал, вещи. И сами они с мамой и бабушкой перебрались почти сразу. Он попросил о переводе, и ему тогда знакомые эмчеэсники помогли. Там в управлении работали как раз те, кто деда ещё помнил.

— И как ты потом? С кем-то встречался?

— Поначалу нет. Долго ни с кем не был. Потом в институт уже поступил и познакомился с парнем. Мы встречались.

Он молчал довольно долго, а я не настаивал. Сам не знал, хотел слышать о ком-то другом или нет. Но он продолжил, и я чувствовал, как он, повернув голову, прижимается щекой к моей щеке с ответной нежностью и тихо дышит. А мне почему-то становилось страшно. Впервые я испытывал такой страх. Не за себя даже, не за свою любовь. Но за его будущее, то, с которым я совершенно не понимал, что делать, с которым я мог, хотел и одновременно боялся сделать что-то.

— Он потом уехал в Штаты. Работать. И остался там. Врач. У отца интернатуру проходил.

— Тебя с собой не позвал?

— Нет. Хотя мы переписывались с ним в чате какое-то время, говорили по скайпу. Потом он написал: «Мои чувства к тебе изменились».

— Ты тогда не боялся, что тебя раскроют?

— Нет. Он и сам не хотел раскрываться, и меня бы не стал подставлять.

— Как же ты потом?.. Тебя же знали уже в Сочи. Анка сказала.

— Ого!.. — Ромка приподнялся на локте, взглянул на меня с любопытством и насмешкой. — Вот же чутьё у неё! Что ещё она тебе сказала?

— Что ты её в клубе спас и чтобы я не портил тебе жизнь. И что ты на меня смотришь как-то по-особенному...

— У меня были связи, но в городе я не светился. Сам знаешь — в гей-тусовке информация молниеносно распространяется. И я всегда сам выбирал территорию, где встречаться.

— А если бы кто-то решил на тебя стукнуть?

— Я бы всё отрицал и смеялся ему в лицо. — Голос у него казался таким же спокойным, но я отчётливо услышал в нём жёсткость, которая неприятно кольнула меня. — А Саня поднял бы на уши своих друзей и знакомых, и этой гниде стало бы тесно жить.

— Если ты уйдёшь из бокса, тебе придётся переехать. Ты всё равно не сможешь жить открыто в Сочи своём.

— Да, уеду. Хотел бы подальше. Лучше вообще из страны.

Я задумался. Да, это был вариант для него. А для меня? Смог бы я бросить всё — работу, семью, Динку, которая останется совсем одна, и уехать в другую страну по какой-нибудь легальной или нелегальной визе. Кем я там буду? Без образования, без языка. Я даже не стал дальше об этом размышлять. Ни денег, ни возможности такой у меня не было. Да и желания особого. Но он мог бы переехать ко мне в Краснодар... И быть... Кем? Таким же, как Макс? Но Ромка для меня точно уж не был бы, как Макс, про которого я если и вспоминал, то мельком.

— У меня сегодня день рождения. — Он взглянул на меня из-под ресниц, и западинки на щеках обозначили улыбку, а я не сразу понял, что это не шутка.

— Как?

— Серьёзно. — Ромка зажмурился и страдальчески свёл домиком брови. — Двадцать пять. Юбилей, блин.

— Хоть бы сказал. — Я склонился над ним, тронул языком сомкнутые губы, лизнул резкий изгиб верхней, наблюдая с безотчётной радостью, как смешно он морщит переносицу от этого мокрого прикосновения, провёл пальцами по влажным волосам. — Я без подарка.

— Ты и есть мой подарок. — Он ответил на поцелуй, настойчиво и нежно притянул меня за затылок, и я не мог удержаться. Навалился на него, крепко вжимая в обивку дивана, разматывая и отбрасывая в сторону полотенце с его бёдер, целуя голодно и безудержно, словно успел истосковаться по нему за это короткое время передышки. С языка моего всё рвались и никак не могли сорваться слова о том, что мне хотелось бы быть с ним и дальше, если он позволит, но в том, что я буду стремиться к нему любой ценой, я уже не сомневался. Он был для меня тем самым. Одним-единственным, тем, кого невозможно не узнать.