Метки: элементы мистики, упоминания жестокости, нездоровые отношения, психологическое насилие.

16+.

Глотая едкий сизый дым, идущий от зажжённых в коридоре душистых смол, она спускается по выщербленному камню лестницы, нащупывает позеленевшую медную ручку, тянет приоткрытую дверь на себя. Маленькие каблуки ударяются о стёртый ворс коврика у порога, мех тёплого полушубка трётся о входной проём. Стены, хранящие на себе гниль веков, укрывают душный магический салон таинственным сумраком — его тревожит только вальс огня свечей на единственном столе.

«Дрожу, дрожу как замёрзшая лисица, попавшая в капкан в лютую голодную зиму. Рыскаю широко раскрытыми глазами по заснеженной округе, стараюсь броситься к каждой живой душе, моля о помощи, но...»

— Добрый вечер. Я Амелия. Амелия Гибсон, — тревожит тишину её робкий сорванный голос. Она захлопывает за собой дверь — и короткий громкий стук на миг сотрясает кости, прерывает поток мыслей последним гулким отзвуком эхо.

Сквозняк пробегает по некогда русым прядям, теперь окрашенным в цвета ржавчины, выбивает их из тугого строгого пучка. Волосы рассыпаются по плечам, вырываются на волю, а вместе с ними — тревога, страх, память... Глаза быстро привыкают к полумраку, куда быстрее, чем стоило бы. Жжение в горле и лёгких, порождённое дурманящими запахами шалфея, санталового масла и росного ладана, утихает.

Взгляд выхватывает очертания старухи, сидящей за столом перед одиноким пустым табуретом. Та смотрит в ответ изучающе, молчаливо — смотрит на очередную заблудшую душу, спустившуюся в нежилую обитель. В чёрной пуховой шали дрожащими дряблыми руками она не глядя тасует карты, колеблет прерывистым шумным дыханием пламя десятков свечей перед собой, утопает в темноте подобно ворону. Казалось, слети с сухих тонких губ хоть слово — и оно раскололо бы тишину вдребезги хриплым пронзительным карканьем, зловещим рокотом пронеслось бы по не знавшим света углам, но гадалка хранила тягостное безмолвие и не отрывала внимательных глаз от её лица.

— Будущее. Узнать будущее, пожалуйста, — короткие сбивчивые фразы вылетают изо рта сами собой, пока Амелия садится на пустующий табурет, пока кончики пальцев по привычке скользят по полушубку, зарываются в него, хватаются за ласковую шёрстку как за последнюю надежду. — Если... если всё продолжится так, как есть сейчас, то что меня...

«Что меня ожидает? Счастье в награду за терпение? Духовка, как у Сильвии Плат?..»

Единственный жест прерывает поток её обрывочных тихих фраз, сумбурных мыслей — и колода карт летит на стол, рассыпается по прожжённой скатерти рубашкой вверх, пока старуха блеклыми зрачками пожирает малейшие проявления смятения своей гостьи.

— Ох. Деньги вперёд, верно? Ну конечно... — нервно выдыхает она и опускает взгляд в пол, теряется в темноте щелей между давно не мытыми досками. — У меня... Простите, я не могу отдать наличные! Мне нельзя, никак нельзя тратить много, но... — Вскочив, Амелия сбрасывает с плеч свой тёплый полушубок и, сжав его в пальцах, протягивает гадалке. — Пожалуйста, вот, возьмите! Он очень, очень дорог...

«Столь дорог, так дорог моим чувствам».

***

«Амелия, Амелия, — сладкий шёпот, пробирающий до дрожи в коленках, до помутнения рассудка, остро наточенным лезвием вдруг рассекает память, будто живой. — В этом полушубке ты ещё сильнее похожа на лису... Такая красивая, такая волшебная. Я стану твоим охотником, твоим Маленьким принцем. Поймаю, приручу, вечно буду для тебя единственным в целом свете. Если только лишь...»

«Только что?» — отвечала она тогда, смеясь, и крутилась перед зеркалом, в отражении которого целым светом были лишь они вдвоём.

«Рыжий. Рыжие волосы будут смотреться на тебе так чудесно, моя лисичка... Блеклый русый тебе совсем не к лицу».

***

Скрюченные пальцы вытянутой костлявой руки касаются меха — и старуха, всё так же не говоря ни слова, кивает и проворно выхватывает полушубок, набрасывает его на свои продрогшие от внутреннего холода плечи.

Сердце Амелии вмиг ощеривает зубы, рычит, вперяет взгляд в мертвецки равнодушное лицо, в эти сухие сморщенные ладошки, с откровенным пренебрежением отобравшие часть её души, присвоившие себе столь драгоценную вещь чёрт знает ради чего. Но вместо ухмылки, вместо язвительного «а вы наглее многих шарлатанок», ярко накрашенные багрянцем губы трогает слабая натянутая улыбка.

«Пусть хоть подавится им, хоть отдаст на растерзание мелкой моли, — теперь это сокровище дорого лишь мне, — и всё равно... Быть может, только старая нахохлившаяся птица сумеет вызволить отчаявшуюся лисицу из ловушки разума, укажет путь к ответу грозным клёкотом?»

Но птица молчит. Лишь её обломанный жёлтый коготь поднимается над изменчивым мерцанием свечей и, трясясь, отбрасывает уродливую тень на рассыпавшиеся по столу карты.

Амелия понимает всё и без слов.

Крайняя левая, упавшая поодаль от всех остальных, сразу привлекает взгляд. Такая неброская, ничем не примечательная с виду. Такая одинокая...

Ладонь тянется вперёд, краем задевает одну из свечей, обжигается о стекающий тонкими струйками воск, но всё равно нащупывает гладкую лакированную поверхность. Девятка кубков скрывается под пёстрой безликой рубашкой. Гармония и стабильность, теплота и уют... И в мысли прытким пушным зверьком вмиг запрыгивает следующее воспоминание: пристальный заворожённый взгляд, направленный на неё одну, идущий от мужчины, в полной задумчивости сидящего поодаль от шумной компании. Его мечтательная улыбка, его радушное приветствие. Его цветы, его украшения, его изысканные комплименты и родные объятия — все те его очаровательные ухаживания, что навсегда оставили сладостный след в её памяти и золотую змейку на пальце.

«Нет. Нет, нет, глупая карта! Перевёрнутый Король мечей подошёл бы ему куда лучше. Символ обмана и запугивания, способности подчинить... И на что, чёрт бы меня побрал, я надеялась, когда пришла сюда, в эту каморку, к этой старой карге? На чудесные рассказы о сглазе, сняв который, я смогу обратить монстра в принца? На проницательность наглой плутовки, на понимание, на помощь?!»

***

«Амелия, Амелия, — вкрадчивый шёпот, бьющий в глаза красным светом до грома в лёгких, до искр первого безумия, стальными клыками вгрызается в грудь, в голову, в нутро. — Лежи смирно, моя лисичка... Так сладко скулишь, так мило мечешься среди белых простыней. Но я могу всё прекратить, залечить каждую царапину, согреть в своих объятиях. Если только лишь...»

«Только что?» — лепетала она тогда, сдерживая ужас, и не узнавала свой охрипший от жалобных криков голос.

«Если только ты никому ни о чём не скажешь».

***

— И что это значит? — нежная рука, усыпанная поцелуями боли под опущенными рукавами, протягивает карту и кладёт ту перед неподвижной гадалкой. — Пожалуйста, быстрее, я спешу. Как мне поступить, чтобы моё будущее стало счастливым?

«Чтобы не закончить жизнь на четвереньках, головой в газовую духовку? Чтобы не перерезать горло опасной бритвой, чтобы не броситься в лестничный пролёт и не поджечь себя в собственной квартире?! Ведь всё, что ждёт меня впереди, — это золотая клетка днём, решётка из верёвок ночью. Вечная тюрьма...»

А старуха бесстрастно изучает её лицо, прячущееся под идеальным макияжем, как под фарфоровой маской. Безмолвствует. Точно как внимательный ворон, с высоты наблюдающий за лисицей, мечущейся в своём капкане.

— Да ответьте же хоть что-нибудь, ответьте... Хватит молчать!

Напускное терпение и спокойствие, выстраиваемое минута за минутой, кирпичик за кирпичиком, внезапно рушится, разлетается от холодной, как мистраль, тишины, рвётся в клочья с чудовищным треском. Она глядит на наручные часы, неумолимо подбегающие к поре её пыток — наказанию за опоздание домой, и срывается, теряет голову и контроль.

Ноги сами несут её к старухе-обманщице, ладони сдёргивают дорогой полушубок с иссохших плеч, отталкивают замычавшую женщину в темноту, на гнилые доски пола, прижимают последнюю память о драгоценных минутах счастья к груди. Плохо закрытая дверь позади с грохотом распахивается настежь, впускает порыв сквозняка, пропитанного жжёными смолами, превращает ровный вальс свечей в хаотичную пляску пламени и гасит несколько огней.

Амелия замирает, возвышаясь над упавшей гадалкой, пятится к выходу, не поднимая глаз, слышит какие-то нечленораздельные жуткие звуки, вырывающиеся из горла хозяйки салона, и снова замирает.

— ...Немая. Немая старая хрычовка, — наконец приходит понимание — и Амелия захлёбывается хохотом, до слёз, до потёкшей туши на безупречно белых щеках, роняет мех из разжавшихся пальцев, позволяет ему вновь утонуть во мраке и грязи. — Немая ведьма, пускающая людям пыль в глаза дурацкой атмосферой таинственности, обманом отбирающая последнее!..

Старуха медленно садится, отряхивая пуховую шаль, и качает головой влево-вправо, как уродливый болванчик.

— Разве нет?! Тогда скажи, что мне, чёрт подери, делать, адова шарлатанка?! Ты ведь можешь писать, можешь говорить жестами, так хватит молчать, хватит!

«Хватит молчать, хватит», — раздаётся слабое эхо из-за распахнутой двери.

Загнанный взгляд в тот же миг падает на циферблат наручных часов, едва заметный в полумраке, и в полной тишине с губ слетает первый тихий всхлип.

Поздно. Уже не успеет. Никак.

«Что сделать лисице, чтобы суметь отыскать будущее? С воем отгрызть себе лапу, сломать зубы о сталь капкана?.. Или сдохнуть, скуля на морозе, или дождаться прихода охотника, дарящего освобождение лишь для того, чтобы заточить зверя вновь, в золотой клетке? Чтобы показывать его друзьям, точно красивую редкую диковинку, чтобы мучить неистовой любовью каждую ночь?»

«Да, и немые говорят», — в конце концов беззвучно шевелятся сухие старушечьи губы, нарочно артикулируя слишком сильно, а после пытаются сказать что-то ещё, донести до пленницы обречённости некую истину, но слова разбиваются о поток быстрых панических мыслей, теряются в тишине и сумраке.

«Он не знает меры, не видит чужой боли. И всё же каждый проклятый кошмар оканчивается сладкими словами, горячими ласками, волнами щемящей нежности... Он понимает меня лучше всех, любит беспощаднее всех. И если любовь есть готовность выпустить кишки даже за бездыханный труп — о да, его любовь пускается во все тяжкие! Эти стальные удушливые объятия защитят меня ото всех, укроют от бед и невзгод, позволят жить в мире без сложностей выбора... Но если любовь проявляется в способности отпускать, неважно, сколько веков пройдёт, — его любви не видать даже... даже моему мёртвому телу?»

Его любовь разрушила карточные домики призрачного счастья ещё в ту ночь, когда кровавыми поцелуями, сквозь крики, мольбы и боль, он насильно дарил ей своё обожание.

Гадалка вновь и вновь поднимает ладонь, пытаясь привлечь к себе внимание, указывает на лист бумаги и карандаш, затерявшиеся среди огарков, но Амелия уже обнимает руками вздрагивающие плечи, пятится в дверной проём, а с языка срывается: «П-простите... Мне надо... надо позвонить, надо пойти. В полицию, к родителям — хоть куда-то. Люблю, но!..»

«Даже если придётся пожертвовать лапой, чтобы выбраться из капкана, даже если дёсны сотрутся в кровь при ломании собственных костей, лисица переживёт любую боль, чтобы остаться свободной. Остаться в живых».

Позабыв обо всём, она, спотыкаясь на ступенях, покрытых плесенью, кидается наружу, на свежий воздух улицы, мимо дымящих благовоний, мимо таблички: «Мэрайя. Откроет вам глаза на будущее. Поможет найти ответ, сбросить непосильный груз с плеч».

В магическом салоне без магии, где безмолвие и тишина указывают будущее точнее любых гадалок, старуха в одиночестве поднимает брошенный гостьей полушубок — и, качая головой, проводит костяшками пальцев по отвергнутому рыжему меху — меху молчащей мёртвой лисы.

Иллюстрация: Anada_Void (https://t.me/senyadraws)

Рассказ участвовал в писательском марафоне «Парад графомании» на Ваттпад. Организатор: Anada_Void.